Кошмары

Итон плакал во сне, плакал взахлеб. Разбудить его оказалось не просто.
- Что тебе приснилось, сынок? - ласково спросил Пит, прижимая к груди теплое детское тельце, - Отчего ты плакал?
Малыш обхватил шею отца руками; кулачок его разжался и на простыню спланировало легкое птичье перышко. Это было одно из перьев, которые Пит хранил в старой шкатулке. Пит о них не вспоминал с момента рождения его ребенка, но мальчик, наверное, добрался и туда. От детей никогда ничего не спрячешь, даже от таких мечтательных и послушных, как его сын. Питу не раз говорили, что он растит мальчика размазней и неженкой. Малыш витает в облаках, а у него плохая наследственность. Но Пит не слушал советов.

Он был для Итона и отцом и матерью, и стоило ему вдохнуть запах мягких волос на детской макушке, сердце его таяло от нежности. Мальчик был похож на Лиз, а Лиз Пит все еще отчаянно любил, хоть она и сбежала из дому едва ли не после родов. И он, и окружающие и до того знали, что Лиз - не от мира сего, голова ее забита романтическими бреднями, но такого фортеля никто от нее не ожидал. Пит мужественно отнесся к безумному поступку жены. Он слова дурного о ней не сказал за прошедшие годы, а редкие весточки от Лиз с европейскими адресами бережно хранил рядом со шкатулкой с перьями. Поначалу Пит пытался отвечать на весточки подробными письмами, но Лиз на них не откликалась. Последние письма Пита съежились до текста поздравительной открытки- у нас все ОК, пиши. Его пылкая страсть к жене превратилась в нежность к малышу, благо ребенок требовал неустанной заботы, и раскисать было некогда. И все же, почему он плакал?

- Пап, там... Там страшно! - тихо лепетал мальчик, прижимаясь всем тельцем к отцу, - Ты не уйдешь? Мне страшное снилось. Там птицы, много-много птиц. Но они - как неживые. Их можно взять, погладить. Они не улетят и даже не клюнут. Но им страшно! И только одна птица летала: туда-сюда. И тень ее по белой стене тоже - туда-сюда! Как заводная. А потом дверь открылась и вышла девочка с клеткой. Большой такой, как у Джесси для попугая. И девочка стала между птицей и стенкой и протянула руку с клеткой - вот так! - мальчик оторвался от груди Пита и протянул вперед дрожащую ручонку, - и тень птицы попала в тень клетки на белой стене.

Как будто птица там жила! А сама птица опустилась на ветку и стала как остальные: совсем неживой, нелетающей. Девочка взяла пустую клетку и пошла к двери. А тень клетки с птицей, сидящей в ней, за девочкой по стене поползла; но ведь сама птица сидела на ветке и не двигалась! Совсем не двигалась!
А тут девочка меня увидела, - я в кустах стоял. Смотрит на меня, а в глазах у нее страх, как у птиц на ветках. Губы девочки дрожат, шепчут "Убегай", а клетка сама к моей тени ползет! А тут ты меня разбудил... Ты не уйдешь?

- Нет, малыш, будем спать! Я рядом лягу! Тебе приснится что-то другое!
Пит бережно уложил сына в постель и обнял его, съежившись на краю кроватки.
- Нет, - сонно возразил ребенок, - ты ничего не понял. Я должен вернуться. Мне нужно спасти. Спасти птицу. И девочку - тоже.
- Понял, - мрачно пробурчал Пит,- спасем! Но не сегодня!
Малыш доверчиво прижался к нему и уснул, и Пит, наконец-то, смог перенести перо в шкатулку.

