Предыдущая история:
My WebPage



Вид из окна кабинета Сашки Вернера мне нравился гораздо больше, чем тот, который я наблюдал последние две недели из своей палаты.

За дорогой, насколько хватало взгляда, тянулась роща, где теперь между соснами и елями горели яркой краснотой и желтизной лиственные деревья, разукрасив лес в праздничные осенние наряды. Стоило же выйти из кабинета, пересечь коридор и встать у окна моей палаты – унылый больничный двор, скамейки, прогуливающиеся люди в одинаковых халатах, огромное здание подстанции, осколок гранитной скалы с мемориальной доской в честь семидесятилетия Победы, за редкими кустами унылые пятиэтажки Песочного.

- Вадик, ты точно хорошо подумал? – отвлек меня от созерцания буйства осенних красок печальный голос Сашки.

- Да, Сашок, ты не смог нарисовать мне радужных перспектив. Какой смысл подвергаться вашим пыткам и процедурам, если шанса на иной исход у меня все равно нет?

- Но, все же…

- Саша, ты сам сказал, что шанс, практически, нулевой. Я очень благодарен тебе за откровенность. Я надеюсь, что ту пару месяцев, которые ты мне отмерил, проведу за более приятными делами.

- Поражаюсь твоему шутливому тону.

- Наверное, еще не пришло полное осознание ситуации. Ты мне скажи, когда боли начнутся?

- В твоей ситуации они могут начаться, буквально, в последние дни.

- Ты мне что-нибудь выпишешь на эти дни?

- Давай будем смотреть на развитие событий. Лучше будет сюда вернуться.

- Э-э, нет, сюда не хочу.

- Ой, Вадик, не зарекайся. Не хватит ли пренебрегать врачами, обследовался бы хоть иногда, теперь бы…

- Сашок, кончай, что теперь-то кулаками махать? - я отвернулся от окна, посмотрел на склонившегося над какими-то бумагами бывшего одноклассника: располнел, полысел, но пышет здоровым румянцем.

Вернер поставил точку, убрал ручку в нагрудный карман белого халата, поднял голову, посмотрел мне в глаза и тяжело вздохнул:

- Все. Все оформил.

- Я пойду?

- Давай, - он тяжело поднялся, опираясь руками о столешницу, вышел из-за стола, обнял меня, крепко сцепив руки на моей спине.

Я ничего больше не сказал, подхватил спортивную сумку с вещами, куртку и вышел в коридор, спустился на лифте и вынырнул в прохладу середины октября.

Пока ехал на маршрутке до Питера вспомнил мужика, с которым познакомился, когда пару месяцев назад ходил к Вернеру на первые приемы, еще до того, как лег на обследование. Мужика звали Антон. Он был немного старше меня, уже за шестьдесят. Пару раз с ним пересекался в очереди перед кабинетом, потом, как-то раз, вышли вместе, я шел к машине, он на автобусную остановку. Тогда-то я от него и услышал:

- Надо торопиться, очень надо.

- Может подвезти? – спросил я.

- Нет, я в другом смысле. Они мне определили несколько месяцев, а еще надо столько важных дел завершить. Все время занят их планированием, чтобы что-то главное не упустить.

Что ж, наверное, и мне теперь каким-то планированием придется озадачиться, но пока в голове была полная каша, ни на чем не мог сосредоточиться, скакали мысли с одного на другое, состояние было какое-то разобранное. Ну, ничего, доберусь до дома, там все встанет на свои места.

Дома первым делом заварил кофе, аппарат на первом этаже больничного корпуса был, но все же кофе надо заваривать самому. Встал на кухне около раковины, закурил. За последние годы приучил себя курить только на кухне и только стоя – так количество перекуров сильно сокращалось, лень же вставать из кресла перед телевизором.

Усмехнулся, теперь это ограничение показалось смешным, несерьезным, захватил пепельницу и чашку, ушел в гостиную, удобно развалился в кресле, включил музыкальный центр, прибавил громкость, прикрыл глаза и глубоко затянулся. Докурив, тут же прикурил следующую сигарету.

«Интересно, а много ли привычек успею за эти два месяца поменять?» - мелькнула мысль.

Но надо было уже собираться с мыслями, как тот Антон, планировать, что мне такого важного надо сделать?

