Белое было вокруг. Ослепительно-ясные волны – недвижной снегами равнины, застывшие гребнями льда, черненые тенями птиц, заплутавших на солнечных тропах. Каленое холодом небо плевалось снежинками, и бледное, льдистое солнце – алмазом сияло над ним, и грани его были безжалостно-остры…

…точно нож, смоченный на морозе слюною, рассекающий с хрустом снеговые пластины, костяной, гладко-точеный нож.

***

Укеа сжал рукоять, примерился, вырезая окошко – хмарно-серую тень посреди безупречности белого. Пыхнув снежными взбрызгами, стена приняла в себя полупрозрачную, рябью света текущую льдышку, за которой – забился, запел желто-огненный пламень плошки, пропитанной жиром, и иглу приосанилось, важно надув круглобокое, белое брюхо, и тюленья шкура у входа манила теплом, и Укеа улыбнулся, и дотронулся рукою до шкуры, охотничье-чуткими пальцами… и в этот миг земля содрогнулась.

…точно там, на бездонно-черных глубинах, пробудилась, открыла заплывшие жиром глаза бесконечно огромная Седна, хозяйка моржей и тюленей, протянула гигантские пухлые руки – и дыханье ее взвилось над землей белым облачком пара, снежной пеной осело в холодные волны морские, обращая их в лед…

…и точеные зубья торосов сдавили борта чуждых этой воде умиаков, приподняли, подкинули к небу.

…Укеа стоял на границе меж морем и сушей, и у ног его выли, сбившись в кучу, собаки, и тяжелые снегом тучи проносились над иглу, и гневно рычала вода, нагоняя ледяные торосы. А потом – море треснуло, как скорлупа, выпуская наружу склизкое, зелено-серое чудище, телом своим заслонившее солнце, до глухой, омертвляющей тьмы.

И тяжелые щупальца сжали собой умиак, заливая протухшею слизью, и чудовище горестно взвыло, обратив к небесам бледно-серую, клювастую морду. И Укеа успокоительно поднял руку в засыпанной снегом перчатке.

– Не гневайся на пришедших, почтеннейший А-Ми-Кук, господин бескрайних морей, и всего, что в них плавает! Эта пища – отрава тебе, ядом будет горчить ее жесткое мясо, занозой войдут в твое горло ее ядовитые кости. Оставь, выплюнь ее. Пусть яд пришлых убьет их самих.

И, взревев, точно ураганные вихри, чудище вознеслось к облакам, к холодом закостеневшему небу, к ледяному, алмазному солнцу, опутав его паутиною щупалец, набросив на землю сизую, склизкую тьму. И во тьме – желтым мерцало окошко иглу, и горели испугом собачьи глаза, и скрипели борта умиака, бессильные выбраться из ледяного капкана.

И Укеа поднял свой взгляд в темноту, туда, где, сияя рассеянным светом, парил на гагачьих крыльях огромный, округлый, как свежеснесенное птицей яйцо – недремлющий глаз.

– Я знаю, ты видишь все, Иситок наблюдающий, – прошептал он. – Запомни же это. Запомни же этих людей. Прости им – их беззаботную слепоту.

И бледные, точно сырая яичная пленка, тяжелые веки сомкнулись, скрывая тоннельную бездну зрачка, и неслышно раздвинулись снова. И Укеа улыбнулся в ответ.

***

Его рот был полон черных, прогнивших зубов, привыкших к мороженой тюленине и травами пахнущему терпкому оленьему мясу. Бледные, точно из кости, точеные губы лоснились слюною и жиром. Его терпеливая зрячесть несла в себе оправдание – чужой, надменнейшей слепоте.

Слепота привела их во льды – эти странные умиаки, верхушками мачт задевающие облака, лишенные весел, рычащие чревом своим умиаки, упрямо идущие сквозь метель под тусклой, холодной луною, под солнцем, не греющим кровь, вперед и вперед, пока море не встало капканами на пути сумасбродов, пока полногрудая Седна тяжелыми, заледенелыми пальцами не вцепилась в борта, пока не огласил небеса своим ревом разбуженный А-Ми-Кук – безрассудство давало им силы.

И что же было причиною этого безрассудства? Вернее, кто был?

***

– Сэр Джон, у меня неотвязное чувство, что за нами наблюдают. С тех самых пор, как остановились моторы… я знаю, это покажется странным, но…

Крозье замолчал. Тишина оглушала, давила, сжимала сердце осьминожьими щупальцами, Крозье ощущал себя словно бы погребенным под толщей воды – под взглядами офицеров, враз оборотившихся к нему, растерянными, насмешливо-недоуменными. Он прокашлялся, начиная сначала.

