Предыдущая глава здесь:
My WebPage


Очнулся Леонид рано, как только сердце опять запустилось, еще стояла за окном туманная дымка рассвета, сменившего белую ночь. Он замерз, дверь была распахнута, вчера за собой не закрыл. Руки по команде подсознания, еще до того, как сознание вернуло в память вчерашний день, потянулись к бутылке, где на дне еще плескались несколько глотков напитка, вылили все это в стакан и понесли стакан ко рту, но…

Но в этот момент сознание вернуло ему отчетливое воспоминание о том, с кем в долгой беседе провел он эту по-летнему короткую ленинградскую ночь, а главное воскресило все, что он во время этой беседы услышал и понял. Стакан замер, почти припав к губам, подождал и со стуком опустился на стол.

Леонид встал, аккуратно сложил Дашину записку и убрал ее в карман кофточки.

До половины одиннадцатого он неподвижно сидел, глядя на настенные часы с маленьким маятником, висевшие рядом с углом, где так и остались после Дашиной мамы иконы.

Потом поднялся, умылся, побрился, оделся и уехал в больницу, где ему с сожалением объяснили, что спасти ногу жены не удастся, и что ее перевели в одну из городских больниц.

В этой больнице он бывал каждый день, слыша одно и тоже: «Ваша жена просила, вас к ней не пускать».

В какой-то из дней, Леонид не вел им счета, к нему вышел врач:

- Вам надо получить в регистратуре справку об ампутации и ехать в СОБЕС, там хлопотать о протезе. Дело это не быстрое, так что чем раньше начнете, тем лучше.

- Спасибо, - Леонид пожал врачу руку и отправился в регистратуру, провожаемый удивленным взглядом.

Около СОБЕСа было не припарковаться, висел знак, и Леониду пришлось уехать достаточно далеко, где можно было оставить машину, хотя раньше он бы остановился там, где удобнее – «штрафы у нас дешевле, чем цена моего шага» - шутил он.

Он встал в хвост длинной очереди к нужному инспектору и безропотно слушал беседы, сводящихся к жалобам на собачью жизнь, людей, обреченных попасть в сферу услуг СОБЕСа.

Инспектор, розовощекая молодая женщина, со взглядом человека готового в любую минуту ответить хамством на нижайшую просьбу, огорошила его:

- Нет протезов. Могу в очередь записать.

- Длинная? – спросил Леонид.

- Года на два.

- А как же все это время?

- Ну, молодой человек, нынче у нас не развитой социализм с плановым хозяйством, а социализм с человеческим лицом, так что о ногах никто не думает, - ухмыльнулась она, но, приглядевшись не к его изможденному и бледному лицу, а к его прикиду, посоветовала. - Есть один выход. Человечек есть, могу помочь, если вы не против, - и выжидающе глянула на Леонида.

Леонид сглотнул неожиданно подступившую тошноту, а руки, тем временем, привычно распахнули бумажник и кинули на стол пару купюр.

- Записывайте.

По указанному адресу его встретил молодой веселый человек:

- Вам какой? Колено оставили?

- Да.

- Ясно. Нога одна?

- В смысле?

- Ну, ампутировали одну?

- Да.

- Отлично, - мужчина назвал цену. - Да не пугайтесь, это ж не мне одному, нынче много с кем делить приходится.

- Сколько? – вздохнул Леонид.

- Я же сказал, - мужчина с удивлением посмотрел на посетителя.

- Сколько их у вас есть?

- Вы же сказали, что вам один нужен.

- Сколько у тебя есть, сволочь!? – Леонид сам вздрогнул от промелькнувшего в тоне привычного за последние годы металла уверенно чувствующего себя хозяином жизни человека.

- Пять, - ответил мужчина, отшатнувшись от Леонида и даже, по привычке, выпрямив спину.

Оттуда он поехал в ателье. Встреченный опущенными взглядами сотрудниц, прошел в свой кабинет, открыл сейф, схватил, не глядя, несколько пачек купюр, запер дверцу и уехал.

Погрузив в багажник машины пять протезов и прилагающиеся к ним костыли («Мужик, ты купи и костыли, они же не смогут сразу-то в протезах бегать»), поехал первым делом в больницу.

