Не скрою, ни совсем уверен в правдивости того, что поведала мне бабушка, но такое видно время было, когда воспринималось всё, происходящее вокруг, немного по-другому и мысли приходили отличные от наших. Что это я всё вокруг да около? Ведь сохранилась же, хоть какая-никакая, но память о моих предках, без которых не было бы меня, ни моих детей и внуков.

Далее, для полной достоверности, рассказ буду вести от лица моей бабушки Евдокии Васильевны, одна тысяча девятисотого года рождения.

Давненько всё произошло. Такая великая революция случилась, что вывернула эта зараза нутро наизнанку. Поселилась она в башках у мужуков деревенских, вот и ходили оне с красными флагами день-деньской от одного края деревни до другого, а мы, бабы, пока на дворе вёдро, через пойму по пояс в воде – сено грести. А вить я уже на сносях была. А што нам, бывалыча и в поле рожали. Мужуки-то, знай себе – песняки оруть и ходють пьяные кругами, мол, щасье огромадное привалило. Поселилась в мозгах ни одного поколения революция-то та, отдаваясь эхом во все последующие времена и будет отдаваться ишо неизвестно скока.

Знамо, Володя, запах адов слышен был повсюду. Настолько им был пропитан деревенский воздух, что, казалось, безумству нет предела, и никогда не будет совершенного конца. Семья-то наша уж больно многодетна была. Но и ей досталось… по полной революционной программе! Пожалели ненадолго, нехристи. Родители мои жили хорошо, хоть и в труде вечном. Все было в хозяйстве, до поры… Отец, как из плена пришёл в империалистическую, так и на гражданскую укатил, после которой затерялся где-то в краях далёких. В заглавных дед был. Почти всю скотину он отдал большевикам добровольно, оставив себе только двух бычков, чтобы зиму прожить без голода. Но сам дед ни в какую в колхоз не шёл, ведя единоличное хозяйство. Слава богу, сад был большой… – яблоки разных видов. С их-то помощью, по воле божьей, вот и выжили.

Да, много душенек-то время погубило да извело… Быки-то наши подросли, уж было резать собрались, за ними новая власть-то и пришла… Вот тут-то дед и запил. Дённо и нощно дед-то пил. Дело осенью было, грязища несусветная. Загнали всех собранных коров с быками в загон колхозный под небо открытое. В том загоне сгинула большая часть скотины, в ту грязь и вмёрзла.

Дни идут, дед пьет, никак не останавливается. Похудел, извелся, в церковь перестал ходить. Заначку из-под яблоньки выкопал, что в глиняной крынке хранилась, да почти всю уже и пропил. Там часть, в крынке той, небольшая сохранилась. Отец твой уже в современное время откопал. Но это совсем другая история. А тогда… на реке скоро лед крепко встал, хотя снега в начале зимы еще мало было. Дед одел ночью тулуп овчинный, за самогоном намылился…
– Куды средь ночи? – кричала бабуля. – Побойся бога-то! Вить и так тошно стало! Совсем из ума вышел и меня за собой тащишь! До конца хошь извести?
– Куды-куды? – ревел дед. – Кудыть, твоють в коромысло, надоть!

Самогон в ту пору можно было только на том берегу добыть. Деревня там стояла Развалиха. Луна полная в воздухе зависла. Дорогу хорошо освещала. Лавы были через реку проставлены – мосток такой пешеходный с перилами, но далековато до них идти. Пошёл прадед напрямую, думал на комлях переправиться. Комли – это два бревна выдолбленных и соединенные промеж собой досками. Встаешь в них ногами и колом ото дна отталкиваешься, где глыбоко, так просто гребешь. Смотрит дед-то, а комли те в лед вмерзли. И давай тоди шуровать пехом по льду, не думая ни о чем.

Што-то скоро он дошёл-то. Смотрит – изба с краю стоит, вся огнями светится из окон. Музыка граммофонная играет, галдёж радостный, визги всякие... Сразу видно, что гуляют люди, веселятся.
– Во, – думает запойный, – как я вовремя!