С работой все ясно. Там я взял отпуск за этот год и неиспользованный за прошлый. Никому ничего не объяснял, хотя Вернер и предлагал оформить больничный, но я отказался. Хуже нет этих сочувствующих взглядов, или стыдливо опущенных при встрече глаз сотрудников, сочувственных вздохов за спиной и прочие проявления сопереживания, которые выводят из себя хуже равнодушия. Почему так модно всем своим поведением подчеркивать, что твоему товарищу на много хуже, чем тебе? Зачем эти внешние проявления? Почему нельзя общаться, как с нормальным, как со всеми остальными? Почему мы непроизвольно чувствуем вину, глядя, например, на инвалида? Все эти проявления сочувствия только усугубляют состояние отторжения тебя от всего мира, от мира тех, у кого нет твоих проблем, у кого еще не очерчен предел возможностей.

Докурил третью сигарету, допил кофе, прошел в ванную комнату, добавил к сложенным в стиралку летним рубашкам вещи из сумки, включил машину.

Вернулся в гостиную, вспомнил про телефон, сходил в прихожую, вытащил его из кармана куртки, включил, набрал номер, позвонил дочери:

- Привет, Аня.

- Папан! Привет! Ты вернулся? Как отдохнул?

- Отлично, спасибо.

- Где был?

- В Калининград ездил.

- Почему телефон не отвечал?

- Зарядку дома забыл, - телефон я отключил, когда приехал в больницу, не хотел ни с кем говорить.

- Мы с Лешим завтра к тебе заскочим. Будешь дома около часа?

- Буду. Пока, до завтра.

- Целую! Пока.

Пора было подумать о еде, заглянул в холодильник, хотя прекрасно помнил, что специально рассчитал, чтобы ничего в нем не оставлять перед больницей.

Открыл бутылку вина, с наслаждением выпил бокал, стоя перед распахнутой дверцей холодильника.

Вино принесло мудрую мысль - какой смысл теперь вести диетический образ жизни. Мысль определила цель похода в магазин, из которого вернулся с пакетом пельменей, сметаной и бутылкой водки. Последняя последовала в морозилку, пока закипала вода, и варилось содержимое пакета.

Выпил первую рюмку, закусил предварительно окунутой в сметану и изрядно посыпанной перцем пельменей.

На удивление не вызвало восторга. Сразу стало понятно, что есть-то и не хочется.

Вспомнилось, с каким удовольствием ты готов был зимой облизывать любое мороженое в том далеком детстве, когда оно грозило ангиной и суровым наказанием, а как волновал дым любой сигареты или папиросы, выкуренной тайком в подворотне, лишь бы дома не унюхали. Я уж не говорю о том удовольствие, которое доставлял вкус портвейна, когда над тобой висел жуткий страх быть пойманным. А те женщины, на которых ты не имел права, ожидая возмездия с обеих сторон. Но приходит свобода в том или ином вопросе, и ты уже покупаешь только то мороженое, которое тебе нравится (или никакого), куришь только те сигареты, табак которых ближе, наливаешь себе только то вино, которое обожаешь. Женщины начинают случаться и волновать только те, которые рождены для тебя. Все становится доступным, а, следовательно, интересным не в силу запрета, а в силу соответствия твоему вкусу и взгляду на жизнь, на то, ради чего ты ее проживаешь.

Интересно, а породит ли более тонкое отношение к жизни сам факт ее запрета для тебя?

Еще несколько рюмок и насильно запихнутых в рот пельменей, задумчивость и выкидывание недоеденного в ведро, а вот водка пилась на удивление легко, но не вызывала опьянения, не рождала каких-либо желаний и мыслей.

Надеялся, что сформируется список тех важных дел, который надо успеть сделать, во что бы это ни стало, но он оставался пустым.

Пискнула стиральная машина. Встал, сходил в кабинет, поставил складную сушилку, развесил на ней летние рубашки, тренировочный костюм, в котором провел последние две недели, светлые штаны, пару футболок.

Полез в шкаф за утюгом, привычка - сезонные вещи гладить после стирки по окончании сезона, чтобы через год, не задумываясь вынимать их из шкафа и надевать, но сегодня это неожиданно вызвало усмешку, все же водка способствовала более ясной мысли. Покачал головой и убрал утюг. Зачем тратить лишние усилия на бессмысленные действия?