- Вы не говорите, что от меня, - объяснял Леонид врачу, который, выпучив глаза, смотрел на человека, решившего за один день проблему, с которой люди мучались месяцами и годами. - Скажите, что это так полагается. Я вас очень прошу, помогите мне.

- Хорошо, конечно, не волнуйтесь.

На следующий день Леонид опять посетил СОБЕС. Отстояв и отсидев в длинной очереди, вошел в кабинет розовощекой.

- Что не нашли? – удивленно вперилась она в него взглядом.

- Нашел.

- Что тогда надо?

- Адреса.

- Какие?

- Кто там еще в очереди есть?

- Ну, знаете, это информация не для оглашения. У людей трагедии, а вы лезете. Надо же сочувствие иметь.

- Давай, - Леонид бросил на стол, веером разлетевшиеся, деньги.

Розовощекая стала пунцовой, в глазах защелкал арифмометр, результатом подсчетов стал список с адресами.

Выйдя на улицу, Леонид стал внимательно изучать список. В это время к нему, низко кланяясь, подошел старик в лохмотьях и, изогнув шею так, чтобы заглянуть своим сморщенно-морщинистым лицом в глаза, склоненные над листом бумаги, спросил:

- Подай, добрый человек, на пропитание. Не дай сдохнуть с голоду.

- Не мешай! – нервно отмахнулся Леонид.

Старик побрел дальше и свернул в подворотню.

Леонида как электрическим разрядом пронзило, что делаешь? Где он?

Огляделся и бросился в подворотню, нагнал старика, тот отшатнулся, прижался к стене.

- На, извини, задумался, - Леонид протянул деньги.

- Благодарствую, господин хороший. Дай тебе Бог здоровья!

Старик и опаской начал пятиться, зажав в кулаке деньги.

- Стой, отец! – крикнул ему Леонид. - Раздевайся!

Нищий зажмурился, сжался, закрывая руками лицо:

- Помилуй, Господи! Не бей!

- Раздевайся! – повторил Леонид.

Старик, не почувствовав ожидаемого нападения, испуганно открыл глаза и увидел, что нападавший уже скинул с себя кожаный пиджак и новую джинсовую рубашку и протягивает все это ему.

- Раздевайся.

Старик испуганно стянул телогрейку и матросскую тельняшку, заполнив всю подворотню жуткой вонью своей одежды и тела.

Леонид, бросив ему свою одежду, натянул на себя тельник и ватник:

- Спасибо, друг! – наклонился и обнял тщедушное смрадное тело. - Спасибо, брат!

- Не тронь Василия моего! – к ним из двора кинулась бабка в длинном рваном мужском плаще.

- Тихо, Марьяна, это друг, - остановил ее старик, обнял ее, прижал к себе и, повернувшись к Леониду, спросил. - Чем мы тебе можем помочь, человек хороший?

- Не знаю, - ответил, сглатывая слезы, тот, развернулся и ушел, оставляя за собой шлейф тяжкого запаха, у выхода из подворотни остановился, оглянулся и сказал. - Будь здесь завтра утром.

На следующее утро он подъехал к подворотне, у которой сидел на корточках Василий. Леонид вышел, подошел к нищему, одетому в его куртку и рубашку:

- Поможешь.

- Помогу, ты, видать, Божий человек.

- В каком смысле?

- По любви живешь.

- Загнул ты, друг. По любви с женщинами живут.

- Эх, хороший, но глупый ты.

- Ну-ну! – опять проступил легкий металл в голосе, но испугался Леонид и осадил. - Не обижайся, это я так, с недосыпу.

- Чего объясняешь, я и так вижу. Люди все по любви живут, нельзя иначе, если человек, то по любви в людском мире живешь, иначе не совсем человек. Что тебе надо-то?

- Задачка у меня сложная. Есть у меня семь человек, из которых я могу помочь только четверым. Как решить? Вот ты уже старый, наверное, мудрый. Помоги.

- Рассказывай.

Леонид объяснил.

- Давай смотреть будем, ежели Господь тебе четыре этих штуки оставил, то не зря так рассудил.