– Нет, я не пьян, господа. Вино и еда не лезут мне в горло, с тех самых пор, как льды захватили «Террор» и «Эребус». Наши запасы угля подходят к концу, зима подступает… а я хорошо знаю, что такое зима в этом богом проклятом крае! И все же – сейчас мои мысли не об этом…

Гнев Джона Франклина был подобен пороховому взрыву в своей разрушительности и молниеносности. Ударив кулаком по столу, он поднялся, вырос над собранием, при шпаге и золотых эполетах, с побагровевшим лицом, оскалясь, обернулся к Крозье.

– Нет, вы пьяны, сэр Фрэнсис! Либо больны, и должны оставаться под присмотром корабельного доктора, пока он не вылечит вас! Вот только сумасшедших мне на борту не хватало… – пробормотал он в сторону, в черные, тенями меченные углы корабельной каюты. – Наблюдают… помилуйте, кто? Птицы в небе? Рыба из-под воды? Дикари-эскимосы с берега? Да пусть себе смотрят, хоть до второго пришествия!.. Итак, к делу, господа! Вопрос на повестке дня – как нам действовать дальше? От этого решения зависит успех экспедиции! Мистер Фитцджеймс, что вы думаете по поводу…

– Ду-у… у-у… – загудело в ушах, распадаясь на мельчайшие, капельно-гулкие звуки. Крозье застыл, обхватив руками враз зачугуневшую голову. Может, он и вправду болен? Безумен? Это длинное и безнадежное странствие украло его рассудок, лишило способности мыслить трезво и ясно? Но… этот сверлящий затылок и спину неотвязный, настойчивый взгляд, разве мог он быть придумкой больного воображения? Нет, он безумен не более чем Франклин или Фитцджеймс, предлагающие зимовку на кораблях, бесконечно долгую полярную зимовку, пока не наступит весна, и льды не растают, давая дорогу дальше, к Северо-Западному проходу, к сияющей звездами цели их путешествия… Крозье ухмыльнулся, подняв глаза на шумящее спором собрание.

– Надо признать, что мы потерпели поражение, господа. И наша задача сейчас – выбраться с этого чертова острова, пока эти чертовы льды не перекусили наши корабли пополам. Вот вам мое мнение, если позволите, – он перевел дыхание, уставившись в стенку каюты, обшитую гладкими досками, обманчиво-надежную стенку…

…за которой в чернеющем, тьмой утопленном небе, ослепительно-ясной луною сиял наблюдающий глаз.

***

Воды были темны и недвижны. Холодное чрево их хранило в себе водоросли и надонные камни, темное серебро рыбьих спин мелькало меж них, дразнило точеные гвозди остроги. Волна колыхнулась, рассыпчатой солью пены посыпала берег. Чуть тронула мехом заросшие краешки унт – и снова отпрыгнула, дрогнув в притворном испуге…

…оставив сверкающих брызг тускло-серому, топкому небу, разлитому над морем и сушей.

***

Укеа дернул рукою, и белесая костяная рыбка заиграла в волнах, запрыгала крошечным мячиком. Острога оскалилась зубьями – черной бездне залива под ней, ожившей внезапно тонкой, осторожною рябью. Прицелилась – и бросилась вниз, ударила метко, наотмашь.

Укеа поднял к лицу червленую кровью острогу, слизнул с острия густо-красные, теплым парящие капли. У ног его билась, умирая, стихая – толстоголовая серая рыбина, мазюкала камни багряным, прерывистым следом. Укеа подхватил ее на руки, жадно впился зубами – в трепещущий, кровью и слизью испачканный бок.

– Хороший улов… Благодарствую, мать Арнаркуагссак, да не оскудеет сосуд твой, текущий живительным жиром! – почтительно вымолвил он, отломив плавниковую тонкую пленку. – Вернись к нам еще не единожды, дух отошедшего!

Протяжно дыша, море сглотнуло плавник. Налитая кровью волна успокоилась, затухая, серея. Укеа осторожно прислушался – к еле слышному шороху за спиной, обернулся без промедления…

Земля расступалась, выпуская наружу красно-бурые, меховые комки, издающие горестный вой. Подгибая костлявые, длинные ноги, они прыгали, причитая и лая, мимо Укеа – туда, где, вонзаясь мачтами в горизонт, точно айсберги – возвышались умиаки от пришлых, и море звенело вослед – льдистым, осколочным звоном, пело долгую и прощальную песнь.

А потом все затихло.

– Адлет, – выронил Укеа в сгустившуюся тишину. – Пришлые слабы, глупы, беспечны… и пока еще полнокровны. И они приманили собой красноглазых адлет.

…прыгающих на борт из-под черной, гремящей воды.

…разрывающих горло зубами – до красно-синюшных ран.

…заливающих палубу кровью – из распоротых вен.

…оглушающих жалостным воем.