Когда-то девочка снилась и ему. Он тоже был мечтательным и нежным: Итон душой - в него, а не в Лиз. Лиз похожа на девочку из его детских снов, и этим пленила его едва ли не с первых встреч. Ведь девочка из снов всегда была уверенной и жизнерадостной, но он ей нравился. Она жила на планете, покрытой цветущими кустами, над которыми весело носились птицы разной окраски и размеров. Девочка говорила, что птицы - души фантазеров и мечтателей; им на ее планете всегда привольно, ведь тут нет хищников.
Питу тоже было привольно; он знал, что планета - настоящая, а сон - что-то вроде космического корабля, на котором он прилетел. Они с его подружкой насобирали перьев разных птиц, порхавших вокруг, и стоило Питу заснуть, сжимая в руке любое перышко, он тут же оказывался возле девочки.
Все было хорошо, пока не приехал цирк. Они, конечно, побежали к городской стене, смотреть представление, и фокусник выбрал девочку своей добровольной ассистенткой. Она былa счастлива: он такое вытворял с птицами, которые подчинялись малейшему его жесту!

Фокусник поднес руку к груди девочки, и на его ладони появилась пестрая, переливающаяся радугой пичуга. Он подбросил ее в воздух, а когда птица пролетала мимо ажурной клетки, стоявшей на столике, ее тень и тень клетки совпали. Тень оказалась в плену, а птица оторвавшись от нее, села на плечо девочки и запела. Пела птица замечательно, и все хлопали, но девочка почему-то выглядела несчастной.
Фокусник набросил на клетку платок; тени исчезли, и фокусник протянул руку к Питу. Мальчику почудилась, что какая-то птица заполошно забила крыльями в том месте, где должно было биться сердце, а потом как-будто грудь опустела. Руки и ноги его стали ватными, как в безумном кошмаре. Он выронил перышко, приведшее его на планету и очнулся в кровати, весь в слезах. Больше он туда не летал, да и фантазировать разучился. На перья он и смотреть боялся, а потом и вовсе забыл о них. Никакие фантазии мира не стоили даже воспоминания о том ужасе, который он пережил на сказочной планете!

Но его Итон, его малыш, без которого жизнь не стоит и цента, намерен вернуться туда. Итон - ребенок, он мало что понимает. А он - Питер - понимает достаточно. Он не отдаст светлую душу своего мальчика инопланетному фокуснику; он просто вышвырнет старые перья в помойку!
Решение было твердым, но взгляд Пита упал на фотографию жены. "Мне нужно спасти" - вспомнилось ему. Разве не странно, что ребенок храбрее отца? А чего он, Пит, боится? Чем страшна тень птицы в клетке? Перышки, души, чужая планета... Эка глупость! Да любая тень растает при свете обычного карманного фонарика! Пит прихватит его в постель вместе с перышком, а завтра расскажет сыну о победе! Не важно, что ему ничего не приснится: главное, чтоб сын поверил в эту победу: тень, омрачившая его душу должна быть развеяна!