- А ты в Бога веришь?

- Я же человек, - удивленно задрал брови старик.

- Я тоже человек.

- Не веришь?

- Не верил.

- Хороший ответ. А что случилось?

- Сейчас не буду рассказывать. Не готов. Сам не понял.

- Расскажешь, объясню.

- Тебе-то откуда знать.

- Поживем, увидишь. Давай твой список.

И покатили они по городу, первое время Леонида мутило от духа присутствия попутчика, но после свыкся, принюхался, привык и перестал обращать внимание.

Объехали семь адресов за три дня, каждый разное время занимал, не будешь же соваться к незнакомым людям с вопросами, как снег на голову, так исподволь, незаметно, расспросами, разговорами во дворе, с соседями, где Леонид, а где и Василий все выясняли.

Результат: из семерых осталось пять, двое уже перешли в другой мир. Остался выбор, сложная штука, для человека, который сопереживает, иначе все ясно – очередь они и есть очередь.

И тут решение на себя Василий взял:

- Я бы так посудил: у всех них семьи есть, у всех их забота присутствует, но, смотри, трое из них – это подростки, то есть дети, тут без вопросов. Остальные? Вот у этой, которая Женя, у нее дочка растет, а мать ее сильно хворает, помрет со дня на день, не дай Бог. Это один край. А второй край – это Исаак, он хоть и жид, но, с другой стороны, тоже человек. Край его в том, что ему годов по самое не хочу, дети устроены, внуки приглядены. Вот и рассуди, то ли Женьке с дочкой не погулять, то ли Исааку на полянку не выйти. Вот как думаешь?

- Не знаю.

- А я знаю. Женька дочку так любит, что сил нет, за матерью ухаживает, что любо дорого посмотреть, таких людей ныне мало, ей ее любовь таких сил даст, что и на одной ноге все перепрыгнет, а Исааку что? Через пыльное окно в одиночестве на небо смотреть? Дай ему шанс. Дай. Ты для него, как волшебник, будешь. Дай ему последние годы земные хорошо запомнить. Он потом всю вечность это помнить будет, он там расскажет, что и в нашем мире есть любовь и божественное что-то. Это мой тебе совет, - Василий вышел из машины и ушел в полумрак подворотни, где было видно, как его тень обнялась с тенью его Марьяны.

Каждый день появлялся в больнице Леонид, покорно слыша о нежелании видеть его.

И вот настал день выписки Даши. Он привез одежду, как передал врач просьбу жены, вызвал и оплатил такси, ждал и ждал у дверей.

Когда Даша вышла, не узнал он жены в этой пожилой надломленной женщине.

- Даша!

- Не подходи. Прошу тебя, никогда не подходи ко мне. Прошу, сделай так, чтобы я могла никогда тебя не видеть, - аккуратно ставя костыли на ступени крыльца больницы, она переставляла по ним не сгибающийся протез, и, если бы не услужливый водитель, никогда бы не смогла сама сесть в машину.

Проводив взглядом такси, он уехал в ателье.

В своем кабинете встретил Власова и его жену. Дверца пустого сейфа была распахнута.

- Мне нужны мои деньги.

- Здесь нет ничего твоего, - неожиданно смело ответил Игорь.

- Где они?

- Они в деле. Вчера за сырье расплатились, а остальное на текущее надо.

- Ну, дай вам Бог, - смиренно согласился Леонид, сломив тем самым явно мерцавшую в глазах Власовых решимость на бой – не на жизнь, а на смерть, подошел к своему письменному столу, в который никому и не пришло в голову заглядывать, выдвинул скрипучий ящик, забрал несколько пачек денег, которые бросил туда несколько месяцев назад, явившись на работу после пьянки и забыв, куда накануне положил ключ от сейфа.

Прошел в цех, положив перед каждой из швей по кипе купюр со словами:

- Спасибо, я всегда вас любил, - и ушел из ателье навсегда.

По дороге в Зеленогорск заехал к нотариусу, оформил доверенность на Дашу на продажу «Волги», а, поднявшись на крыльцо дома, уперся в закрытую дверь. Постучал. Сквозь тишину услышал незнакомую, неритмичную походку, скрип ключа.