– Ты видишь их, Иситок неспящий? – прошептал он будто дрогнувшей эхом воде. – Пришлых, что все еще не хотят уходить? Запомни, запомни каждого из этих людей, чтобы я мог рассказать о них – тем, кто придет на поиски их безымянных могил…

И, подернувшись тонкой льдистою коркой, вода отразила ему – черный прищуренный глаз, и гагачьи крылья над ним, распахнутые в неостановимом движенье.

***

Шерсть адлет была густа и колюча, точно осенняя, холодом высушенная трава. Белесая пена стекала по ней, собираясь у ног в мелкие, ядовитые лужицы. Змеино вились узкие, пронырливые языки. Присев на корточки, адлет лакали кровь – хрипящего, бьющегося в судороге пришлого, а прочие пришлые стояли вокруг, и в бездумных глазах их сражались между собой жалость и отчаянный страх, и костяшки их пальцев побелели от напряжения.

Пришлый поднял глаза, с заалевшими, точно взбитыми кровью белками, просипел, западающим языком, в бледный, мачтовый лес над его головой, в солнцем залитые клочья неба между парусных крон. Его подняли, понесли, загалдели – грозя кулаками безбрежности моря вокруг, точно бы озлобленность их могла растопить блекло-серые, мокрые льды, стянувшие воду от берега к берегу, точно самонадеянность их могла вывести из ледовой ловушки…

Напрасно. Слепой не отыщет дорогу назад.

***

– Воды. Принесите воды мистеру Франклину, – коротко бросив стюарду через плечо, Крозье опустился на стул. – Что скажете, мистер Стэнли? По-вашему, это цинга?

Франклин бредил в бесчувствии, широко открывая слюною наполненный рот. Закатившиеся белки глаз его были устрашающе красны, казалось, кровь вот-вот брызнет наружу из них, пачкая кружевной воротник его парадной сорочки.

– А-ы-ы-а…

Дернув измученно шеей, он наконец-то застыл, распластавшись повдоль кровати, точно кит, выброшенный прибоем на сушу, обреченно дышащий кит. Расстегнув воротник, Стивен откинул сорочку.

– Синюшные, будто трупные пятна на шее. Множественные кровоизлияния. Запах разложения изо рта… Нет, на цингу не похоже… Похоже на эпидемию нам еще неизвестной болезни… смерти в команде одна за другой… – произнес он, раздумчиво щелкая пальцами. – Я попытаюсь облегчить страдания мистера Франклина, капитан, но… – он посмотрел на Крозье со значением, – долго он так не протянет.

– У них бритвенно-острые зубы, – пробормотал Франклин, глядя бы словно сквозь Крозье. – Их мохнатые хвосты с шорохом волочатся по палубе… я слышу их, даже сейчас! Они ждут, они притаились в засаде! Пошлите сюда человека с мушкетом! Они здесь… – захрипев, он вцепился руками за шею, словно бы отрывая от горла мохнатое, жуткое нечто, видимое лишь ему одному. На мгновение глаза его сделались ясными. – Мистер Крозье, я поручаю вам дальнейшее командование экспедицией… Льды не сойдут ни сейчас, ни следующим летом. Мы больше не можем здесь находиться. Вы должны принять решенье о том, чтобы… а-ы-ы…

Руки его, бессильно повисшие плетьми, упали на одеяло. Изо рта выкатилась красная струйка слюны. Взгляд сделался мутным, потек, как сырое яйцо, по стенке каюты. Крозье проследил за ним, сам не желая того.

– Мистер Франклин скончался, упокой господи его душу, – долетел до него, словно через вязкую, густую толщу воды, голос Стэнли. – Сэр, вы должны выйти к людям и сказать им… принять командование… куда вы все время смотрите, сэр Фрэнсис?

Крозье перевел дыхание. Взгляд, что настойчиво скребся в дощатую стенку каюты, не принадлежал ни единому живому существу на этой земле… впрочем, кто сказал, что здесь, среди мертвых паковых льдов, все еще оставалась та самая эта земля? Возможно, они уже ступали по той, убивающей дыханьем своим, ледяной преисподней? Кто сказал, что в аду кипят вечно котлы и горит негасимое пламя? Ад – это белые страшные льды на многие мили вокруг. Льды, из которых не выбраться, даже если скормишь весь уголь корабельным топкам. Остается одно – ждать и вечно смотреть в эту невыносимо белую бездну…

…которая смотрит в тебя.

***

Источенные снегом и ветром, камни были холодны и недвижны, как округлые птичьи яйца, что высиживал вечный мороз. Покрытые паутиною трещин, они ждали – своего, заветного часа, чтобы, с гулом и скрипом…

…покатиться с заваленной снегом горы, рассыпаясь, теряясь в кипенно-белой, непроглядной метели…

…обретая дыханье и голос…

…и долгие, человеческой речью непроизносимые имена.

