Мухи. Их скверное множество. Надо сказать, что на выцветшем, желтом базаре – главенствуют, малые их голоса постоянно звучат, утверждая собою, что в это недоброе лето, июнь, скудный, ссохшийся месяц, – не стоит надеяться. Все завершилось, и то, что еще остается, в той черствой, зубами прикушенной памяти… надо сказать, это крайне немногое. Ветер, нахлынувший с юга с дождем, хищный, пыльный, разбойничий. С ним прискакали татары. Их темные кони взвихрили собой набежавшее утро. Оно, отдаленное крайне, явилось сейчас Васильку. Он, еще пребывая во сне, вдруг услышал тогда, на границе меж солнцем и сном: мерный топот копыт, рассыпные, как камушки, крики. И, проснувшись, он выбежал прочь из избы. В южный стонущий ветер, что мчался, смеясь, по деревне, играя тугими арканами. С визгом взлетела петля. Василек захлебнулся от крика. Метнулся. Петля настигала, сжимаясь, подобно змее…

– Так и вышло, – сказал Василек, – так я здесь оказался. А ты?

Он смотрел на Ульяна. Ульян – ражий, крепкий, румяный. Словами не скуден, остер волчьим, скорым умом. Каково ему – в рабских путах, на явном невольничьем рынке? Эх, бедный Ульян! Глаз лениво косит на сливовую муху. Что точно монета в пыли – так вальяжна, так слепо касается камня. Ульян поднимает ладонь – и коварная муха взлетает. Ее малая тень, иссякая, уносится в спелое небо. Вот так…

И Ульян говорит Васильку:

– Из-за раны. Меня взяли в бою.

И угрюмо касается взглядом – беспомощной левой руки. Она, зло иссеченная саблей, как будто уже не Ульянова. Он ощущает ее – как обузу. Тугая, ленивая…

– Эх, – продолжает Ульян, – не свезло мне.

На летнем и долгом базаре – тоска. Только мухи и вялое, как ветерок, ожиданье.

Гезлев. Этот город, подобный огню. Израстая, как долгое дерево, в крымской, просоленной почве – он пьет, задыхаясь, высокие, синие воды морские, что вечно текут мимо тощих, пустых берегов, мимо выжженной солнцем, проклятой земли его.

– Да, – говорит Василек, – не свезло.

И прислушался – к смрадному пению мух. В их жужжании – было литое и липкое, рваное, как безнадежность… но он отчего-то надеялся.

Стоит сказать, что, пока ты живой, и твой разум главенствует в теле, – возможно надеяться. Так, измышляя в тот скаредный день, говорил Василек.

И себе, и Ульяну.

***



Море Черное – блеклое, зимнее, твердый, колючий декабрь кусается льдинками. Мокрое небо, снег – ветер ведет его наискось. Скользкий, саднящий декабрь, он рвется, как рыба из рук, он гудит обезумевшим ветром. Железные силы зимы. Этой ночью, с едва примороженным сном – Евпатория точно маяк, и огни его, давние, дальние, желто блестят. Как почудилось – острый, наточенный катер идет, словно нож, по высокому, долгому морю, звенит по широким волнам. Вслед за ним – успевает второй. Хищно, слитно.

– Не спать, – говорит Василек, и щипает себя за запястье. Ветер ткнет его в спину. Рывком приближается берег. Солено швыряет волной.

Евпатория – мрак, Евпатория – белые, будто слюна, иномирные звезды. Гремящая, жаркая ночь. Под ногами – дощатая пристань, доски звонко скрипят, словно острые, меткие чайки. Как сказал бы Ульян: «Мы и сами – как чайки. А город – как рыба во рту. Постарайся не выронить». Только Ульян молчалив. А вот море…

Бежать, прижимая к себе автомат. Это море не выдаст, зима – не оставит следов. Эти стертые тьмой коченелые улицы… Желто мерцает луна, точно глаз, любопытный и круглый.

Кошачий, слезящийся глаз.

Василек видит кошку. Черна и глупа. Кошка видит его. А потом – ее тощая тень исчезает. И улицы – прянут навстречу.

– Скорее, – торопит Ульян. – Немцы схватятся быстро. Придется успеть.

…Так и будет, в декабрьской, мозглой ночи, когда в рот забивается ветер. Когда – коротко, зло – тарахтит автомат. Когда куцым, неровным огнем занимается пристань… и город уже позади.