Дверь распахнулась.

Пожилая женщина – бывшая Даша, отступила в сторону:

- Забери все, что тебе надо, и, очень тебя прошу, никогда не появляйся в моей жизни.

Опустив голову, он вошел, двинулся в комнату, за створку серванта, где хранились всякие документы, положил доверенность и документы на машину, придавив их стопкой денег, развернулся и также, не поднимая головы, вышел на крыльцо. Перед тем, как захлопнуть дверь, Даша бросила ему вслед деньги, которые она нашла в доме, после возвращения из больницы.

- Забери эту грязь, - и захлопнула за его спиной дверь.

Не думая, а по аккуратной бухгалтерской привычке он собрал купюры, запихал их в карман и вышел со двора на Авиационную. Посмотрел налево, направо, перешел дорогу, углубился в уже позолоченную осенью рощу, огляделся, задержал взгляд на дверях погребов, вырытых на этой стороне улицы жильцами дома, побрел к своему, спустился по неровным ступеням, расстелил на полу мешковину, приготовленную для грядущего урожая, улегся, а к ночи уснул.

Началась окончательная и бездомная жизнь Леонида, переступил он некую непонятную нам границу, из-за которой так и не смог, а то и не захотел вернуться. Вернуться? Куда? Он не знал ответа на этот вопрос, потому как, по мнению всех, кто его знал, окончательно свихнулся, подвинулся рассудком, сбрендил, короче, стал нам с вами непонятным. Я тоже, когда все это узнал, так и не понял, какого хрена?

Когда стало холодать, он прорыл в погреб туннель, в который примостил старую водосточную трубу со свалки, что образовалась у нас на границе с Ушково, такая самостийная свалка. Под этой трубой жег костер, чтобы согреться и напечь себе картошки, которой в погребе было завались.

Несколько недель не выходил наружу, потом решился. Аж зажмурился от солнца, нащупал в кармане кучу купюр, которые денежные, отряхнул пыль с измазанных золой и землей штанов и отправился на наш вокзал, а оттуда в город.

Там, около Финляндского вокзала, уже давно обитали символы перестройки – нищие и те, что БОМЖи. Поводил небритой и грязной физиономией по их лицам Леонид, раздал имеющиеся деньги и присел в конце их вереницы, подогнув под себя ноги и протянув руку за подаянием.

К вечеру нагрянула милиция, все, что сидели рядом, как-то разом исчезли и, если бы не схватил его кто-то за руку и не утащил вниз по скользким ступеням в вокзальный туалет, то был бы Леонид единственной добычей охранников правопорядка, или просто порядка, в условиях отсутствия права.

Ошарашено открыв глаза, удивляясь тому, что остался жив, скатившись по каменным ступеням, Леонид уперся взглядом в свою, когда-то новомодную кожаную куртку и услышал над ухом:

- Ну, вот и свиделись, Божий человек. Вот и я тебе сгодился, а то сейчас бы с ментами лясы точил. Тут-то лучше, а? И нужду можно справить и с людьми пообщаться, рай, да и только, - Василий, оголив беззубые десны и откинув голову, расхохотался.

- Откуда ты? – спросил Леонид.

- Я? От Бога. А вот ты тут откуда?

Леонид встал с колен, присел на кафельный пол, привалился к стене, поджав ноги, чтобы не мешать, спешащим по неотложным делам пассажирам:

- Приехал.

- Ба-а-а! Приятно слышать в нашем мире, что кто-то не приполз и даже не пришел, а ПРИЕХАЛ! Ну, ты совсем барин-батюшка! Как с протезами решил? – вдруг, посерьезнев, спросил Василий.

- Как ты сказал.

- Молодец. Тебя там с лестницы не спустили?

- Нет, я объяснил, что я от государства.

- Поверили?

- Да.

- Ой, дурные люди, сколько по морде не бей, все в царя-батюшку верят. Пока такие будут, так и будем у сортира сидеть и вдыхать зловонье свободы. Ну, дай Бог этим царям-батюшкам, пусть дышат свежим воздухом, кто-то должен, а то совсем обидно за мир людской станет, что за жизнь, если все в дерьме.