***

– Хук, хук! – Укеа щелкнул бичом, и нарты тронулись с места. Медведь был огромен, как снеговая гора, как могучий, жиром полный Нанук. Встав на задние лапы, он издал оглушительный рев, вызывая лавины – там, на айсбергах за горизонтом. Укеа ощутил себя перед ним ничтожною, малой блохой, сдутой с шерсти медвежьим дыханием, на мгновение его сердце застыло в испуге, точно сжатое льдом, а потом – снегом выбеленные камни под когтистой медвежьей стопой точно ожили, зашевелились, меняя свои очертанья, хихикая, скалясь паутинно-тонкими ртами – они стояли пред ним: крошечные существа в меховых кулетах и лохматых медвежьих штанах.

Обступив в круг медведя, они разом взмахнули ручонками, засыпая Укеа глаза тонко-колкою снежной крупой. И медведь – сам осыпался снежною шкурой, ужимаясь в размерах, истаивая, худея до тонкой соломинки, до слезами истекающей льдышки, упал на четыре ноги с мышьим жалостным писком… и в этот миг карлики бросились на него.

– Ишигак, величайшие охотники на медведей… вы обращаете их в леммингов, чтобы спокойно убить… – Укеа ожидал, наблюдая, как красное пятно на снегу из оскаленной в муках медвежьей пасти растет, разливаясь в густые озера, как снежные вихри несут в облака медвежьи предсмертные всхрипы – туманным облачком пара. А после – туман обратился в тощего лемминга с шеей, жалко свернутой на бок, и вспоротым брюхом. И ишигак расступились, давая дорогу Укеа, скалясь в радости, бахвалясь, приглашая… и снова воздели черные от каменной пыли, костистые мелкие ручки.

– Благодарствую, что вы делитесь со мною добычей, вот только не мала ли она для меня? – Укеа подмигнул лукавым, текущим в ответ карличьим взглядам, и, пыхнув леденящею вспышкой, лемминг вдруг набух, приподнялся, пополз во все стороны, точно снегом приросшая меховая гора, делаясь все больше и больше, и, взявшись за руки, ишигак пели, притопывая башмачками, тянули Укеа за штаны, бормоча нетерпеливо и скоро – туда, где на льдистом утоптанном ложе, точно на гигантской постели – спал поверженный мертвый медведь.

Укеа засвистел, и метельная завесь приоткрылась, давая дорогу веренице навьюченных нарт. Замелькали ножи, рассекая каменно-твердую, на морозе задубевшую шкуру, красным враз обуглился снег… а потом что-то черное, быстрое и больное ударило Укеа в плечо, и во рту сделалось солоно и сладко.

– Медведь-то какой здоровый!

– И как эти дикари умудрились его завалить?..

– Всю охоту нам распугали, а сами жируют! Покажем-ка им, кто тут главный!

И грохота сделалось много, точно летней, молниево-яркой грозой, а воздуха в груди – ослепительно мало. Сжимая руками немеющее плечо, Укеа опустился на снег – скрыться, спрятаться, переждать. Стать размерами меньше самого малого лемминга. Сравняться собой с ишигак… только гнев в его горле, колкий, рвущийся к самому сердцу, вскипающий гнев, обращал его напускное спокойствие в каменно-серую пыль.

– Видишь ли ты этих людей, Иситок всесмотрящий? – простонал Укеа в глухой, накатившей тоске. – Видишь ли безжалостное оружие их, убивающее моих братьев, как леммингов? Запомни же этих пришлых, о, всезрячее око! И пусть ни один из них не избудет ему предначертанного!

И бледная, мелко дрожащая тень отделилась от тела Укеа, трепещущего от озноба и боли, когтистая, иссиня-черная, пучеглазая злобная тень. Встав на четвереньки, она зарычала вослед уходящим, чьи руки пахли дымом и медвежьею кровью, чьи голоса были грубы, а уши – не слышали жалоб, и, оттолкнувшись – кинулась догонять.

И грозный сияющий глаз сквозь метель был ей на пути провожатым.

***

Кожа его была панцирно-твердой, как камень, и покрытой синюшными струпьями. Космы черных волос его свисали до узких, вечно опущенных плеч. Квакая, он мчался на четвереньках – тенью своей покрывая бледно-серые тени на льду, вбирая глазами навыкате – след полозьев, брусничные капли крови, жадно съеденной снеговою порошей… Махаха, голый дух ледяных полыней, смеющийся, озорной Махаха.

…Только тем, по чьему следу он шел, было уже не до смеха.

***

– Мистер Гудсир, это всего лишь я. Опустите оружие, – Крозье упреждающе поднял руку. Каюта пропахла ромом и давно не стиранною одеждой. Забившись в кучу из одеял, он сидел, выставив навстречу Крозье дымящееся дуло мушкета, Гарри Гудсир, помощник корабельного доктора, скалящийся, точно собака, пустою, бездумной улыбкою Гудсир. Черные отметины пуль над головою Крозье не оставляли сомнений в серьезности происходящего.