Сел в кресло, смотрел какой-то дурацкий сериал, но, даже будучи мыслями далеко от переживаний его героев, долго не выдержал, выключил, перенесся в мир музыки, льющейся из колонок передо мной.

Налил водки в стакан, чтобы лишний раз не вставать, поддался звучанию нот.

Мысль закрутилась, не пытаясь спросить меня, о чем я хочу думать.

Пришла идея записать флэшку с моими любимыми композициями, чтобы именно они звучали, когда придут последние мгновения. А выдержу ли я здесь? Смогу ли превозмочь боли и не сдаться в больницу к Вернеру? Как не хочется, уйти там, в палате. Кстати, надо будет с ним договориться, чтобы в последние дни мы ежедневно созванивались, если я не отвечу, значит, все. Надо будет в последние дни дверь не запирать, а то она железная долго ломать придется. Да, с Сашкой договорюсь, он все равно все знает, главное, чтобы быстро приехали, не хочется уже вонять, когда найдут. Хотя мне-то уже будет все равно.

Убаюканный неспешным потоком мыслей, музыкой и водкой уснул в кресле.

Проснулся утром с ощущением бодрости и легкости, даже не почувствовал боли в теле из-за неудобной для сна позы, потянулся и вспомнил…

Было уже совсем не раннее утро, успел принять душ, приготовить и съесть завтрак, когда настойчиво зазвучал домофон. Не спрашивая, нажал кнопку с изображенным на ней ключом и, отперев, распахнул входную дверь, в которую в ту же секунду влетел мой внук Алеша:

- Деда, привет! - я успел подставить ладонь под его хлопок по ней своей маленькой еще ручкой.

- Привет, Леший! – ничто бы не смогло запретить теплой улыбке появиться на моем лице. Наклонился, прижал маленькое, доверчивое тельце к своим ногам, чмокнул его в макушку.

- Привет, папа, - Аня потянула меня за шею вверх и поцеловала в щеку.

Пока мы развешивали куртки в прихожей, Лешка уже пробежал в гостиную, забрался на крутящийся стул, включил синтезатор и начал нажимать клавиши, наполняя квартиру отдельными, несвязанными нотами.

- Чай, кофе? – спросил я.

- Чай, - Анна прошла в комнату, села за стол. – Повидался с друзьями?

- Да, - ответил я из кухни, включая газ под чайником, - все отлично, повидался, отдохнул. Все хорошо. Что у вас нового?

- Все нормально. Пока не забыла, у тебя какие планы на новогодние праздники?

Я уже собирался выйти в гостиную, но после вопроса вернулся к плите, чтобы ничем не выдать реакции на такой простой вопрос, ответил, повысив голос:

- Пока никаких. А что?

- Мы в этом году не полетим в Италию, - Анна с мужем каждый год на новогодние выходные раньше летала в Доломиты, кататься на лыжах, судя по видео, Леший, которому всего шесть уже стоял на лыжах лучше, чем на ногах.

- Почему?

- А ты подумай?

Я задумался. Ничего в голову не пришло.

- Папан, какой нынче год?

- Две тысячи шестнадцатый.

- А будет?

- Семнадцатый.

- И…?

- Сто лет революции.

- Меня ваше с мамой коммунистическое детство когда-нибудь доконает! – рассмеялась дочь. – Она также ответила. Вам ничего не напоминает, что мне второго января исполнится тридцать?

- Ну, извини, - я с улыбкой позволил себе выйти из кухни.

- Вот-вот, только извинения, - она сияла. – Я планирую устроить по этому поводу большой прием. Твое и мамино присутствие не обсуждается. Тебе, кстати, привет от нее.

- Спасибо. Как она?

- Да, ничего. Головные боли стали реже. Она, как всегда, называет это таким старинным словом – мигрень. Хотя все это от того, что она родилась ногами вперед, вот ей что-то там и повредили. Второго января часам к пяти, и даже не думай сказать, что у тебя возникнут другие планы.

О своих планах я решил промолчать.

Мы пили чай, о чем-то трепались, когда надоел мой синтезатор, Леший ползал по нам, пинался, требовал послушать его, теребил нас, не уставая сиять такой родной улыбкой.