- Ты что философ?

- Нет, реалист. Давай вставай, хватит прохлаждаться, там без нас уже милостыню раздают. А мы что, без нее, мы без нее и на бунт пойдем, не гоже это, терпеть надо.

- Ты коммунист?

- Слушай, отстань. Когда ты на «Волге» ездил, я готов был терпеть, а теперь, ты в засраных штанах, что с тебя взять, на кой тебя слушать? У тебя даже фуражки нет, что ты умного сказать можешь? Без кокарды ты чмо. А пока ты этого не поймешь, на улицу не суйся. Или сиди у меня за спиной и не высовывайся. Будешь сидеть, я поделюсь, и будешь сыт, а вылезешь, будешь бит и голоден.

- Хватит, надоел. Как там твоя Марьяна?

- Померла. Ей теперь хорошо. Меня ждет.

- Извини.

- Это ты зря. Я правду говорю. Ей действительно хорошо.

- А ты знаешь?

- Конечно. Расскажи, где ты теперь? Похоже, что что-то у тебя изменилось?

- Да.

Василий поселился у Леонида в погребе.

Вдвоем они притащили железную бочку и пристроили ее к трубе, вырезав в ней отверстия, под трубу и для заброски дров, получилась печь. Уже позже они нашли на свалке настоящую «буржуйку», и тогда их погреб превратился в настоящее жилье.

В первые же вечера поделился Леонид с новым соседом своими сомнениями был ли это сон или явь в ночь того дня, когда Даша под тепловоз попала:

- Понимаешь, он мне объяснял, что предупреждения это все были. Даже не знаю, как тебе объяснить, ну, короче, когда я в машине с дроги слетел, это первый сигнал был, что что-то в моей жизни неправильно, потом с сыном, а потом с ней, с Дашей. Я его как бы спрашиваю, ну, говорю, с машиной понятно, там все для меня, мне предупреждение, это, вроде как, я понимаю, но им-то за что? А он мне, ты своей жизнью другие жизни коверкаешь, вот мы тебе это и показали. Но не пойму я, их-то за что? Ну, живу я неправильно, накажи меня, я виноват, мне и казнь, других-то за что?

- За тебя.

- Как это?

- Просто. Ты же не один в мире живешь. Есть же кто тебя по пути сопровождает, кто тебя любит, кто тебе верит, а ты их мордой в дерьмо через свою жизнь окунаешь. Вот тебе и показали. Нельзя среди людей жить и за их судьбу ответственности не иметь. Бог же нас не по одиночным камерам рассадил, а всех в общую определил, общим воздухом дышим, и, если кто сильно напердел, то дышать всем придется. Это тебе так, для понимания.

- Ну, ладно, я насвинячил, пусть меня мордой, а Дашу за что?

- Дурак ты. Ей ногу отрубили, а тебе душу распилили. Что страшнее?

- Все равно неправильно. Пусть мне душу на хрен, но ногу-то ей оставь.

- Это ты там потом спросишь. Ей может в следующий раз воздастся, а ты вообще в дерьмо превратишься. В нашем мире справедливости нет и не будет. Если бы была справедливость полная, то мук бы совести не было, а так тебе ее нога всю жизнь будет перед глазами мерцать, и не будет тебе на этом мире покоя. А она, как мученица, ей воздастся, кто-то всегда за наши грехи отмучивается.

- Откуда ты все это знаешь?

- Помотало. Я же не первый десяток бомжую. Это только в шестидесятых придумали за тунеядство судить, до этого мы вольно бродили. Теперь прячемся, бегаем. Мотало меня сильно, как-то на лет семь прибился к одной церквухи в Псковской области. Умный там батюшка был, много мы с ним беседы вели. Поразевал мне очи мои на жизнь, получил я свое о ней разумение. Ладно, Лёнька, спи, завтра будет день, будут дела, будут думы.

А днями они бродили по Зеленогорску в поисках пропитания.