– Щекотно… – дурашливо улыбнувшись, Гарри яростно заскреб рукой на груди, под мундиром. – А-ха-ха-ха, как щекотно-то! Не подходи! – мушкет качнулся, заставив Крозье юркнуть за дверную притолоку. – Ты, синекожее чудище! Не приближайся ко мне… не трогай… а-ха-ха-ха!

Крозье поднял голову к потолку. Там, по палубе, оглушительно хлопали выстрелы, перемежаясь хохочущим, многоголосым, отчаянным ревом, сквозь который Крозье упорно мерещились шлепающие, прерывистые шаги. «Точно скачет гигантская жаба, – Крозье взвел револьверный курок, обращая свои взгляды на лестницу, – жаба с синюшно-трупною кожей и глазами навыкате… Боже правый, кажется, я окончательно теряю рассудок… проклятый свинец!»

– Вы ведь тоже его слышите, капитан? – дрогнув челюстью, Гудсир махнул мушкетом в потолок. – Этого демона из преисподней, который так… пребольно щекочет… что я не могу удержаться… и а-ха-ха-ха!

Его вырвало, ярко-желтой, пузырящейся желчью, прямо в постель. Взвизгнув, Гудсир стукнулся затылком о стену, еще крепче сжав в ладонях мушкет.

– Прекращайте валять дурака, мистер Гудсир, – произнес Крозье как можно небрежней. – Все мы знаем, что с нами творится. Это свинцовый яд, мы отравлены, и уже давно. Вся команда… вспомните, вы сами говорили мне это, Гудсир! Чертовы консервы этого чертова пройдохи Голднера… некачественная спайка, мы третий год жрем это дерьмо, и вот результат! – он украдкой покосился на Гудсира, слушающего его, казалось, со всевозраставшим вниманием. – Но мы охотимся, мы добываем моржей и медведей… мы сможем продержаться на их мясе еще какое-то время… Гарри, что вы делаете?!

Глаза Гудсира словно бы вылезли из орбит, сделавшись по-жабьему круглыми. Из приоткрытого рта закапала на подбородок слюна – густо-красного, сочного цвета.

– Охотитесь? – квакнул он чужим, изменившимся голосом. – Убиваете дикарей-эскимосов, чтобы съесть их добычу? Ква-квак… Сожрать вас самих! Сдернуть сало с костей! А-ха-ха-ха… р-р…

Отбросив мушкет, он упал на колени и пополз, подметая каюту странно выросшими, удлинившимися будто бы вдвое руками с бледными, крючковатыми пальцами на искривленных припадком ладонях.

– Р-р-р… а-ха-ха-ха! Смотрит… ква-ха-ха-ха… он смотрит на тебя, капитан! Он смотрит на нас на всех!

И, достав револьвер из-за спины, Крозье выстрелил – прямо в черный, криком кривящийся рот Гарри Гудсира, снова и снова, покуда хватало патронов.

Снова и снова. Снова и снова.

***

Небо было призрачно-серым, с тусклой, бледно-бельмастой луной, занавесившей светом своим серебристые поблески звезд. Склонясь над сугробами иглу холодной, нестаявшей льдышкой, луна разливалась по снегу, и тени ее – были безжизненно-мертвы, точно призраки сонной страны Адливун…

…погребенные в земле и в камнях…

…оплаканные и позабытые…

…вечно траурно-черные тени.

***

Укеа опустился на корточки. Камень в пальцах его зрел, наливаясь невыносимо болезненной тяжестью, и рука Укеа разжалась, и камень ударился оземь, цокнув, лег на прочие камни. Могила была закончена.

– Доброй дороги, брат, в том краю, откуда не бывает возврата… – прошептал Укеа снежной поземке, робко тронувшей каменный холмик. – Пусть тепло будет вечно в твоем очаге, и большие куски оленины насыщают пусть чрево твое…

Он не знал, что произнести более, и молча стоял, наблюдая за седеющей снегом могилой, за шуршаньем снежинок, конопатящих щели ее белым гагачьим пухом, а потом – до слуха его долетело иное.

...будто треснули камни, не выдержав жгучего холода, будто…

…хрустнул снег под тяжелой, когтистою лапой, будто…

…тонко взвыло под ухом, пронзая насквозь меховой капюшон.

Укеа обернулся. Он вставал за спиною его, нарастающей снежной горой – волк с серебряной, мертвенно-тусклою шкурой, желтоглазый, выше самых высоких иглу.

– Га-ар! – сказал он, облизнувшись, и рычанье его заставило содрогнуться далекие звезды. – Г-р-рау!

Укеа протянул ему руки – пустыми ладонями вверх.

– В эту ночь мой нож дремлет в кожаных ножнах, о, почтеннейший Амарок, – произнес он, склонившись пред волком, – чтобы души умерших, сев на острие, не поранили призрачной плоти. И мне нечем тебя накормить, нечем приглушить голод твой, вечно неумолимый охотник… Но я знаю тех, кто насытит тебя.

