Сон был неровный и твердый. Настолько, что там я упал и разбил себе ногу. Во сне я был в синих и плотных штанах, за спиной был рюкзак, в рюкзаке было что-то тяжелое. Во сне я был, кажется, где-то в горах, это все, что я мог объяснить себе.

Горы – как темная шерсть на медвежьей высокой спине. Этот бурый медведь, тощий, злобный – проснулся, растаявшей, мокрой весной, и ревел. Рев носился обрывками, ветер швырял его с камня на камень, и я, пешеход, называл это «эхом». Оно было слишком живым. У него было емкое имя: «У-рал». Я держался рукой за разбитую ногу, а имя кружило вокруг. А потом – породило кого-то невнятного, лысого. Громкий, как камень, он вышел из сна, опираясь на узкую палку. Он был в козьей вытертой шкуре и мягких сандалиях. Он был похож на какого-то грека. Смешной. В этом сне, неудобном и малом, он мрачно вздохнул, сел на камень, который торчал тут, похожий на стул, и сказал мне, что я провалился в косматое прошлое. Я, пешеход.

– Это тоже Урал, – объяснил мне тогда этот лысый, – но особый, какого не помнит никто. В этом диком Урале есть тайные жители. Серые, будто собаки, и очень мохнатые. Можешь представить себе, – говорил этот лысый, – они не имеют одежды, затем, что от пояса и до ступней – все в меху.

И зафыркал от смеха. Я не знал, что сказать. В этом сне (я упорно считал это сном) мы сидели-стояли одни, а вокруг – был пронзительный ветер, стучащий о камни. И лысый в своей зимней шкуре зачем-то достал из-за пазухи теплое мясо. Потом – разломил его множеством рваных кусков.

– Они очень ленивые, эти уральцы, – и он показал мне упрямые белые зубы, – и любят поспать по полгода. Совсем как медведи. Там, в черных горах – каждой осенью падают в спячку, и зимней, кусачей метелью – стихают, подобно камням. И лежат до весны. А ты знаешь, как эти ленивцы едят?

Я мотнул головой. Я не знал, что он сделает дальше.

А лысый стал туго крошить свое мясо на гладкую лысину. После – достал из-за пазухи козий колпак и прикрыл свое темя.

– Вот так, – пояснил, – такой странный способ еды. Я не видел, но слышал.

И ветер размыл все, как будто вода. В этом сне стало пусто.

А сон поволок меня дальше. Вдоль гор, упиравшихся в луку морскую. Меня, пешехода. Я шел, и мои уши слышали крик. Он тянулся из камня. Из самой горы, ее мягкой, как шерсть, сердцевины. Я знал, что седые Уральские горы скрывают в себе чью-то робкую тайну. Тот лысый сказал, что уральцы, ленивые, сонные, в теплом зверином меху – обитают в укромных горах. Спят, и видят летучие сны по полгода. И в одном из них я, пешеход. Я иду и иду, точно нож, через гладкие сны.

А уральцы – кричат, самым ярким, особенным криком. Пробужденным скалой. И стучат изнутри, высекая оконце, размером с огромное яблоко. Я смотрел, и в свербящем оконце я видел один любопытственный глаз. Или рот, говорящий чужим, непрожеванным звуком. Это было так странно.

У-рал…

И опять проявился тот лысый. Как чаячья тень – пролетел над скалой, задевая скалу толстой, серой, косматою шкурой. Корявые руки его танцевали по воздуху.

– Это – немая торговля, – так он объяснил, мне, идущему вдаль пешеходу, – сейчас покажу, как торгуют.

И ловко достал из-за пазухи юркий наточенный нож и большой угловатый топор. А в скале – закричали сильнее. Сухим, раздражающим криком. Из злого оконца тоскливо сверкнула рука. В ней – торчали изящные, мягкие шкурки.

– Немая торговля, – сказал снова лысый. – Смотри, как я буду сейчас торговать.

И потряс топором. Тотчас – прянули шкурки, уральских, иных соболей. Тех, что водятся в этих зеленых и диких горах, и мышкуют, стуча осторожными зубками.

Лысый сказал:

– За железный топор мне дадут столько шкурок, сколько их пролезает в отверстие ручки.

И важно просунул топор – в то оконце, откуда лились соболя. И топор провалился в скалу, а оконце – закрылось. Лысый взял себе нежные, мягкие шкурки. И сказал мне, который смотрел на него:

– Пешеход! Твои сны – не твои. Они снятся три тысячи лет этим старым горам, этим старым уральцам. А ты – зацепился за сны левым ухом, скатившись с подушки. Проснись, пешеход!

К сожалению, я не проснулся.

…Он был – Александр Македонский. Его войско стекало на север, и вот – докатилось до ясного моря. Над морем гуляло огромное желтое солнце, и было светло, как днем, так приземистой ночью. А берегом моря – бродили стада диких, серых, заросших косматою шерстью людей. У-ральцев, еще не имеющих имени. Твердые их голоса будоражили волны. И так – Македонский, прославленный царь, натолкнувшись глазами на это безбрежное море, подумал, что страшные эти у-ральцы – как соль – поднялись из морской глубины. И осели вдоль берега. Так рассуждая, он дал им чугунное, звонкое имя, а после – проклял, потому как, по тонким его рассужденьям – они были крайне грязны и нечисты, как все Иафетова племени.

Вот так объяснил мне тот лысый в глухом колпаке. Мы стояли у моря, оно было белым, как соль, и холодным, как лед в холодильнике. Рядом – ножом обрезались высокие горы. У-рал. Лысый вывел рукой вопросительный знак.