Как установил Леонид, уверовав, что только добро друг к другу должно людьми двигать, брали они либо милостыню, либо оказывали добро кому-то, в ответ получая добро. То какой-то бабке дров напилят, а она их бульончиком попоит, то вон, мужика радикулит разбил, а время картошку копать. Так и понеслась о них весть по нашим дворам.

Зимой тоже найдется, что кому сделать. У всех снег все заметает, заборы под сугробами кренятся, окна холодным воздухом сочатся, вы ж понимаете – были бы руки, а дело найдется, а коль его не находилось, ехали на вокзал, чтобы смущать наши благополучные судьбы своей неприкаянностью.

К поздней весне, когда уже почва оттаяла, начал всерьез Василий собираться помирать.

- Лёня, ты меня схорони там, на полянке, ну которая рядом. Только холмик не оставляй, чтоб менты или еще кто не разрыли ради следствия своего. Крест тоже не ставь, ты перед последним слоем земли положи крест на меня и закидай его, чтоб неприметно было.

- Василий, не переживай, все сделаю, как велишь. Не волнуйся, брат.

- Да и еще отпевание сделай.

- Это как?

- Просто отпевание.

- Я же не священник и молитв не знаю.

- И что? Это ж не священники придумали. Это же наши предки придумали, это же проводы нас отсюда к Богу. Вот они и пели, провожая, что любили – то и пели. Это потом уже к этому священники пристроились. Это от души должно быть, а не от порядка. В саван-то тоже одевали не для приметы, а чтоб нарядными и светлыми мы там представали.

Умер он во сне.

Тихо на рассвете прокрался Леонид в свой бывший двор, куда, как и велела Даша, не показывал носа уже сколько месяцев, и стащил лопату от соседского сарая.

Могилу соорудил глубокую, уютную, со двора Ропшиных, с веревки, где сушилось белье, утащил простыню – вместо савана, обернул ей Василия, на руках отнес в яму, спрыгнул с ним вниз, аккуратно уложил, откинул край простыни, поцеловал в лоб:

- До встречи.

Еле выбрался наружу, начал забрасывать могилу землей, как велено было, крест тоже под землей схоронил, сверху дерн аккуратно уложил, притоптал.

Присел на траву, задумался, но ничего другого на ум не шло, и спел «Подмосковные вечера».

Еще при Василии, прибивались к ним периодически случайные бомжи, так и после смерти сожителя продолжали. С ними ходил Леонид в поисках пропитания и добрых, не очень заумных, простых, но нужных дел. Да вот, с приходом весны и тепла, активировались наша милиционеры, стали, раз в пару недель, устраивать налеты на погреб, выметая оттуда жильцов.

Леонида отпускали каждый раз сразу - у него был паспорт с нашей, Зеленогорской, пропиской, остальных отправляли в «обезьянник», после которого мало кто соглашался остаться в нашем городке.

К лету ближе добрел Леонид с «компаньонами» до соседнего со мной швейного предприятия для инвалидов, на котором, благодаря закатывающемуся солнцу социализма, хватало денег только-только, чтобы выплатить мизерную зарплату хромым да полуслепым швеям, а уж об обслуживающем персонале давно забыли. Договорился Леонид, что за миску похлебки, или еще чего, что швеи смогут им приготовить, готовы они с сотоварищами и дрова заготовить, и дорожки мести, и постирать что-то, и забор подправить, да много чего в таком хозяйстве сделать надо.

Все бы хорошо, а тут очередной налет милиции, уже не погреб, а на «инвалидку».

Отмазав правдами и неправдами от клетки своих, взяв с собой пару человек, отправился Леонид в Исполком, туда к вокзалу, на проспект Ленина – двухэтажное здание, зажатое между двумя новыми по тем временам девятиэтажками.

Командовал в Исполкоме в те годы наш Зеленогорский мужик, но из новых – перестроичных – крутой старый партиец, но справедливый.

Повезло Леониду, подошли они к зданию в час, когда там обед был, а в те годы наши правители особо народа своего не боялись, и хоть и был при входе пост милицейский, в обед постового никто не подменял, потому прошли наши гости в прохладные властные коридоры беспрепятственно, почитали указатели в холле и двинулись по первому этажу к главному кабинету.