Он мотнул головою – туда, где дымились холодным сиянием айсберги, где метель шила небо с землей белыми, костяными стежками, где стекали блескучими каплями вниз быстроталые звезды.

– Они – там, о, Амарок ненасытный. И они ожидают тебя, – сказал волку Укеа.

Снег взметнулся перед глазами Укеа, обездвижил, замедлил дыханье. А когда к Укеа вновь вернулась способность говорить и дышать – перед ним было пусто и гулко, и снежинки ложились с присвистом в могильные камни, и с насмешкой взирала с неба луна.

– Видишь ли ты это, о, Иситок вечно бдящий? – покачал головою Укеа. – Грозного духа ночи, что идет за своею добычей? Укажи ему путь, под сияющей мертвой луной. Приведи охотника к пище, о, знающий справедливость!

И холодные мягкие крылья коснулись щеки его, вкрадчивым, осторожным касанием. И снежинкой упало в кулету гагачье перо.

***

И глаза его были – точно желтые плошки топкого, на огне раскаленного жира. Нос его шевелился, вбирая в себя – запах крови и талого снега, дым далеких костров и соленые капли тумана над морем.

Льдом покрытое, небо звенело, чистым, облачным звоном, выпуская зеленую дымку сиянья – там, из верхнего мира, где души ушедших грелись от негасимого солнца и играли до изнеможения в мяч замороженной головою моржа. Раскаленная холодом, дымка сгустилась, пала оземь, укрыв снеговые торосы, огоньками легла в серебристую, мокрую шкуру – Амарока-охотника, Амарока-взявшего след.

…и ничто не могло свернуть его – с этого следа.

***

– Крозье, берегитесь! – Фитцджеймс вскинул ружье и без промедления выстрелил в черную, лунным молоком разведенную мглу за спиною Крозье. Мгла пахла кровью и тухлым, испорченным мясом, мгла обступала, давила, дышала над ухом заполошным дыханьем. У мглы были острые уши и мертвечиной смердящая пасть, полная белых, как зеркало блестящих зубов.

– Га-ар-к! – сказала мгла, задувая дыханьем своим факел, плещущий огненно-рыжим в ладонях Крозье. – Га-ур-р…

Крозье видел, как наяву – серебристую морду ее в черных крапинках тьмы, красный толстый язык, истекавший слюною.

– Р-р… – сказала мгла, обернувшись к Фитцджеймсу. – Ау-р-рамг!

И кинжалы клыков ее окунулись в укрытое толстой шинелью Фитцджеймсово горло, а после – черные, мохношерстые лапы ее спутали, обняли, придавили к снегу Крозье, подозрительно мокрому, сладким запахом свежего мяса отдающему снегу…

И стало совершенно темно. А потом, в этой ослепительной тьме – Крозье обнаружил себя за столом, с салфеткою под подбородком, с фарфоровым блюдом под носом и вилкою в левой руке, его собственной вилкой, украшенной вензелями. Он был гладко выбрит и безупречно одет, между делом говоря с леди Джейн, супругой покойного Франклина.

– Я уверяю вас – ваш муж пал как герой, во славу британской короны, не посрамив офицерскую честь! – с набитым ртом произнес Крозье, промокая салфеткою руки, выпачканные в чем-то возмутительно красном. – А, это всего лишь соус… не обращайте внимания, леди Джейн, я предпочитаю именно такую приправу к жареной утке! Так вот, на чем я остановился? В наших поисках нет необходимости – мы все мертвы, включая меня самого. Лагерь «Террора» пуст… «О, Смерть, где твое жало!» – возвысив голос, он поднялся из-за стола, с конфузом обнаружив, что соус, этот треклятый соус, уже протек на мундир и капает на пол, собираясь под стулом в желейно дрожащую лужицу.

– А… а… а что это у вас в тарелке, мистер Крозье? – всхлипнула леди Джейн, и Крозье тотчас же галантно подал ей собственный вышитый вензелями платочек. – Сдается мне, вы что-то сильно не договариваете…

Крозье опустил глаза в белый, льдистой коркой покрытый фарфор. Там, в лужах красного соуса, дрейфовала, покачиваясь, как айсберг – сорванная с шеи голова мистера Фитцджеймса. И вилка Крозье, точно мачта, торчала сквозь ее вытекший глаз.

Крозье застонал. Все тотчас же исчезло, развеялось на холодном ветру утренней вялою дымкой – стол, комната, леди Джейн. Он сидел, точно шпагу, сжав серебряный, с вензелями, ножик в правой руке, вилку же, как положено по этикету – в болью скрюченной левой. В блюде, вынутом из саней – возлежала Фитцджеймсова голова, скалясь Крозье обломками челюсти, а безглавое тело его – корчилось у Крозье в ногах.

