– Умру – и вмиг полегчает, – думала Марья, лёжа за занавеской на остывшей печи.

Внутренности невыносимо жгло, словно их поджаривал на адской сковородке мелкий бес-огневик. Во дворе хрипло кукарекал и бил крыльями петух – голова Марьи отзывалась на все звуки тяжёлым колокольным звоном.

Никто к ней не подходил с самого утра. Мужу Семёну запретила появляться в этой части избы повитуха – дескать, нельзя мужу глядеть на родильницу целую седмицу после родов. Да муж и сам бы не пришёл – был он равнодушен и холоден к молодой жене. Говорили, когда-то он сильно любил одну девушку, а когда родители насильно выдали ту замуж в соседнее село, за богатого, – отправился топиться на Бездонный омут. Брёл в чащобе, да по пути встретил лешего, тот и отговорил Семёна топиться... Шепнул: русалки в омуте больно резвые – станут щекотать и мучить утопленника до второго пришествия...

Свекровь заглянула, когда скотину выходила кормить, сунула на печку краюшку хлеба да кружку молока – да и всё. А зачем особо заботиться – ясно было, что к вечеру захиревшая невестка отмучается. Краюшка сохла, а в молоко упал большой запечный паук – у Марьи не было сил поднять кружку и сделать глоток.
Народившегося три дня назад крупного и крикливого Марьиного мальца отнесли к соседке Авдотье – та разрешилась девочкой одновременно с Марьей и взялась кормить обоих младенцев.

Марья понимала, что долго не протянет – да ей и не хотелось. С тех пор, как родители – вопреки всем воплям и стенаниям – отдали её за нелюбимого Семёна, жизнь для Марьи потеряла всякую радость. А чему радоваться? Муж, конечно, бьёт редко, но и не любит, не балует. Свекровь придирается, за каждый промах поедом ест...
Да мучает тоска по любимому Петру, за которого ей не позволили выйти по причине его хромоты. Пётр весь год после Марьиной свадьбы ходит по деревне чернее тучи, да не хромает – зажила больная нога-то! Но на девок больше и не глядит...

"Решил всю жизнь бобылём прожить, " – шепнула Марье всезнающая соседка Анисья.

За год такой жизни превратилась румяная бойкая Марья в собственную тень. Ничего ей было не жаль покинуть – но ребёнок словно привязывал, третий день не давал уйти в мир иной.
"Принесла бы его свекровь – глянуть хоть разок, – думала Марья. – сегодня крестить должны. Интересно, как нарекут... Может, Николаем? Или Савелием? Какой же сегодня день по святцам?

– День сегодня, матушка, священномученника Евтихия, – вкрадчиво сказал кто-то над самым ухом Марьи. – а сыночка твоего Владимиром назовут, я разговоры подслушала.