Потом они ушли, надо было успеть в секцию брейк-данса, который Лешка обожал.

Я помыл чашки и, вдруг, почувствовал такое жжение и тоску в груди, что, почти не задумываясь, оделся, вышел, сел в машину и поехал на кладбище к родителям.

Мысль нашептала, хоть ты столько пишешь рассказов про жизнь душ на том свете, видать, по жизни ты в это не очень-то веришь, так бы не торопился на прощание с могилами, надеялся бы на встречу через пару месяцев.

Уронив по паре красных гвоздик на каждую из могил, я, поддавшись этой мысли, думал, а, действительно, что же там меня ждет? Интересно кто-то создал человека, дав ему инстинкт самосохранения его самого и его психики. Настолько я об этом отвлеченно думал, будто это меня совсем не касается.

Вспомнил визит дочери и внука. Хватило бы ей ума не брать Лешего на мои похороны. Я первый раз был на прощании с близким человеком, когда мне было уже семнадцать, хоронили деда, какой это был стресс для меня. Тогда и потом, уж совсем во взрослом состоянии – прощание (навсегда) с тем, кто тебе дорог – это очень тяжело, не хочу быть причиной таких чувств для своих близких.

Как бы было здорово просто перестать быть среди них – уехал, надолго уехал, никто не знает куда, зачем? Пусть обижаются, что не предупредил, пусть ругают последними словами, но надеются. Самое страшное, когда нет надежды, когда все без вариантов.

Как тяжело понимать, что я испорчу юбилей своей дочери!

Страшно даже думать об этом. Дай мне Бог не два, а три месяца, пусть ее день рождения пройдет в радости, она никогда не узнает, что ее ждет, какой жуткий сюрприз я ей приготовил.

В этот вечер водки не было, пил вино, уснул хорошо, но ночью несколько раз просыпался, прислушивался к себе, а нет ли где-нибудь уже боли, а выдержу ли я, а не будет ли мне страшно? Эти вопросы сменялись засыпанием, потом очередным пробуждением и мыслями о коротком будущем.

Днем решил, что все же надо чем-то заняться.

Сначала занялся перебиранием фотографий в альбомах. Рвал и выбрасывал те, которые, на мой взгляд, значили что-то только для меня. Любое фото важно для того, для кого оно связано с чем-то конкретным, с его личным воспоминанием. Для остальных – это ничего не значащая картинка.

Затем открыл ноутбук.

Сначала удалил с диска все свои рассказы, их черновики, наброски, записи о сюжетах. Зачем они? Все, чем я хотел поделиться с другими, есть на литературных сайтах, остальное важно только для меня, остальным оно ничего не скажет.

Следующим объектом действий стала моя страница «ВКонтакте».

Почистил фотоальбомы, видеозаписи, зато оставил все аудио – их у меня оказалось более четырех с половиной тысяч. Их нет смысла удалять, не я их создал.

Потом решил, что надо, когда уже припрет, и будет понятно, что финал близок, совсем удалить страницу. Иначе она, как и в случае других ушедших, превратится в могильную плиту, на которой будут размещать картинки с цветами, писать слова соболезнования, или иные теплые слова. Все же, на мой взгляд, социальная сеть – это место общения между живыми.

Хотя многие умудряются и кладбище превращать в соцсеть.

Рядом с могилой мамы камень, на котором выбито «… любимой жене». То есть через год-два, тот, кто это установил, вполне может заменить на плите запись на новую: «Извини, встретил другую, теперь она моя любимая жена», а еще через пяток лет на: «Все же ты была лучше, эта стерва ни в какое сравнение с тобой не идет».

Кому адресованы эти надписи на памятниках?

Только тем случайным прохожим, что бывают на этой аллеи.

Даже если не сомневаться в бессмертие души, никогда не поверю, что эта душа читает надписи на могильных плитах, а если и читает, то верит им. Этой душе проще заглянуть в вашу душу и понять, а что же действительно думаете вы, что вас волнует, что вы помните, что для вас важно.

По той же причине не понимаю речей над гробом или на поминках.

Не надо громких слов, не надо добрых слов, просто поговорите вы – живые – о том, кто вас покинул. Просто в беседе вспомните его (ее), не надо выходить вперед всех и поизносить монолог, только диалог рождает реальное воспоминание, реальный образ того, кого с нами уже нет, только диалог способен воспроизвести более или менее реальный образ.