Катер грузно поводит боками. Кривится, зевком на волне.

– Молодцы, – скупо хвалит Ульян. – Документы – с собой?

Василек торопливо кивает. Он взял документы. Успел. Когда жгли жандармерию. Нужные папки он держит в руках. Они вымокли. Море лизнуло его, как соленый кошачий язык.

Этот твердый, как лед, занемелый декабрь. В нем, застрявшим осколком – десант. Сводит зубы от ветра. Декабрь – месяц пороха, соли, огня…

Удаляется берег. И ночь – как железный щелчок автомата. Кратка. От волны до волны.

Катер скользко спешит по воде.

***



Полдень, вялые тени. Июнь – белый, как молоко, в небесах изливается солнце. Гезлев – золотой и румяный, смуглеет монетой в руке. Рука, что сжимает монету, – в тяжелых, окладистых перстнях. Сухая, как дерево, в мелких морщинах.

– Вот этот, – решает рука.

Василек поднимается. Стоит сказать, в этот масляный, желтый июнь – даже малой монеты довольно, чтоб споро подрезать судьбу. Этой верткой монеты на долгом невольничьем рынке…

Но вот – загудело, стремглав понеслись голоса. Воздух явно наполнился криками.

«Что ж приключилось?» – так, пребывая в неведении, думал тогда Василек, тем песчаным, змеиным июнем, такие кусачие мысли язвили его. Когда хмурый Гезлев – зазвенел, раскололся фарфоровой чашей. Осыпались наземь осколки.

– Черкасы!

Влетели на рынок. В великом премножестве. Остро играют лукавые сабли, как конские гривы – чубы.

– Черкасы!

И сабли порхают, как птицы. И жмется испуганный рынок.

– Рубай татарву!

– Братцы… – ясно вздыхает Ульян, – братцы…

Руки его в железах, издосадовав, он прибирает свой голос.

– Вот, – говорит Василек, – а ключи-то хозяйские – вот они!

Мечется рынок. Черкасы нисходят волной. Стоит помнить, что их кошевой атаман, по прозванью Кулага, этим летом, созрелым и буйным, черкасской, заточенной вольницей – разом собрал свое громкое войско.

Подобно ножу, оно срезало турок. Тяжелые их корабли – посадило на дно, и челнами, звенящими, легкими, – двинулось краткой дорогой в Гезлев. Так, на Троицын праздник – случилось.

…Монета тускнеет в пыли. Ее цвет – медный, словно июньское солнце. Разжалась рука, выпуская. Скребет по песку. А потом – утихает.

– Братцы! – явно кричит Василек. – Принимайте! Мы с вами! Рази татарву!

И рвет в свои руки седую, заблудшую саблю. Хозяин ее, с затвердевшим от страха лицом – мертв, как выцветший камень, и более ей не владеет.

Так, в этот означенный день, и случилось. И, стоит запомнить – так споро бывает в Гезлеве, когда прибывают черкасы на юрких и чаячьих лодках.

Вздевая на сабли Гезлев.

***



Солнце – рыжая ржа, сквозь январское, мерзлое небо. Ворчлива волна, переборчива. Катер толкает в бока. Так, подтаявшим, скользким рассветом – случилось. Так помнил про то Василек – белый берег и черная тень маяка.

…Он – как долгая башня, маяк. Его желтые сны носят чайки в тугих, крепко сомкнутых клювах. Он древнее, чем корни земли, он, подобно звенящему дубу, возрос на камнях раньше, чем поднялись его грозные стены. Седой, точно зимняя буря, косматый маяк.

С рассветом, с ошметками снов – он пришел к Васильку, бледный, дикий, гремящий. С вершины его била синяя молния. Хриплый, сорванный голос его (маяки, надо помнить, болтливы) – сказал Васильку, будто три дня назад (обгорелых, покрывшихся коркой) – он, тот самый маяк, видел стаю больших катеров. Видел за полночь, как полагается. Грузно ползли в Евпаторию. Черно наткнулись на пристань… а там ждали немцы. Метельно накрыли огнем катера. В ледяной, застоялой воде – красно плавала смерть. А потом…

Василек пробудился. Сон был смертный, соленый. И узкий, как дверь маяка. Василек его помнил. Проснувшись, он хмуро кусал свой язык и молчал, не решаясь сказать никому, что он видел. Никому из десанта. И даже Ульяну. Хотя ушлый Ульян, понимая, спросил всех матросов, не видел ли кто из них сон, что он сам потерял прошлой ночью, по глупой оплошности. Сон, что ему просигналил маяк. Но никто не признался.