– Это ты, Параскева? – едва слышно спросила Марья.
– Я, кто ж ещё? – кикимора на мгновение показалась Марье, поправила сползающую подушку, сдула с лица больной липкую спутанную прядь. – Эк тебя угораздило-то! Ведь помрёшь скоро!
– Помру, касатка моя... Да и к лучшему! Я ведь счастья-то не видела. Любила Петра, и сейчас люблю. А мужа не любила... Он злой...
– Полно тебе, Марья. Ты ещё поживешь с любимым. Мы с Софроном-банником знаем, как тебе помочь.
– Помоги, помоги мне, Параскева! Помоги, чем можешь, – со страстью прошептала Марья, чуть приподымая голову с подушки. Внутренности от такого усилия вновь скрутило болью.
– Тиш-тиш-тиш, – зашикала на неё Параскева, – сейчас легче будет. Она достала из кружки дохлого паука и, что-то нашёптывая, сунула его Марье за шиворот.
Та брезгливо дёрнулась, но стерпела – кикимора своё дело знает.
– Родильница-лихорадушка, перейди на паука, на курицу-пеструху, на свекровь-старуху...
За окном истошно закудахтала курица, затем где-то в огороде заохала свекровь – видать, у неё скрутило живот от Параскевиного заговора.
Марье стало легче, боль во внутренностях притупилась.
– Спасибо, милая! Ты выпей молочка, да хлебца съешь!
– Не откажусь, раз угощаешь, – прошелестела Параскева.
Она уселась Марье на грудь и принялась жевать хлеб, обмакивая его в молоко и по-кошачьи мурлыча от удовольствия. Сейчас она выглядела сморщенной горбоносой карлицей, а остальным обитателям избы всегда показывалась пушистой трехцветной кошкой. Про её кикиморью суть ведала одна лишь Марья.
Марья любила и привечала разную нечисть – ходила на русалочьи игрища в ночь на Ивана Купала, прикармливала кашей домовых и банников.
– Ты слушай меня, матушка, – жуя, сказала Параскева. – вот что мы с Софроном придумали. К вечеру ты должна умереть, тебя отнесут в гробу в церковь и оставят там на ночь. Мы пойдём за живой водой из Титова ключа, что бьёт из-под земли одну ночь в году – накануне дня Тита-Листопадника. Наберём воды и перед третьими петухами сбрызнем тебя – ты и оживёшь. Утром тебя придут отпевать и хоронить – а ты лежи не шелохнись. Как тебя похоронят – мы придём на погост да тебя откопаем. Тут ты беги к своему Петру, но смотри – никому не показывайся! Коли примет тебя жених – из могилы восставшую – так и жить вам обоим вместе до ста лет! И сыночек твой век с вами будет!
– А как же мы невенчанные жить-то будем, Параскевушка? – с испугом спросила Марья.
– Это уж не твоя забота: мы с Софроном знаем, что делаем! – строго ответила кикимора. Она доела хлеб, допила молоко и вмиг обернулась кошкой Марфой. Махнула хвостом и мягко спрыгнула с полатей.
...К вечеру Марья впала в оцепенение. Она всё чувствовала и понимала, но не могла пошевелиться. Ничего не болело, на душе было радостно. Немного отдохнув, она решила прогуляться: легко скинула тяжелую телесную одёжу и вольной ласточкой полетела над засыпающей деревней.
За дальним Вороньим лесом гасла заря.
Первым делом Марья проведала сыночка – тот спал в люльке у Авдотьи, во сне чмокал губами и пускал молочные пузыри.
"Накормила мою кровинушку Авдотья, не обманула," – подумала Марья и полетела дальше – на край села, к любимому Петру.
Пётр сидел на крыльце и плёл корзину.
– Пётр, а Пётр! Пойдёшь со мной на заре за грибами? – игриво звала его из-за плетня Евдокия, молодая чернобровая соседка. Коса её, словно змея, вилась по спине и блестела в красных закатных лучах.
– Не пойду, – хмуро отвечал Пётр.
– А грибы-то нынче знатные! Грузди, рыжики! Я уж три кадки насолила....– не сдавалась девица.
Ей, красавице, первой невесте на деревне, зачем-то нужен был именно Пётр. Марья, зависнув над соперницей, изо всех сил дёрнула ту за волосья. Девица охнула, перекинула косу на грудь.
– Чегой-то ты? – равнодушно спросил Пётр.
– Ой, да нечисть, видать, шалит, за косы дёргает!
– Сама ты нечисть! – возмутилась Марья, но её никто не услышал. Она подлетела к Петру и погладила его по щеке – он беспричинно заулыбался, бросил плести корзину...
– Слышь, Пётр, Марья-то померла сейчас! – крикнула ему баба Настасья, которая всегда первая узнавала обо всех деревенских событиях, – видать, от родильной горячки.