Не терплю на поминках тостов. Поминки – это место, где люди тихо ведут между собой беседы про ушедшего или совсем на другие темы. Почему на поминках не полагается чокаться? Потому что поминки не подразумевают тостов, а значит единого порыва выпить. Нет тоста – нет повода чокаться. Это же так элементарно. Почему мы об этом не помним?

Странные мысли вызвало у меня посещение моей страницы в «ВКонтакте».

И вот я сижу перед бокалом вина в полном недоумении: я сделал все, что пришло в голову, какие же важные дела я могу не успеть сделать за предстоящие два месяца.

Ничего не оставалось делать, кроме того, что закрыть глаза и очутиться в «Hard Rock Cafe»:

- Привет, Себастьян.

- Привет, Вадим. Надолго?

- Нет. У меня к тебе дело.

- Va bene. Секунду, сейчас клиента обслужу. Иди за столик. Или хочешь за стойку?

- За столик. Принеси мне вина.

- Конечно, минуту.

Я сел у окна, с таким удовольствием глядя на Главную площадь Горда придуманного мной Центрального острова.

Себастьян появился вскоре с двумя бокалами вина:

- Ты Вадим относишься к тому разряду клиентов, с которыми я не могу не выпить.

- Себастьян, я уверен, что каждый герой уважает своего автора.

- Ты о чем?

- Так, не обращай внимания. Давай выпьем, никогда у нас не купить такого вина, которое можно выпить у вас. Салют!

- Saludo, Вадим!

Мы выпили, с каким удовольствием мое нутро отозвалось на этот неповторимый вкус.

- Ты говорил о деле? – напомнил хозяин бара.

- Да. Помнишь, ты меня просил оказать тебе помощь в деле, о котором никто не должен узнать?

- Вадим, такие услуги не забываются. Ты обижаешь меня, напоминая об этом.

- Извини. У меня симметричная просьба.

- Что?

- Слушай, ты же все тут знаешь. Есть ли у вас остров, где можно абсолютно уединиться? Где никто не нарушит мое одиночество?

Себастьян опустил бокал, очень внимательно посмотрел мне в глаза, сморгнул, тряхнул головой, вздохнул:

- Ты уверен, что пришло время?

- Да.

- Приходи утром к частным причалам. Приходи к пяти. Я отвезу. Извини, Вадим, я сейчас уйду, а ты вернись домой и приходи к пяти. Я буду ждать. Я возил туда отца, когда умерла мама, а потом, когда у него уже совсем не было сил и времени. Это правильное место, ты обратился по адресу.

Спал я дома в своей постели, в Питере, я даже не ставил будильник, но в пять утра, ежась в утреннем тумане, уже ждал Себастьяна на причале на Островах.

Его маленький катер вынырнул из предрассветной дымки совершенно неожиданно.

- Вадим, прыгай ко мне.

Я послушался, взвыл мотор, и мы унеслись прочь от берега.

Через час нос катера уткнулся в мягкий песок пляжа неведомого мне острова.

Себастьян, не нарушавший всю дорогу молчания, протянул мне пакет:

- Я тут кое-что тебе приготовил. Возьми. Может пригодиться. Там телефон, который работает на Островах. Если что, звони, я сразу примчусь. Если звонка не будет, я буду к вечеру. Удачи.

Он кивнул и махнул рукой, мол, спрыгивай.

Я послушно спрыгнул с борта на пляж. Взревел мотор, и катер уже через пару минут растворился вдали.

Я огляделся.

Остров был настолько мал, что, не сходя с места, я оглядел все его берега. Пляж и пара сосен по центру – тридцать-сорок шагов и ты уже у противоположенного берега, а вокруг бескрайний, безмолвный океан.

Я заглянул в пакет: бутылка виски, двухлитровая пластиковая бутыль воды, несколько бутербродов, мобильник, листы бумаги, конверт и шариковая ручка.

Положил пакет на песок, вытащил бутыль с водой, двинулся к одной из сосен, сел прислонившись спиной к стволу дерева, закрыл глаза и унесся далеко в свою жизнь.