– Это важно, – настойчиво мучил Ульян, – этот четко очерченный сон. Он о нашем десанте, что три дня назад захватил Евпаторию. Что с ним? Маяк это знал. Он всегда говорил мне, а нынче молчит.

Василек не признался. Тот сон – он сберег краем уха, в том сне загорались огни, и холодная, смрадная смерть растекалась по улицам. Там, в Евпатории. Птичье трещал автомат. По словам маяка (а ему стоит верить), – всех немцев повыбили. Но…

– Ненадолго, – дополнил маяк, – потому что пришло подкрепление. Потому что их сделалось пять к одному. Потому что вы зря, дураки, в декабре подпалили дурацкую пристань. Потому что вас ждали и стали готовиться…

Так объяснил Васильку. А потом замолчал, и тогда сон закончился.

Так это было. И, надо сказать, если б он, Василек, проболтался об этом Ульяну, вот прямо сейчас, в то сигнальное утро, – то было бы хуже. И он, Василек, в это верил. Гаже нет – сразу знать то, что все безнадежно. Что первый десант перемолот, что город под немцем, что все было зря.

Для начала…

– Идем в Евпаторию, – сходу решает Ульян. – Дальше – по обстановке.

Вот так. Так случилось.

***



Июнь, зрелый, палевый. Стоит сказать, этот вкрадчивый месяц особо любим – воровскими черкасами, чьи камышевые челны, случается, ткут по зеленой воде, полуслышные. Мягко подходят к Гезлеву. И вот – беспокойствие, всполошность сабель. Вскипает Гезлев. Крики красно несутся по улицам. Так, в долгий полдень, и вышло.

Но – ветер и соль – удержали татары. Тем острым июнем, их твердый калга (по каленому имени Фети-Гирей), избранившись на заячьих трусов, пресек убегавших, и верно повел на черкасов.

А черкасы же, тяжкой добычей груженные, сделались крайне медлительны. Сытые их голоса утихали в Гезлеве.

Итак, ободрившись, напали татары. А, надо сказать, атаман достославный черкасов, по прозванью Кулага, собравши с собой храбрецов, был уже на исходе Гезлева, на старой, истоптанной пристани.

Там и случилось.

– Собака! – вскричал тогда черный калга. – Изгубитель! Сейчас обернись, чтобы я мог тебя поразить невозбранно!

Услышавши то, обернулся Кулага. Смеясь, показал свои крепкие зубы. Сказал он калге:

– Чем же мне угрожаешь? Тебя не боюсь.

И зачали они изнурительный свой поединок. И прочие бились черкасы, но их было мало.

– В подмогу! – воскликнул Ульян.

Тем соленым июнем – они оказались на пристани. Он, Василек, и с десяток невольников. Рабские их железа были сняты. И так, сознавая себя на свободе, примкнули к черкасам, и с теми совместно – решились идти из Гезлева.

Того и не вышло.

Ударил калга своей хитрой, прирученной саблей – и враз ослабел атаман, раскровавило грудь его наискось, темно стекала руда. Пошатнулся. Очами повел, а вокруг – обступают татары.

И сказал атаман:

– Вот, не быть мне живому, а вы уж бегите.

И наземь свалился.

Бежали черкасы. Татары же, в злом нетерпении, тотчас снарядили погоню.

Вот так все случилось. Зеленым и хищным июнем, когда травы копят свои одичалые соки, а небо – как синий платок.

…Кто сумел – те, к челнам отступивши, уплыли. А прочих – теснили татары. Великое множество их.

И сказал Василек:

– Знаю, как нам бежать. Есть село тут, к нему прилагаются лодки. Пойдем же скорее в село.

Так ушли, покидая Гезлев, он с Ульяном – и прочие.

***



Город растет на костях. Эти белые хрупкие кости – в соленой и твердой земле, и истлели, и сделались пищей для города. Некогда он был – Гезлев, город чуждый и черный, имел толстобокие стены и рынок продажи невольников. Имя – как хлебная корка, застрянет во рту. Означало оно, если помнить татарский, «дом с сотнями глаз». Оттого, что сигналы костров – помогали пройти кораблям, избегая опаснейших мелей. Орлино сверкали в ночи.