Секретарша тоже изволила обедать.

Толкнул Леонид дверь, вошел в кабинет, а за ним и еще двое сопровождающих.

- Что еще такое? – поднялся из-за стола широкоплечий, лобастый мужчина. - Кто пустил?

- Сами пришли, - ответил Леонид. - Просьба у нас к тебе.

- Что-о-о? А ну вон!

- Не кричи, к тебе люди пришли.

- Шел бы в таком наряде на помойке валяться, а не ко мне приходить! – взревел Председатель Исполкома, морща нос от внесенного в кабинет амбре.

Леонид молча посмотрел в открытое окно, подошел к подоконнику, сел на него, перекинул ноги на улицу, спрыгнул, благо первый этаж был, пересек двор, подошел к помойным бакам, стоявшим в бетонной выгородке, залез в один из них, полежал, покрутился, вылез, вернулся к окну и залез в кабинет, в котором все это время стояла гробовая тишина.

Встал рядом с товарищами и, повернувшись к хозяину кабинета, спокойным голосом сказал:

- Я твою просьбу выполнил, выполни теперь мою.

Еще несколько секунд висела в воздухе недобрая тишина, но вот Председатель сел в свое кресло, сжал и разжал кулаки:

- Что хочешь?

- Скажи своим, чтобы нас не трогали. Я тебе гарантирую, что не воровства, ничего другого не будет. Нам мир нужен. Мы будет помогать, кому сможем и получать помощь от тех, кто захочет.

Леонид посмотрел в глаза Председателя и понял, что больше слов не надо, тот его понял.

Сверкнули из-под насупленных бровей жесткие глаза:

- Договорились. «Инвалидку» не бросайте.

- Обещаю.

Гости развернулись и, не прощаясь, вышли.

Я читал, но много позже, уже, когда обезножил и обрел кучу свободного времени, что первый раз такой ход придумал некий Франциск, из далекой Италии, но, впервые услышав про визит Леонида в Исполком, был поражен.

Так и продолжалась жизнь Леонида и меняющихся его товарищей в заботе об инвалидном предприятии, помощи нашим жителям, кому самому было не справиться с необходимыми житейскими обязанностями. Жили же они либо в погребе, а иногда ночевали и в сарае при «инвалидке».

Следил Леонид и за жизнью Дарьи.

Мы ее все помним, приметная стала со своим несгибаемым протезом, когда шла, наваливаясь на одну ногу, по нашим улицам.

Когда удавалось Леониду попасть в дом в ее отсутствие, он незаметно правил расшатавшиеся доски пола, заделывал какие-то щели, правил раз даже крышу, но всегда исчезал из дома за несколько минут до появления хозяйки.

А этим летом неожиданно приехал из армии в отпуск Степан.

Уж не знаю, о чем он беседовал с искалеченной матерью, но про разговор с отцом слышал от его товарищей, присутствующих при этом.

Степан вошел во двор «инвалидки» и решительно подошел к Леониду и еще одному бомжу, красившим забор:

- Здорово, отец.

Леонид поставил на землю банку с краской, опустил в нее кисть, разогнулся и обернулся к сыну:

- Здравствуй, Степан.

- Можешь не объяснять, наслышан о твоих художествах.

- Ты о чем, о матери?

- Нет. О твоем деле.

- Каком?

- Которое ты сделал и должен был мне передать. А ты его Власову бросил, чтобы он его просадил и пропил. Думаешь, сына сплавил в армию и о нем можно больше не думать.

- Я думаю о тебе, сын.

- Да что ты говоришь? И что ты обо мне думаешь?

- Думаю, ты сам должен решить, как тебе жить.

- А я уже подумал. Собирайся, едем в город. Будем с Власовым говорить. Если ты свихнулся, это не значит, что ты не должен о сыне думать и заботиться.

- Мы никуда не поедем.

- Да что ты говоришь? Собирайся, я сказал. Можешь тут, перед этими, из себя Исусика строить с заботой обо всем человечестве. Это, конечно, дело доброе, хорошее. Но вот не слабо ли тебе об одном, из этого человечества, подумать, которого на свет произвел и воспитал?