– Это зверь! – громко, словно на собрании в офицерской каюте, воскликнул Крозье, отставляя в сторону блюдо. – Он открыл охоту на нас! Он перебил всех оставшихся в живых членов экипажа, пока мы, подыхая от голода и усталости, тащили эти чертовы сани к этой чертовой реке Бак, чтобы уплыть по ней из этого чертова места! – он звучно высморкался в кружевной, с вензелями, платочек. – Мы – офицеры и матросы королевского флота, джентльмены и богобоязненные христиане, и мы бы никогда, никогда не опустились до того, чтобы кушать себе подобных, и уж тем более… – голос его принизился до еле слышного шепота, – убивать друг друга за остатки еды. Что мы взяли с собою в дорогу? Книги, чтобы не одичать, и посуду, чтоб завтракать, как подобает в лучших английских домах… разумеется, мыло, если вдруг на пути нашем встретится ванная комната, а также салфетки и кружевные платки. Мы же не дикари-эскимосы, без сомненья, едящие плоть своих соплеменников в голодные годы… – в голосе его зазвучала неприкрытая гордость. – Мы несем свет цивилизации отсталым народам… бремя белого человека… Что… что ты смотришь на меня, чучело ты поганое?!

Выпуклый, белый, сверкающий, точно фарфор – он парил над Крозье, гигантских размеров глаз с черно-серой, переливчатой радужкой, с гагачьими крыльями по обоим бокам его, чуть припорошенным снегом.

А потом – за спиною Крозье раздались шаги. Кто-то в тяжких меховых рукавицах мягко тронул его за плечо.

– Твои братья пришли сюда, принеся с собою великое зло, – произнес подошедший. – Зло от непонимания – и непочтенья к тому, что нас всех окружает, – рукой он обвел окрест. – И они расплатились сполна, за все, что наделали, зло вернулось к свершившим его…

Он замолчал, вопросительно посмотрев на Крозье.

– Ты убьешь меня? – прохрипел Крозье. – Отомстишь за своих?

Эскимос покачал головой в меховом, инеем припорошенном капюшоне.

– Нет. Ты остался один. Ты слаб, ты безвреден, ты жалок. Я провожу тебя – до ближайшего иглу, где живут твои братья. Ты расскажешь им все…

– Нет! – Крозье поднялся на ноги. – После того, что мы тут творили друг с другом… – он ткнул пальцем в остывшее тело Фитцджеймса, – думаешь, Адмиралтейство войдет в понимание? – он подавился смешком. – Возьмите меня в свое стойбище, мистер…

– Укеа, – откликнулся эскимос.

– Возьмите с собой или прикончите прямо здесь, у трупа Фитцджеймса. Это, право же, лучше, чем возвращаться домой, – выдохнул Крозье с облегчением. – Лучше для всех…

Эскимос улыбнулся по-обезьяньему хитрой улыбкой, махнул рукой – глазу, что сиял над ними, подобно крошечной негасимой луне.

– Что же, он наконец-то прозрел, Иситок всесмотрящий! И это великое счастье – для нас и его самого.

И Крозье улыбнулся в ответ – эскимосу и уже не страшному глазу с гагачьими, неуклюжими крыльями, саням и холодному солнцу, и белой бескрайней долине, что простиралась у ног его – и дальше, дальше, за самый льдом скованный горизонт.

…И все обещало спокойствие.

***

Тени полнили собою ярангу, дымом шли в потолок, расползались по черному полу, шептались, склоняясь друг к другу – бледно-серые, мерзлые тени, позабытые призраки зим. Плошка пыхнула, плюнув темною копотью – и тени метнулись, испуганно сжавшись, качнулись друг к другу…

…словно бы доверяя последний секрет…

…а кто сохранит секреты надежнее, чем безгласная тень?

***

– …последние из них дожили до прилета птиц. Они шли к большой рыбной реке, волоча за собою тяжелые нарты, вместо собак, и умерли все, – Укеа посмотрел на пришедших. На лицах их стыли скорбь и холодное недоверие. Укеа пожал плечами. – Голод забирал их одного за другим. Оставшиеся – ели друг друга. Отделяя плоть от костей вот этими самыми ножиками, – он высыпал из мешка потускневшие, черненые грязью и паутиной, сокровища нарт Крозье, – и втыкая мертвым в бока…

– Перестаньте! Не верю! – голос пришлого сорвался до отчаянно-тонкого визга. – Они не могли так поступить! Это белые люди! Да, мы видели кости… со следами зубов… безобразным образом разворошенные кости… но это все дикие звери! Медведи, к примеру, песцы… они обглодали несчастных… – он замолчал, равняя дыхание. – Мы выкупим у вас эти вилки, платки и тарелки, мистер Укеа. В память о наших умерших… Кстати, я вижу, в яранге вы не один? С вами ваш… родственник? Он очень пуглив, и даже не пожелал пообщаться.