– И тогда, разозлившись, – сказал этот лысый (пугая меня, пешехода), – этот царь мировой сверхдержавы, великий, как тысяча прочих царей, вместе взятых – схватил этих самых уральцев и, точно овец – выгнал в горы, велев не мелькать на глазах. И огромные, лютые горы сошлись на двенадцать локтей, увенчавшись воротами медными. Потом – покрывались сунклитом. Стоит помнить, что этот игривый металл – не берет ни огонь, ни железо, потому – эти странные люди, уральцы, смогут выйти из гор лишь в последние, хлипкие, точно трава, времена. Когда горы раздвинутся. Только когда это будет…

И я, пешеход, присмотрелся. Над морем, как туча – восстал Александр Македонский, в сияющем бронзовом шлеме и с долгим мечом. Он махал этим самым мечом, призывая грозу, и она заявилась. Ударила страшно в ворота. Они загудели, завыли, но все же – стояли, как камень. За ними – скрывались уральцы.

Сон вырос, как сильное дерево. Светлый, седой и косматый. Стучал на ветру. Разрывался на мелкие клочья. В одном из клочков – я увидел себя… тихо спящим на смятой подушке. И видящим – горы Уральские.

…Туча. Она разливалась по небу, и в ней, переборчиво – гром. А потом – из раздутой, икающей тучи посыпались… белки. Совсем еще юные, с тонкой, незрелою шкурой. И бросились прочь, в потаенные горы Уральские. Я, пешеход, наблюдал. Я поймал одну строгую белку, она задержалась в руке, а потом, вереща, отскочила. Я знал, что уральцы готовят на белок силки, чтобы все обретенные белки достались седому ножу. Я почувствовал их нетерпенье – закутанных в горы уральцев. Их жадность – к стремительным белкам.

И снова – шарахнуло громом. В высоких У-ральских горах, головою до неба. И туча, рыча, опрокинулась. Тотчас – из недр ее, точно гудящие камни, помчались… олени. На узких и быстрых ногах проносились сквозь горы Уральские. Так – я стоял, отдыхая, в горах, а вокруг меня, точно река, разбегались олени. Один из них, с мягкими, точно шерстинка, глазами – уткнулся мне в правую руку. Солено вздохнул. Я пошарил в своем рюкзаке, и достал бутерброд. Как он там оказался – не помню. Но тихий олень прихватил его кроткой и вялой губой. И ушел – ведь его спохватились зеленые, гулкие горы. У-рал.

В третий раз – из развесистой тучи, потоком – упала… пшеница. Как дождь, изливалась в У-рал, желто, весело, звонко. И лысый, меняя улыбки, сказал, что вот так у них принято сеять, у скудных уральцев – небесною, спелою манной. И этой пшеницей живут. Равно как твердым мясом оленьим, и беличьей жаркою шерстью. Так кормит их небо. Потом – посоветовал мне присмотреться. К тому, что обрушится с тучи в четвертый, уже завершающий раз.

Я всмотрелся. Я был пешеход. А еще – наблюдатель У-рала. Сновидец его. Я увидел, как гордые, темные клещи, оскалясь, обрушились с неба. Из тощей и проткнутой тучи. И громко упали в горах. Мне под ноги. Они еще красно дымились, те клещи, и помнили молот – который, в небесных сверкающих высях, сковал их – для ждущих уральцев. А лысый тогда говорил, что теперь эти дикие, словно медведи, уральцы – научатся делать оружие. Ведь до того – они бились камнями. И палками. Так это было…

Мимо гор – полнокровная, спелая – тихо тянулась река, О-бь, чьи воды, протяжные, гибкие – брали начало в березовых робких лесах. Я узнал это, я, пешеход. А высокое устье Оби отражалось мерцающим золотом. Это была раскаленная, жаркая статуя. Грузно ждала у реки, чья вода охлаждала. И я, пешеход, подошел к ней. От статуи двигался пар, сонный, белый, густой. А внутри нее, как продолжение – пряталась новая статуя. В ней же – еще одна. Словно матрешка. Глаза мои тотчас закрылись. Мой сон прерывался, звенел, рассыпаясь на малые сны, иссякая до дна. В этом сне об У-рале – я шел нескончаемым долгим уральским путем. Хищным лесом, зубастою пропастью, в бледных, пустых, равнодушных снегах, среди черного гнуса… а горы еще не кончались.

– Не кончатся, – важно сказал мне назойливый лысый. Он шел в отдалении, следом за мной. И ехидствовал. – Эта гора называется Столп. И однажды – я пытался взойти на нее. Я шел в гору почти целый месяц. Но так и не смог дотянуться рукой до вершины. До острых камней этой самой горы. Угадай, почему?

Его белые зубы сверкнули.

– Да все из-за статуи. Здесь, в этой синей стране, ее время, тяжелое, медное – катится к югу от севера. Вдоль безобразных у-ральских хребтов. Все уральцы страшатся ее, эту статую. Кстати… Порой – ей приносят усталые жертвы. Таких вот, как ты, пешеходов. Цепляя их в снах. Тонким, острым крючком… и они просыпаются здесь. За У-ралом. В медвежьей и волчьей стране. Я зову ее Гиперборея.

Железно сказал он, и вынул наточенный нож. И одним необъятным прыжком – оказался так близко, что я закричал, и пустился бежать. А в ушах – засвистели Уральские горы.

Но вот – я проснулся. Я был в своей комнате, солнце светило в окно. Было тихо и жарко, я скинул с себя одеяло. Дурацкий и морочный сон. Мне давненько такое не снилось. Я встал… и схватился за правую ногу. На ней был здоровый синяк и подсохшая кровь. Где я мог приложиться? Не знаю.

Возможно, во сне, где я был пешеходом. И видел Урал.

_____________________________________

Написано на основе рассказов античной древности, а также средневековых легенд и преданий об Урале и Сибири.