Пётр повесил голову, сжал губы и ничего не ответил. Настасья побежала дальше по улице – сообщать всем новость о Марьиной кончине. Евдокия развернулась, тряхнула косой и пошла по улице к своей избе – и всё оглядывалась на Петра украдкой: вдруг всё же смотрит вслед?
Марья осталась сидеть рядом с Петром.
Тот крепился-крепился, но, едва лишь надоедливая Евдокия отошла от калитки, – сразу заплакал. Марья придвинулась к нему близко-близко – и слизывала с его щёк крупные слезинки, чувствуя, как каждая капля питает, наполняет силой её призрачную личину.
...Утром её хоронили. В церковь на собственное отпевание Марья не явилась – сидела у люльки с младенцем и пела грустные тягучие колыбельные.
Параскева разок показалась, подмигнула, махнула кошачьим хвостом – и вновь исчезла. Вслед за ней заглянул редкий гость – сам Софрон-банник. Был он похож на маленького сердитого ежа, но вместо колючек на спине демона топорщились жёсткие черные волосы.
– Ну, как ты тут, Марьюшка? – спросил он.
– Хорошо, Софронушка, хорошо, милый...
– Ну и ладушки! Тебе уж яму копают.
– Охти, как страшно! – Марья прижала ладони к лицу.
Младенец проснулся и заревел. Вслед за ним во второй люльке заплакала дочь Авдотьи.
– Ну-ка, тихо! – Софрон дунул на младенцев, и те вновь заснули.
– Крепись, Марьюшка, всё ладно будет! – сказал банный демон – и пропал.
...Ночью Марья очнулась в гробу. Темно, тесно, страшно...
– Помогите, помогите! – она в отчаянии заколотилась о крышку, пытаясь выбраться.
– Чего стучишь? Потерпи, сейчас мы тебя вызволим! – заворчала Параскева, скребя по крышке когтистой лапой.
– Поскорее, милая, нет моих сил, задыхаюсь, на волю хочу, – заплакала Марья.
Крышка гроба откинулась, Параскева и Софрон подхватили Марью под руки и, взлетев, поставили на ноги – та пошатнулась, но устояла.
– А теперь беги огородами к своему Петру – нам гроб снова закопать надо! – сказал банник.
– Да смотри, если Пётр тебя до третьих петухов в избу не впустит – тут уж мы бессильны. Станешь кикиморой, как и я, – тоненьким голосом крикнула ей вслед Параскева.
Марья подхватила подол савана и побежала – словно полетела птицей над росистым осенним полем.
Пётр не спал – плёл очередное лукошко, жёг лучину, что-то беспокойно шептал себе под нос. Марья постучала по мутному стеклу. Пётр глянул – и отшатнулся от окошка. Перекрестился.
Марья заплакала, застучала сильнее.
– Впусти, впусти меня, Петенька, сокол мой ненаглядный! Я ожила и к тебе пришла, а не к мужу постылому! Я тебя люблю!
Медленно, очень медленно Пётр подошёл к окошку.
– Впусти меня! – жалостливо попросила Марья, – мне холодно!
Петух в сарае начал прочищать глотку – готовился закукарекать.
– Петя, Петенька, не бойся меня! Поторопись!
Пётр не выдержал, отпер дверь.
– Я живая, Петя! Я встала из могилы и пришла к тебе невестой!
Пётр – всё так же молча – обнял её.
– Ну и всё! – промурлыкала кошка-Параскева, шмыгнув через порог под ногами влюблённых, – теперь жить вам вместе до ста лет вдали от людских глаз. И мы с Софронушкой будем с вами обитать, по хозяйству пособлять. Запрягайте коня, поехали, я вам избушку лесную покажу.
– А как же мы будем вместе жить – невенчанные? – испуганно спросила Марья.
– Идите в село, где вас не знают, пусть поп обвенчает, – ответил Софрон.
– Я же венчалась уже с Семёном, иль ты забыл?
– Та Марья умерла, – вставила Параскева, – венчайтесь спокойно, Бог простит.
– Венчалась – не венчалась, живая ты аль мёртвая – я с тобой, Марья, – решительно подал голос Пётр.
– А как же мой сынок Владимир? Я без него не уйду!
– Вон он, оглянись! – Марья обернулась и увидела у ворот люльку с младенцем, – я его загодя у Авдотьи стащила.
– Запрягай коня, Пётр, да не медли! – сказал невесть откуда появившийся Софрон, – вам надо до свету от деревни отъехать.

...К утру Пётр и Марья приехали в город Пинегу, разбудили старого батюшку и тихо обвенчались. После венчального таинства поселились в избушке посреди леса и привели в этот мир – одну за другой – семь красавиц-дочерей. Жили до ста лет – славно, дружно, да кошку свою трёхцветную, Марфу, не обижали. Говорят, так и появилась в этом месте наша деревня – Софроновка...