Подошёл он к двери, постучался. Не отвечают, будто ни слышит никто. Оббил тогда валенки от снега, да и силу применил... Дверь с трудом, но поддалась. Открылась, а из избы закуской пахнуло. Так и манит дурман спиртовой внутрь войти. Стал заходить-то дед, не думавши о последствиях. Хоть и не трезвый был, а на иконы, которые должны в углу висеть на привычный лад, не успел и порога переступить… – перекрестился. Ногу-то давно уж над порогом лихо занес. И будто кто-то по голове с потолка…

Глянул под ноги-то, а там… – прорубь посреди реки, а в ней незамерзшая вода его лик в лунном свете отражает. А изба с граммофоном в неизвестный мир пропала, будто бы и не было ничего, кануло вместе с деревней. Аж, охнул он тяжко с надрывом вселенским, как увидел в долю секунды смертушку-то свою. Так и завалился тут же на спину здоровущую.
– Господи! – кричит. – Господи, сохрани и помилуй!

Отполз подальше от проруби, прозрел, смотрит по сторонам. Нет ни света, ни самовара, ни дома, ни деревни какой. Совсем в другую сторону шёл. Вдруг голос, как бы рядом, но и сверху одновременно:
– Что ж ты, мил человек, в гости к нам в избу не зашедши? Испужался чиво?
– Да чё ж такое деется-та… – забормотал в ужасе дед.

Только было стал он господа поминать, но нет, рот не произносит слов таких, бога касающихся. Только руку поднести хочет, чтобы крестом себя осенить, а рука словно плеть становится. Куда деваться, давай матом крыть во всю ивановскую:
– … мать-перемать, чооорт тебя побери, и так далее…
– Вот мужик, как раз туточки ты меня и обозначил! – раздался рык в ответ на матерные обращения. – Теперича и поговорим на разные темы, меня волнующие, а тебя касающиеся.

Смотрит дед-то, а перед ним чёрт и в самом деле явился. Да-да, чёрт всамделешный и в натуральную величину. На краю проруби сидит, бесово отродье, на стуле с кривыми ножками червлёного ясеня и подлокотниками резными от дуба морёного. Ухмыляется, образина. Нога на ногу, весь в шерсти гадской, из одежды только папаха красной лентой наискосок подшитая. Копыта как положено козлиные, а за хвост отдельный разговор будет. Уж так извернулся, хвост-то этот канатом толстенным, что бокал огромадной величины схватил кончиком, и ко рту под пятачок свиной время от времени подносит. А рот и не рот тот вовсе, а рыло неподобное с вечной ухмылкой подковыристой. Сидит чёрт, выпячивается губёнками мудреными. На верху пятака пенсне дорогие, цепочка золотая, толстущая она – с ободка свисает. Чуб из-под папахи глаз один чуть ли не закрывает. Рога, как положено, по краям шапки торчат. Копытом волосатой ножищи помахивает, нет-нет, да и дрыгнет в такт мелодии страшной, исходящей напрямую из чистилища сквозь землю и воду со льдом.

Такое чувство сразу у деда возникло, что именно в этом самом отвратительном хвосте вся чёртова силища с неестественным волшебством содержится.
– Перво-наперво, мужик, – стал обращаться чертяка к деду, полумертвому от страха, – не ерепенься, голубок, не дергайся, засранец! Сам в прорубь не пошёл, думаш бесенят не кликну? Они-то уж точно тебя до умиша доведут… до дна до самого, до дна.

Бедное сердечко у деда-бедолаги уже восемь кругов по телу сделало и столько же наизнанку вывернулось. А тот, хвостом посудину протягивает и хрипит:
– Хлебани-ка, накось, из чаши, такого добра не жалко щас для тебя, убогого. Може оживёшь ишо, вон вить тебя скрутило-то…

Дед ни слова, но чёрт, поправил копытом пенсне и продолжил:
– Колошматит, грю… не дай того самого, лед вот-вот проломится.

Рёв поднялся… Смех ужаса кошмарного дошел до самого отдалённого участка мозга, перетрусившего деда. Но сквозь трясучку он ещё и думать умудряется: «Давай-ка, наверное, хлебану! Семи смертям не миновать…» Но сам же вслух и говорит, себе противореча:
– Может ты меня травануть схотел, так я тебе и поддался!

Поставил кончиком хвоста бокал на лед чертила грозный. Да как завертится тот канат лохматый ужасными петлями в небо, как закружится, наводя ещё больший страх, не только на ближайшую округу, но и на весь шарик наш земной, что ближайшие деревья, стоящие над рекой, в неё же и рухнули, лёд с размаху проломив. Неистово метель поднялась в водовороте ураганном и нечисть сверху сквозь снег посыпала на деда. Маленькие рыженькие чертенятки с остренькими кривенькими рожками, не больше пальца указательного, но тысячами окружили, и давай лезть, куда придется: в глаз, в ухо, в нос, под одежду. Сами рожи корчат, хихикают до самой последней невозможности. Хочешь этого или нет, а к проруби сами ноги начинают несть, пока ишо не защекотали враги до смерти. Взмолился дед тогда, набрался последней силушки:
– Хватит! Брось, чертяка! Угомонись отродье вражье! Все што хошь исполню и из кубка твово отопью!
– Ага, опомнился, мужик неотесанный! Я на него ставки делаю, а он перечить сатане, придурок. Хлебай! Спасибо скажешь.