Безумие

Здравствуй, Лиз!
Который раз я пишу тебе письма и все не получаю ответов. А, может, я их получаю, но не помню? Врачи говорят, что я болен, очень болен, и они, похоже, - недалеки от истины. В голове все путается, и она тяжела, как чугунный котелок моей бабушки. Но тяжела ли голова от лекарств, которыми меня пичкают, или, наоборот, лекарства - от этой тяжести в голове - сказать трудно. И самое страшное, что сны и явь перепутаны; я даже не знаю, наяву ли пишу тебе письма. Врачам почему-то нравится, что я сплю, и из-за их снотворных я сплю почти непрерывно. Но мне хочется разобраться в том, что помню и уже несколько дней я собираю пилюли в маленький пузырек, притворяясь спящим. Они, кажется, мне верят. Перед моими закрытыми глазами - картины былого; но видел ли я их наяву, или в старых снах - не ясно. Я все же попробую расставить их по порядку: ты все равно почти в каждом из этих видений.
Вот мы с тобой - дети, в цирке, и какой-то фокусник показывает фокусы. Ты ему ассистируешь, ты счастлива. Вокруг порхают птицы с ярким экзотическим оперением, но мне почему-то жутко. Это наверняка - сон, а то и кошмар.
Мы не были знакомы в детстве: я встретил тебя на студенческой вечеринке. Кто-то из друзей сказал, что ты - явно чокнутая, от тебя неясно, что ждать. Но я ему не поверил. А может и поверил, но мне было уже все равно, - никто другой, вернее другая, меня уже не интересовали: я хотел говорить лишь с тобой. О чем мы с тобой тогда говорили? Не помню, хоть убей. Но зато ярко помню нашу прогулку вдоль моря. Это - когда мы уже поженились и поехали в Сицилию... Зря я туда повез тебя; там слишком красиво. Вечно синее море, белый песок, сицилийцы с их романтической склонностью к любви и ненависти, и все это - в сиянии легенд об Одиссее, там когда-то скитавшемся без устали. После праздничного пейзажа обыденная жизнь выглядела будничной и серой, как отрепье Золушки на фоне бального наряда королевы. И ты затосковала. А тут еще беременность. Ты ведь всегда была птицей, рвущейся к небу, а вдруг оказалась в клетке непредвиденного материнства. Непредвиденного для тебя: я-то мечтал о нашем будущем ребенке и почему-то был уверен, что ты остепенишься. Ведь все воздушные прелестницы, щебечущие о любви, рано или поздно превращаются в грузных матерей семейства, со вздохом вспоминающих о своей былой невесомости. И я ожидал того же от тебя. Какой я был болван! Ты из тех птиц, кому любая клетка противопоказана, из тех, что в клетках чахнут.
Странно, этот образ плененной птицы так и лезет в голову и тут же оборачивается явственной до боли картинкой: тень птицы, сидящей в клетке. Эта тень так отчетлива на белом, как известка, экране, и птица вот-вот умрет, если ее не выпустить. Сердце мое колотится едва ли не в горле, когда я смотрю на эту тень; я готов умереть, только бы она вырвалась из-за черных ажурных прутьев. Странно, право, как наше сознание искажает реальность в сновидениях: я смотрю на клетку еще ребенком, и от души ненавижу приснившегося фокусника, который поймал