Вот, ночью тяжкой и древней, когда новый, звонкий, железный тот город опять становился Гезлевом, татарским, глухим, деревянным, – и было. Сквозь нудный, рассеянный дождь – шли, устремляясь к нему, к Евпатории. Гулко стучали шаги. Впереди шел Ульян. Насторожен. К груди – автомат. Каждый куст – как противник.

Маяк за спиной. Точно вечное древо. Кто пылью рассеял его семена? Отчего маяки прорастают у моря? Кто знает, где мудрые корни того маяка, что собой оплетают и берег, и теплые стены домов, и прибрежные сны?

Василек обернулся. В дожде, неизменный – он темно смотрел в вышину, этот самый маяк. Как когда-то смотрел на Гезлев… нет, не он, а его еще свежая тень непостроенной башни.

Так было.

…Дождь скупо имел в себе черный, ночной, кислый привкус огня и холодного, злого железа. Их было с полсотни – немецких машин, насчитал Василек. И солдаты на каждом углу. Одного из них, с четкой немецкою стрижкой, поймав, допросили. Он, крайне всего испугавшись, сказал то, что ранее выдал маяк, в перевернутом сне Василька. Что зеленый, поспешный десант уничтожен. Что всех, кто пытался укрыться – нашли, и утыкали пулями. Что вас тоже найдут… так сказал, не скрывая злорадства улыбкой.

Ульян пристрелил его лично.

Так было.

– За нами придут, – говорил он, Ульян, беспокойно шныряя глазами. – Подберут на подлодке. Не слушайте – мертвых и глупых…

Но мертвые много умней, чем живые. Как новой, раскидистой ночью сказал, заплетая в косички свои неизменные сны, старый, хитрый маяк: отличай день от ночи, врага от соратника, твердь от воды. И когда море явно дрожит в лихорадке, и бредит волной, и штормит – ждать подмоги не стоит.

Вот так.

***



То случилось – кудрявым июнем, когда сон неотличен от яви, огонь от воды, враг от друга. Когда – темно, страшно – вскипает волна, бьет в прибрежные камни. Черный шторм постигает Гезлев.

В тот означенный час, в старом, каменном, хмуром селе – и случилось.

– Татары! – закричал Василек.

Пыльной белой дорогой, под низкими тучами, вскачь – догоняли татары. Свирепые их голоса разносились по ветру. Оказавшись вблизи, обступили, смеясь, как и должно, когда сотвориться худому.

– Бросайте свои никудышные сабли! – воскликнул один из них, чей ярый, бешеный конь приближался к Ульяну. – Нам должно вернуть вас на рынок. Рабы…

Стоит помнить, что тот обладает простым, медным правом назваться свободным, кто держит оружие. Как-то – саблю, рушницу, топор. И способен к защите. Рабам же такое невместно.

И вот – усмехнулся Ульян, поглядев на татарина.

– Где ж ты рабов наблюдаешь? – спросил. – Здесь их нету.

И взял поудобнее саблю.

Так было.

А в небе – вдруг сделалось ясно. Просвет между туч, и в гудящем просвете – едва разглядел Василек, будто башня жестокая, долгая – ввысь прорастает сквозь тьму. И томит, и клокочет волна, омывая каленую башню, и стены той башни крепки. А потом – словно ветер ужалил за щеки. Словно гладкая чайка, крича, зацепила крылом. Дверь в той башне открылась. Шагнул Василек в эту дверь, как приваженный.

И там, за спиною его, – остро, страшно кричали татары, и жарко стекала руда, и смерть поводила очами, как птица. Но вот – с бледным привкусом соли – волна перед ним, Васильком. Он – в воде, он плывет по соленому морю, туда, где на чаячьих, легких челнах убегают черкасы, где солнце печет до костей, где июньским, обветренным днем – исполняется странное.

Стоит ли знать, отчего?..

***


Так будет, когда разыграется море. Когда – бело, хищно – вскипает волна, тени чаек дрожат на весу. То случается в полую ночь, когда рыже вздыхает маяк, и лучи его – точно обратное солнце.

Горят, выскребая собой темноту.

– Немцы! – крикнул Ульян.

Шли, в густой черноте, под дождем, огибая маяк, точно дикую башню. Шаги остывали вблизи.