Помню, что когда-то в детстве мне читали (или я уже сам читал) рассказ или повесть о животных, где описывалось, что герои – хищники – сейчас уже не помню, какие конкретно, перед смертью уходили из стаи туда, где их никто не видел, и там умирали в полном одиночестве. Насколько мудры дикие звери, если эта история соответствует действительности.

Я был один среди океана. Ничто не нарушало мое одиночество, ничто не отвлекало меня от моих мыслей, от моего вторичного прохождения по годам, оставшимся позади.

Я сидел с закрытыми глазами.

Мысль не была последовательна, она порой перескакивала даже на воображение о том, о чем тут думал отец Себастьяна в последние свои дни, встречался ли он тут с душой умершей жены, о чем он думал, понял ли он что-то, что не могло открыться раньше.

Я вспомнил, как меня в детском саду звали сказочником, потому что у меня дома был проигрыватель и пластинка, где какой-то актер читал «Трех Толстяков». Я знал эту сказку дословно, больше нечего было слушать. Также дословно я ее рассказывал в садике. Меня слушали, открыв рты. Меня даже воспитательницы не прерывали.

Потом, в младших классах, я пытался записывать те рассказы, которые читали мне родители, а потом и те, что я читал сам. Я их немного менял, так, как помнил и понимал.

Потом, в шестом или пятом классе, я написал свой первый рассказ про преступника, который натирал себя фосфором, являлся обитателям некого замка, как привидение, а на самом деле искал потайную комнату с сокровищами. Сыщик, которого я придумал, нашел убежище преступника по следам фосфора. Короче, фантазия обуяла ребенка, рождая немыслимые сюжеты и образы.

Меня ругали, записи рвали – они отвлекали от учебы, оценки были не такие, какими должны были быть, по мнению родителей. Но рождение образов так и не удалось изгнать из моего сознания, даже если я их не записывал, они толкались в моей голове, мешая сосредоточиться на занятиях.

Были бабушка и дедушка, которые благосклонно относились к этой дурной привычке.

Только им я не стеснялся давать читать то, что тайком от родителей записывал.

Дед находил ошибки и по-взрослому указывал на нелогичность, наивность. Бабушка искренне восхищалась, махая рукой на глупость сюжетов.

Даже не могу понять, зачем эти воспоминания всплыли в моей памяти? Это важно здесь на острове? Наверное, нет.

Логично возникает вопрос: а что важно? Что было важно, чтобы ты стал таким, каким ты прожил свою жизнь?

А разве можно ответить на это вопрос?

Наверное, нет.

Нас воспитали родители и советская школа. Есть такой штамп. Но это – глупость. Да, я многое впитал от своих родителей, может еще больше от прародителей. Прародители более чутко относятся к своим внукам, это могу теперь сказать со знанием дела. Почему так? Не знаю. Но почему-то именно во внуках начинаешь видеть личность гораздо раньше, чем в детях. Парадокс.

Но потом, когда мы вырываемся из-под опеки предков, кто нас формирует.

Мое глубокое убеждение, что меня, мужчину, формировали женщины, случившиеся в моей жизни. Я не про тех, кто проходил легкой тенью, я о тех, кто имел значение в моей жизни, а, как теперь понял, сидя под сосной на острове, таковых было не так уж и много. Но именно их совместное влияние сформировало из меня того, кем я теперь являюсь.

Друзья? Нет, они не оказывали такого сильного влияния на формирование моей личности, если можно к себе применить такое громкое слово.

Ко мне сейчас, под сосной, перед моими закрытыми глазами являлись эти важные в моей жизни женщины, я мысленно беседовал с ними, независимо от того, были ли мы с ними связаны официальными отношениями или только взаимопониманием, страстью, влюбленностью, теплом.

Никто из них меня не обидел и не оставил.

Я обидел и оставил их всех.

Я, сидя под сосной, у каждой из них сейчас просил прощения, просил понимания, пусть это звучит цинично, но я оставлял их только по причине возникновения новых чувств. Я абсолютный эгоист, таковым был всегда и таким остаюсь теперь в последние свои дни.

Сейчас в этом легко признаваться, понимая, что через пару месяцев это уже не будет признанием, а всего лишь дуновением ветерка на Питерском кладбище.