тень птицы, а ведь наяву фокусник - я сам. Я держал тебя за стальными прутьями будничных забот, а ты рвалась к привычному беспечному щебету; я был рад растущему животу, привязывающему тебя к земле, а ты мучительно боялась родов. И когда родился сын, все запели ему осанну, почти забыв о тебе, о твоей материнской муке, о твоей непреходящей бессоннице и непреходящей усталости. Когда в гнезде заводятся птенцы, певчие птицы не поют. Какие песни, если в голове вечной каруселью: "Покушал, пописал, покакал, пора перепеленать"?
А я, идиот, даже не озаботился повесить замок на дверцу клетки; мне почему-то казалось, что материнский инстинкт обрежет крылья любой птице. Но птицы - они бывают разными.
Я забыл о тебе, когда родился наш сын: у него были такие милые ясные глазки, такие загнутые реснички. Но когда ты упорхнула...
Это неправда, что одна любовь вытесняет другую. В душе неожиданно поселилась такая пустота, такая горечь! Привычная любовь - как воздух; ее не замечаешь, но без нее - задыхаешься. И я постоянно помнил о тебе, Лиз; глядя на нашего мальчика, я видел тебя, я с тобой мысленно разговаривал. А подросший мальчик все время о тебе спрашивал: у других малышей были мамы, и я не знал, что ему врать. Сперва я сказал, что ты - фея, и живешь на планете цветов; потом, что ты - разведчица. Мне не хотелось сказать, что ты сбежала; сын тебя бы не простил, а я все надеялся, что ты вернешься. Малыш слушал сказки о тебе, и его фантазия расцвечивала небылицы в необычные тона и краски. Он же в душе художник - наш Итон! Он рисовал мне какие-то странные рисунки с цветами и феями, потом притащил твою шкатулку от твоих драгоценностей. Мальчик насобирал туда перьев, и засыпал, сжимая очередное перышко в кулачке: якобы, перышко переносит его через космическое пространство. Я не возражал: фантазия полезна детям. Но порой сказка оборачивается кошмаром...
Успокаивая малыша, я и сам заснул с его перышком в руке. И кошмар, который мне приснился, оказался роковым для меня. Струны, натянутые до предела, лопнули; ирреального ужаса я не выдержал.
Смешно, но я не помню в точности, что мне приснилось. Ты - опять маленькая девочка с клеткой в руке. Белая стена вокруг дурацкого дворца; я - мальчик, бредущий темными дворцовыми коридорами. Опять тени птиц в клетках. И я, уже взрослый, в костюме клоуна перед каким-то страшным зеркалом. И мое отражения в зеркале, внезапно ожившее, вцепилось в меня и тянет меня в зазеркалье.
Я не хочу вспоминать об этом сне. Тень не должна руководить жизнью; тень - вторична. Лучше я вспомню о нашей прогулке у моря, тогда, в Сицилии. Ты была такой прекрасной, такой настоящей! И мы идем вдоль моря, держась за руки, а впереди лишь радость, впереди - целая жизнь. Хотя, если подумать, Лиз, на этой картинке ты - не ты. Будь ты на картинке настоящей, ты не смогла бы бросить ни меня, ни сына. Я нарисовал в воображении твой портрет, и вот иду вдоль моря, держа за руку мною же нарисованную женщину, и называю ее любовью всей моей жизни. Это ли не безумие?