– Рус, сдавайся! – сказал тот, что шел впереди, аккуратно примерясь глазами. – Бросай автомат!

Василек усмехнулся:

– Ага. Вот прям сразу и бросили.

Темно защелкали выстрелы. Ночь начинала отсчет. И тотчас – красно вспыхнул маяк, отраженье его, утонувшее в море, качнулось.

– Дверь! – крикнул Ульян. – Отступаем! Вперед, к маяку!

Так и будет, в соленую, краткую ночь, под бельмастой луной, когда сны ловят долгою сетью, и в каждом из них – прорастает маяк, ждет, гривастый и страшный, и двери его широки.

И вошел Василек, и увидел…

…острых птиц с изумленными крыльями.

…рыб с мерцающим брюхом.

…оленей, чьи злые рога разветвлялись, подобно изысканным сплетням.

То было в дупле маяка.

Дверь захлопнулась. Он был один.

Там, за дверью – стремглав верещал автомат, и, как град, застучали гранаты, и резво качнулся маяк…

А потом – все утихло. Жемчужно вскипела волна. И в густой, точно суп, черноте – возносился сияющий парус. Бледный, тихий корабль скользил по воде. Челн неслышный, пустой, камышовый. Или – темная, как поплавок, озорная подлодка. Или – катер, со строгим, как будто остриженным бортом.

Ночь раскинула карты. Шипя, настигала волна. Василек плыл по горло в воде. Удаляясь от берега. Вплавь – приближаясь к тому кораблю. По проторенной лунной дорожке. Во сне, что однажды, четыре столетья спустя, снова снится тому маяку, чьи соленые корни простерлись от смуглого юга до куцего, тощей скалой оголенного севера. Там, где стоят маяки.

И стоять будут вечно.

__________________________________________________________________________________

* Советский десант под руководством Ульяна Латышева высадился в оккупированной немцами Евпатории в декабре 1941 года. Это была разведка боем, в ходе которой были захвачены важные документы из жандармерии, а также освобождены военнопленные и заодно – сожжена городская пристань. Через месяц в Евпаторию был высажен новый десант, численностью семьсот сорок человек, что смог выбить немцев из города и трое суток удерживал город. После чего 8 января 1942 года – в район Евпаторийского маяка с подлодки были высажены разведчики под руководством Ульяна Латышева, чтобы узнать о судьбе направленного в Евпаторию десанта. Разведчиками были получены сведения о том, что десантники уничтожены немцами, за исключением тех, кто оказался в плену. Подводная лодка, что должна была забрать разведгруппу Латышева, не смогла это сделать из-за сильного шторма. Разведчики были обнаружены немцами в ночь на 14 января 1942 года. У маяка Латышев и его товарищи приняли последний бой, подорвавшись на собственных гранатах, когда патроны закончились. Из всей разведгруппы в живых остался только краснофлотец Василек – он смог уплыть морем, и его подобрал катер.

* Евпаторийский маяк – крымский маяк в поселке Заозерное, вблизи Евпатории.

* Гезлев – город Крымского ханства, в переводе с татарского – название означает «дом с сотнями глаз». Одна из версий, объясняющих это название, гласит, что город был назван так из-за множества сигнальных навигационных огней, помогавших кораблям ориентироваться в море. Гезлев был построен татарами в конце пятнадцатого века, но поселения на его территории существовали еще с античных времен. Возле пристани в Гезлеве – был невольничий рынок. Работорговля составляла главную статью городского дохода. После присоединения Крыма к России в 1783 году Гезлев получил новое имя – Евпатория.

* Захар Кулага – кошевой атаман Запорожской Сечи. Летом 1589 года отряд казаков численностью около полутора тысяч – на лодках-чайках подплыл к Гезлеву и напал на город, освободив пленных и рабов. Но во время уличных боев Кулага потерял контроль над отрядом, а разрозненные казацкие ватаги своих действий не координировали, чем воспользовался комендант города, Фети-Гирей. Он смог организовать успешную оборону и отбросить казаков. Захар Кулага был убит, как и те казаки, что, нагруженные добычей, не успели уплыть с пристани Гезлева.

* Черкасы – одно из исторических названий запорожских казаков.

* Руда – древнерусское название крови.

* Калга – титул второго по значимости после хана лица в иерархии Крымского ханства.

* Рушница – огнестрельное ручное оружие пятнадцатого-шестнадцатого веков.