- Я о тебе подумал.

-Да?

- Да. И поэтому мы никуда не поедем. Иди с матерью побудь, поддержи ее.

- А ты поддержал?

- Это мое дело.

- Нет – это наше дело, мы семья, или ты считаешь себя в праве калечить сначала ее жизнь, а теперь и мою?

- Твоя жизнь только начинается, и зависит от того, как ты ее сам построишь.

- Классно звучит. Ты строил из себя высокого ученого, заколачивал «бабки», спал со всякими шлюхами, от нас все скрывал, хотя какие-то Власовы все знали и даже их сынок, который мне плел песни про твои подвиги, а теперь все? Тебе надоело, ты себе новую игрушку нашел, ты теперь в нищего играешь, грешки искупаешь. Да пожалуйста хоть повесься, я-то здесь причем? Я виноват, что ты тронулся? Или я тебя за язык тянул, чтобы мать потом под поезд кидалась? Ну, дура она, что верила, что ее Лёничка прямо охрененный ученый, на котором вся страна держится. А ты ей за это что? Пенсию по инвалидности? Пустую картошку на ужин? Мне этого не надо! Ты тут о любви к ближнему всем соседям мозги проел. Ну, давай, полюби меня, полюби! Облагодетельствуй! Где твоя любовь вселенская? А? Просто, небось, любить мифических ближних, а реальных? Слабо? Все вы красиво вещаете, пока до дела не доходит…

- Успокойся, - Леонид сел на стопку досок у забора. - То, что я сотворил, то я и искупаю. Твоя душа покалеченная - тоже моя вина.

- Какая, на хрен, душа моя! Я жить хочу, просто жить, как человек, а не жрать всякую фигню! Ты не понимаешь, что ли? Нормально жить. И я не просто так хочу, я этого хочу, потому что есть возможность, а ты хочешь меня ее лишить.

- Я тебя ничего не лишаю. Впереди жизнь, строй ее, как тебе угодно, но к Власову мы не поедем. Деньги, большие деньги, ломают и сильных людей. Я сильнее тебя, но и меня они сломали. Это при том, что деньги были мной заработаны. А деньги, которые получены, а не заработаны, они сломают кого угодно. Ты их еще не получил, а уже сломлен ими.

- Хватит бред нести! Собирайся.

Леонид встал, достал кисть из банки и протянул ее сыну:

- Помоги нам, а то нам не успеть до вечера покрасить. Помоги, и мы тебе в чем-нибудь поможем. Только добро откликается добром, сын, когда-нибудь, надеюсь, ты это поймешь. Каждый из нас совершает в жизни ошибки, жизнь длинна и сложна. Каждая наша ошибка откликается в наших близких, усиливается в них, мешает им, изменяет их жизнь. Каждый из нас отвечает за свои ошибки и их последствия в жизнях близких. И самое страшное удостовериться в том, что ты осознал свои ошибки, но ты никогда не сможешь сгладить след от них в жизнях твоих близких. И это - самое страшное в жизни наказание мы обречены, нести до конца дней своих.

Перестройка, как известно, заигралась настолько, что стерла с карты мира и с лица земли страну, в недрах которой она зародилась. Многое еще стерлось в нашей жизни вместе со страной, в которой мы родились, в том числе и «инвалидка», а с ней исчезли и обслуживающиеся ее бомжи. Надеюсь, что где-то, может очень далеко от нашего Зеленогорска, сохранились предприятия, настроенные не на извлечение прибыли, а на то, чтобы дать опору людям лишенных права получать от жизни удовольствие в полной мере в силу их физических недостатков, а значит рядом с этими предприятиями всегда будет место тем, кто готов делать добро, не за деньги, в за ответное добро.

Теперь на месте «инвалидки» у нас рядом с домом засыпанная песком площадка, подготовленная под строительство коттеджа для владельца отнюдь не «инвалидки». Давно развалился одноэтажный дом на Авиационной, сгорела баня рядом с ним, и только, как памятник, возвышается над травой проржавелый кузов когда-то белоснежной «Волги»,

Следующая глава здесь:
My WebPage