Творчество

Эта картина давно превратилась в его наваждение, - она совсем не в его стиле, несмотря на свое название: "Планета цветов". У Итона целая серия самых разнообразных "планет"; они давно разлетелись по любителям и художественным галереям. А к этой он как приклеен: все добавляет и добавляет то ультрамарина, то берлинской лазури. А на полотне обычный пейзаж, с цветущими кустами, карабкающимися на пригорок, с чуть видной сквозь них дорожкой. И ничего больше, разве что цветы монохромно-синие. Ну да в каждой его работе есть какая-то чертовщина; за это их и ценят любители. Итон предпочитает сюр, хоть сюр давно не в тренде. Но его "сюры" расходятся, как горячие пирожки. За ними - признание качества живописи и популярность. Хотя, кто его знает, связана ли популярность с талантом. Признанный гений и признанная бездарь после смерти часто меняются местами; не меняется лишь эпитет "признанный". Его старый учитель рисования и вовсе упускал популярность при обсуждении таланта. Гениальность - это сплав одержимости работой, способностей и душевной трагедии, - твердил преподаватель, - лишь невидимые духовные страдания или искания придают особый драйв полотну.
А у него, Итона, все три составляющие - почти налицо. Одержимым его, правда, не назовешь, но почти все свое время он занят работой. Времени - много, своей семьи у него нет. А душевная трагедия есть, по той же причине. Как же он когда-то любил Монику!
А любила ли Моника его? Рыжеволосая красавица, любимица своего семейства, она раскалывала, как орешки, любые экономические задачки на полуфинальных тестах и тут же об этих тестах забывала. Его, наоборот, незнание результатa мучило, над чем подруга вечно иронизировала. "Блумберд, - смеялась она, - плюнь! Бросай экономику, я буду твоим экономистом; занимайся своими странными картинами!". Он ее не послушался, и правильно сделал: второе образование очень даже помогло в жизни. В той жизни, в которой Моники уже не было.
Его приемные родители были состоятельны, и они с Моникой смотрелись замечательной парой. Будущий тесть не приветствовал его "мазню", но место компаньона в хорошо налаженном семейном бизнесе будущему зятю было обеспечено. В свободное от учебы время они вечно бродили вместе, как-то совмещая совершенно разные интересы: она не вылезала бы из клубов и концертных залов, а его тянуло то к океану, то в какой-нибудь парк. Он вечно рисовал наброски ее портретов, что ей льстило, но какой женщине это не льстит? Она, казалось, так любила его, и он обожал свою рыжеволосую; что могло их разлучить? Они уже спорили об именах будущих детей...
Да, дети...
Он всегда знал, что он - приемный. Его усыновили в относительно сознательном возрасте, когда облик родителей уже как-то помнишь, но что именно с ними случилось тебе могут не сказать. Сперва был папа, потом появилась мама, утащившая его в нищету. Из жизни ушел комфорт, но вошел океан и вечная дорога, - мамы не было дома, они жили в фургоне - эдаком доме на колесах - и вечно куда-то ехали по побережью. А потом и мама пропала, а его почти мгновенно усыновили новые мама с папой, и в этом ему несказанно повезло. Новые родители ждали его всю жизнь. Он стал их выигрышным лотерейным билетом на семейное счастье, а они не из тех, кто бросит свое счастье на произвол судьбы. Им в руки как с неба упал замечательный сыночек, - белокожий, без страшных медицинских диагнозов. Не нужно ездить по чужим странам, платя безумные деньги агентствам за оформление отцовства и прочие формальности. Малыш лепечет на их языке, он явно умен и наделен живым воображением. Вдобавок, у ребенка - золотой характер, он готов любить весь мир. Правда по ночам малыша мучают кошмары, он рассказывает какие-то странные истории, путая сны с реальностью, но это все пройдет со временем, ведь ребенок пережил такой шок! Поставим детскую кроватку в нашу спальню, раз уж он боится темноты; станем развивать по индивидуальной программе. Он любит рисовать, - купим краски. Мальчика ждет блестящее будущее! Любая страшная тень отступит перед светом; главное - не вспоминать о прошлом.
Приемные родители никогда не говорили Итону о его родителях. Он чувствовал, что усыновителям больно и инстинктивно старался их щадить. Будь его настоящие родители живы, они бы его не отдали в приемную семью, где его так любят. Стало быть настоящих родителей нет. Наверное, какая-нибудь дорожная авария, или болезнь. У каждого есть прошлое, ползущее позади тенью. Зачем присматриваться к тени, когда перед тобой живой настоящий человек?
А вот родители Моники присмотрелись.
- Твой папа - душевнобольной, - зло швырнула ему в лицо Моника в их последнем объяснении, - а мать нищая алкоголичка, и тоже, говорят, с приветом! Какой же ты подонок, что не сказал мне об этом раньше. Ты же знал, что я хочу детей. Но не детей-шизофреников. Психические отклонения чаще всего наследуются через поколение.
Как же ему тогда было худо! Тогда он нарисовал свою первую картину в стиле сюра: летящая к свету птица, тень которой очутилась в тени от пустой клетки, и бьющаяся в ней, как живая. Он сам был этой птицей, тени из прошлого никогда уже не отпускали его. Моника ушла, и он больше не смотрел на женщин. Женщины ждут детей, а безумие - не лучшее наследство для малышей. Место детей в его жизни заняли его картины; им его сумасшествие не вредит. Картины воплощают и жутких отчаяния монстров, терзающих душу, и хрупких ангелов надежды на их фоне; вторая его знаменитая картина ушла за колоссальные деньги, и с годами ее стоимость лишь возрастает. Но эту, последнюю картину с синими цветами он не продаст. Он ее еще не кончил: над синими цветами должны парить разноцветные птицы, не отбрасывающие теней. Планета цветов - над ней птицами носятся души вечных мечтателей, влюбленных друг в друга. Любовь - сильнее любых кошмаров.

Итон все же раскопал документы о прошлом своих настоящих родителей. Да, отец умер в психушке, наглотавшись снотворного, а мать - от передоза, но умерли они в один день. Мистика какая-то. Да, отец, по слухам безумно любил его мать. Но как он узнал, когда глотать свои таблетки?