Укеа поправил огонь в возмущенно пыхнувшем светильнике.

– Это брат мой Сиглу. Он опасается белых людей после того, как они пытались убить его, и вряд ли с вами заговорит. Он пошел давать мясо собакам. Да, вы спрашивали меня про те умиаки, на которых приплыли сюда ваши братья. Вы их не найдете…

Он зажмурил глаза, вспоминая – льдом разодранный берег и тени умиаков на льду. Серебрящее солнце – и гул, страшный, из-под самой воды, будто тронулись мертвые льдины, рассыпаясь на тонкое, полупрозрачное крошево, выпуская из цепких капканов добычу… а после – лед собрался в гигантский, дымящийся паром скелет с бубном в правой руке и белой, обломанной костью в левой. И рука занеслась для удара, и ударила в бубен, и ахнула, содрогаясь, земля, и Укеа едва устоял на ногах. «Ачкийини танцующий! – крикнул он в кипящее, ледяное безумие. – Ты стираешь следы на воде, так сотри же и эти!» И, прощально дрогнув бортами, они разом нырнули на дно, ушли в беспокойные воды – умиаки и их долгоносые тени…

– …лед забрал их себе прошлым летом, – закончил Укеа. – И больше мне нечего вам рассказать.

И слова его – с дымом ушли в потолок, серой тенью мазнули по лицам пришедших, застыли на скулах их – смурною, безнадежной усталостью. А потом – полог яранги распахнулся, впуская вовнутрь ослепительно-яркое солнце, и тени склонились оземь, спрятались по темным углам.

– Брат мой, – сказал тот, чье лицо было скрыто глухим меховым капюшоном, – оставь пришедшим заботы пришедших и подумай-ка лучше о заботах своих. Пойдем, я запрягаю собак для охоты… ты поможешь мне, брат?.. – и протянул руку Укеа, приглашая подняться.

И белый, огнями сияющий глаз смотрел за ним с вышины. И пришлые были слепы к его всеведущему взору.

***

Светлый, как гагачий пух, день облетал на пронзительно-зябком ветру, путал серые тени, бликами отражался в воде, ясно-солнечный день…

…сквозь который мчалась и мчалась по снегу собачья упряжка, и хлопал веревочный бич, и двое сидели на нартах…

…и охота обещала быть долгой.

_____________________________________________________________

* Иситок – в эскимосской мифологии гигантский летающий глаз, наблюдающий за всем, что происходит, и насылающий неприятности на тех, кто нарушает табу.

* Седна – великий дух, хозяйка морских животных, моржей и тюленей.

* А-Ми-Кук – гигантский осьминог, утаскивающий под лед эскимосские лодки.

* Арнаркуагссак – старуха, обитающая в глубине океана. Из светильника в ее доме стекает жир, который она собирает в сосуд и создает из этого жира зверей для охоты. Когда она прекращает свое занятие, наступает голод. Хотя по поверьям эскимосов все звери имеют души, охота на них не считалась убийством, если после нее часть тела убитого зверя выкидывалась в снег или воду, чтобы он мог родиться заново.

* Адлет – полулюди-полуволки, пьющие человеческую кровь.

* Нанук – хозяин белых медведей.

* Ишигак – эскимосские гномы, охотящиеся на медведей, превращая их в леммингов, убивая в таком виде, а затем – превращая обратно.

* Махаха – демон с синею кожей, защекочивающий своих жертв насмерть длинными когтями.

* Адливун – призрачная страна мертвых, ледяная пустыня под землею и морем. По традиции, тело умершего эскимосы заворачивали в шкуру оленя и забрасывали камнями, чтобы его не растащили дикие звери. В течение трех дней после этого родственники покойного не должны были пользоваться никакими режущими предметами, чтобы душа его не поранилась, сев на острие. Северное сияние по поверьям эскимосов возникает, когда души умерших на небе играют в мяч головою моржа.

* Амарок – гигантский волк, пожирающий тех, кто нарушает охотничьи табу.

* Ачкийини – призрак-скелет, танцующий, ударяя в бубен. От его танцев сотрясается земля и переворачиваются эскимосские лодки.

* Кулета – меховая куртка эскимосов.

* Умиак – одна из разновидностей лодок у эскимосов.

* Экспедиция Франклина – была послана Адмиралтейством в 1845 году с целью обследования Северо-Западного морского прохода на кораблях «Террор» и «Эребус». Погибла в полном составе, затертая льдами у острова Кинг-Уильям. Причиной смерти команды стали голод, цинга и массовое отравленье свинцом из-за некачественных консервов. Среди членов команды наблюдались явления каннибализма. По одной из версий случившегося, выжившие все же были, но они предпочли остаться среди эскимосов.