Я признаю, что был плохим отцом, я прошу прощения у Анна и Марии – старшей, которая давно уже живет в Москве, с которой общались последние годы очень редко. Она больше похожа на меня, чем младшая, ей тоже не надо частых бесед, каких-то особенных слов, она также замкнута, как и я.

Неужели я так и не дорос до понимания ответственности за чьи-то жизни?

Наверное, это не всем дано. Я переживаю каждую их неудачу, но я не умею сказать об этом, я не умею найти нужных слов. Скорее всего, это от того, что я сам с очень большим недоверием отношусь к высказанным словам сочувствия в отношении меня. Такие слова ставят меня в тупик, они вызывают недоверие. Я считаю, что нет слов, которыми можно выразить реально рождающееся в душе чувство, оттенков чувства есть столько, сколько еще не придумало человечество слов.

Все же слова менее выразительны и проникновенны, в отличие от молчания, которое имеет миллионы оттенков. Только близкие, абсолютно близкие, люди могут ощутить оттенок вашего молчания.

Если вы с человеком на одной волне, частоте, то достаточно соприкоснуться, и не надо никаких слов.

Таких людей в жизни очень трудно встретить. Большинству не удается всю жизнь.

Мне выпало великое счастье, я таких людей встретил несколько раз.

Наверное, воспоминание о них внесло в мою фантазию Острова, которые я населил людьми близкими мне по отношению к жизни, такими, с которыми бы я хотел столкнуться в жизни.

Наверное, поэтому я перенес на Острова те города, которые мне близки, которые я люблю, мне, видимо, хотелось, чтобы люди, которых я люблю, жили в этих чудесных городах, на этих прекрасных островах.

Этот поток фантазии неожиданно откликнулся. Будучи в палате и уже зная приговор, может еще не во всех деталях, я получил письмо с Островов, оно пришло нежданно, это было письмо, которого не могло, не должно было быть.

Именно в этот момент, когда вспомнил о письме, про которое написал в одиннадцатой истории, я понял, зачем Себастьян оставил мне в пакете листы бумаги, конверт и ручку.

Встал, взял пакет, вернулся к сосне и написал:

«Привет, Вика.

Конечно, я тебя помню.

Я помню всех своих героев. Несмотря на все проблемы, память мне так и не изменила. Я прекрасно помню то тепло, которое окутывало меня, когда я придумывал вечера, проведенные с тобой на Белле.

Уверен, что ты чувствовала, что я тебе придумал не просто так.

Я, скорее всего и Острова придумал за последние месяцы не просто так.

Кто-то верит в загробную жизнь, в рай, в ад. Я же просто верю в Острова. Я думал, что последней историей будет Остров Моей Мечты – хотелось завершать эту серию на оптимистичной ноте. Пусть останется что-то светлое в памяти у тех, кто прочтет мои записи. Но жизнь распорядилась иначе.

Ты помогла мне написать Одиннадцатый Остров.

Я благодарен тебе. Но не за то, что ты дописала этот рассказ для меня, а за то, что подтвердила мою уверенность, Острова есть, я их придумал, как мое убежище, в которое я сбегу уже очень скоро.

Я надеюсь на встречу через пару месяцев.

Я принимаю твое понимание меня, я благодарен, что тебя не испугал мой образ.

Я вернусь!

Вадим».

Под вечер послышался звук мотора.

Себастьян опять вонзил нос катера в мягкий песок пляжа и спрыгнул ко мне:

- Привет, Вадим. Пора?

- Нет, Себастьян, я не поеду с тобой.

- Но…?

- Вот тебе письмо. Обещай, что ты отвезешь его на Беллу. Там есть отель «Тихий причал». Отдай письмо хозяйке отеля. Обещаешь?

- Конечно, Вадим. А ты?

- Я сам отсюда выберусь.

- Как?

- Себастьян, если я смог придумать тебя, то придумаю, как выбраться. Только обязательно передай письмо.

- Не сомневайся, - он неожиданно шагнул ко мне, обнял за плечи, потом оттолкнул и ушел к катеру, мне в последний момент даже показалось, что в его глазах сверкнула слеза.

Звук мотора еще не стих вдали, а я уже сидел в кресле в своей квартире.

Предстояло понять, чем занять ближайшие два месяца, содержание которых еще зависело от меня.