Взял дед бокал и, не думая больше ни о чем, выпил содержимое залпом до дна самого. Пойло адово действительно подействовало, начал дед в норму человеческую приходить. Трясун перестал сильно донимать и речь от заикания освободилась. Собрался он с духом, глаза на чёрта поднял, спрашивает:
– Чего ж те надобно от меня, мужика простого?
– Тебе ж требовательно стало, сам пришел, не я тебя искал. А раз пришел, в моей теперь ты власти и вечной зависимости. Сделаешь так, как я скажу… Не переживай сильно-то, не дрожи, смельчак. Думаешь душу твою поганенькую в преисподнюю заховаю? На кой она мне, милай? Я с помощью тебя знаешь, скока душ заполучу? Мильёнам не приснится… А ты мне и на том свете послужишь, коль мудро себя поведешь. А щас пей, веселись, жизнь прожигай, но между делом гляди да поглядывай в мою-то сторону. Тоди и детям твоим и внукам печаловаться не придется.
Чёрт закончил агитацию, махнул хвостом… – тотчас графин явился из воздуха и бокал наполнился чем-то красным. А дед, глядя на колдовство таковское, крепко призадумался.
– Чё ж за работа такая, в чем заключается? – спрашивает.
– Ничего особенного, – отвечает рогатое создание, отхлебывая из бокала кровушки. – Для начала влейся в коллектив власти новой, а для того начни во-о-он с той церквушки, что у вас в селе стоит. Разори, испогань, кресты к чертям посшибай! Клянусь огнем подземным – карьера будущая тебе обеспечена будет! – сказал и заржал, лошадью предсмертной хрипя.
– Сдается мне, что власть-то эта, не от вас ли прислана?
– И прислана и заслана… Не твого ума дело.

Зашевелились извилины в мозгах дедовых, мышцы на руках и ногах затрещали… «Ну, - думает, – идтить на пролом следавает, хвантит энти бредни чёртовы испытывать на себе. Где наша не пропадала. Один хрен сгину – вон у него войско-то какое». Давай тогда дед смело к будущему своему господину обращаться, уже готовый на смерть самую ужасную пойти за себя, за свою деревню, да за весь народ людской:
– Слышь-ка, чёрт, нельзя ль для начала еще твоей заразы крепкой глотнуть?
– Другой разговор… Норов-то мы все готовы показать, пока на сковородке не окажемся. Токмо кровушку щас допью…

Махнул хвостом ввысь посланник дьявольский. А может, сам он и был, дьявол-то, вздумалося тута мне, но нам того не ведомо. Но бокал со спиртом в руках у деда оказался. Напрягся он словно пружина стальная, хлебнул половину содержимого с чувством великим и надрывом мужицким за всю землю русскую, а вторую со всей мочи деревенской в глаза недругу поганому плеснул с размаха великого! Тот и взвыть не успел, и, пока тот не опомнился, схватил дедуля за хвост евонный, намотал оный на руку, и давай чёрта драного за его волшебство шерстяное над головой вертеть. Два оборота и об оземь… – хлобысь, что было мочи! Другой раз… – хлобысь еще мощней! Третий раз, да с криком:
– Пшёл до дому, тварь подземная! – и в прорубь яво, покудова силы взялись!

Пойло бесовское подсобило, не иначе, да небо видно тоже в беде не оставило. Наложил дед на себя крестов не меряно, полынья враз льдом-то толстенным и покрылась. А дед рванул с места, что было мочи, только его и видели.

Кое-как, сам не зная, дома он очутился. Ни полслова никому дед не сказал, спать завалился, но с открытыми глазами двое суток пролежал, образ Богородицы под подушку подоткнув. Я потом всю голову сломала, когда про чудо-то от него услыхала. Соседи и вовсе сказывали, што бряхня, мол, помешанный.

Я-то, ежели што, думаю: может и брехня, но странно как-то всё. Дед именно тогда и пить на вовсе бросил. И еще… у него после той истории рука отнялась, на которую он хвост чертовский накручивал, а церковь наша –единственная не разрушенной до сих пор стоит по сравнению с другими селами.