Умираю, спать хочу.
Ложись да спи, в чем проблема?
В том, что спать хочется так невыносимо, что словно проваливаешься в свое изнеможение и выпадаешь с другой стороны обратно в явь. А сон заново в себя затягивает. Вот и болтает туда-сюда, и вот тебе — не сон, не явь.
Лежишь в постели, отдохнуть изо всех сил пытаешься, и такое чувство, что и тут мало стараешься — сильнее лежать надо. Вот и пролежала насквозь, через постельное, вареный хлопок цвета нави, через все слои матраса: латекс, пену с памятью, да-да, это у тебя памяти нет, а матрас - он все помнит… пружинный блок, пену с памятью и латекс… Просочившись сквозь лаги, стекаешь под кровать. Что, чудовища, не ждали? Думали, попрятались тут, а вот и я!
Ладно, сидите, но попрошу не расслабляться. Пойду, чаю попью.
Какой чай в три часа ночи? «Тесс» листовой с нотками фруктов, ягод и пряностей.
Это я уже на кухне читаю под недовольное бухтение чайника.
Давай, кипи! Мало ли, что ты отдыхать планировал. Я тоже много чего…
А нет, давай, бухти! Можешь даже матом обложить, все лучше, чем это за окном.
Воет и воет… Так воет, что сердце вон, и в голове жар.
Лбом к стеклу. Сквозь лёд его смотрю во мрак.
Зачем глаза мучаю? Что я там не видела? Что не видела, того глазами не увидишь, только следы на снегу новые появляются.
Топтался – переминался. И снова вой, и сердце в лёд. У кого камушек груди, а у меня сосулька. Тут же тает. А это вообще не вытерпеть, давлю лбом так, что вот-вот и захрустит стекло. Лёд ли? Неважно. Давлю, давлю… Раз и там. Талой водой по стеклу стекаю.
И вот уже рядом с волчьими — мои босые — след в след, след в след…
Куда делся? То выл, выл, а теперь-то что? Вот она я, тяну руку во тьму: не разглядеть, так хоть потрогать. Ладони касается мокрое- холодное, ледяным порывом обдает выдох. Ложится у ног сугробом. Забираюсь на мохнатую горищу, обвиваю руками могутную шею, зарываюсь лицом в подпушь. Пахнет морошкой, макушкой сына, щетиной мужа…
Ты неси меня под ракитовый кусток.
Прыжок и замелькало все перед глазами: ночь, улица, фонарь, аптека.. Обогнал в два прыжка четырех всадников, позади оставил.
За тридевять земель. 27.
А там уж по кочкам, да по гладеньким дорожкам в ямку бух!
Здравствуй, папа!
Что не так? Приветствие не по вкусу? Прости, запамятовала. Хуже матраса…
Это я так, о своем.
Ты зачем волчка спустил? Воет, душу мотает.
Что, говоришь?
Внучка повидать захотел?
Ох, не лукавь. Ты и так на него смотришь каждую ночь глазами-звёздами.
Смотришь, смотришь. Он мне говорил. И к себе берешь, откуда иначе эти разговоры про смерть в шесть-то лет?
Да какие игры, папа, не смеши! Ты и слова этого не вышепчешь: «Витруальные». Что ты в этом понимаешь? Так, слышал звон… Сохраниться можно, да, и ещё одна жизнь будет, и не одна. Но жизнь, папа, понимаешь, даже там, где нет ее вовсе, это называется ещё одна «жизнь». Никто из них не говорит о проигрыше: «еще одна смерть».
Не бери его, папа, не твой он. И подарки свои забери. Пусть вырастет и сам выбирает, кем быть, богом или человеком. Что выберет — то выберет.
С чего ты взял, что знаешь? Поживём — увидим.
Поживём, папа, поживём…