5.

Прошло ещё какое-то время. На одной из ассамблей появился молодой офицер в зеленом мундире тонкого сукна, алом артиллерийском камзоле, перепоясан шарфом с серебряными кистями, по борту камзола и кафтана золочёный галун. Знающие люди зашептались – из солдат вышел, а нынче поручик и адъютант при самом генерал-фельдцейхмейстере Якове Виллимовиче Брюсе. Иные раскланивались, иные, из старых дворянских и боярских родов, здоровались сквозь зубы – не любили родовитые петровских «кукушат», но и не признавать не могли. Сей офицер и был уже знакомый нашему читателю Фёдор.
Молоденькие боярышни, уже освоившиеся на ассамблеях, нередко стреляли глазками в сторону офицера. Однако он остановился возле одной, что стояла у стены скромно, прикрываясь веером. Рядом с ней, грозным взглядом оглядывая подходящих, вроде б и скромно, стояла то ли маменька, то ли тетушка.
– Позволите познакомиться? Поручик и адъютант Монастырцев, Фёдором звать.
– Матвеевы мы, - решительно буркнула родственница. – Я Мария Никитишна, а это моя племянница Ольга.
Девушка вежливо кивнула и присела в книксене.
– Разрешите вас на танец пригласить? – склонился Фёдор в галантном поклоне.
Дамы перемигнулись в им понятном манере, и Оленька церемонно протянула руку. Как раз музыканты стали играть, и молодые люди пошли кружиться в танце.
– Говорят, начальник ваш, генерал Яков Виллимович – колдун и чернокнижник? – спросила девушка. Судя по всему, она сама не особо верила подобным слухам.
– За колдовством или чтением черных книг его не замечал, – отвечал Фёдор, – а вот по артиллерии зело дóбро мыслит. Да и мне, православному христианину, совестно было б служить у колдуна. Впрочем, что мы как старики, сплетни пересказываем? Хотите, я вас нарисую? И не просто портрет, а несколько портретов из вашей жизни?
Боярышня задумалась – было заметно, что её и любопытство разбирает, и боязно непонятного.
– Да как же вы нарисуете портреты из моей жизни? Эдак вы ещё скажете, что мысли можете прочесть мои? Или, может, ещё чьи мысли можете читать?
– Мыслей читать не умею, а вот нарисовать кое-что из вашей жизни могу, – улыбнулся офицер.
– Так ведь и видимся мы впервые в жизни, – растерялась девушка. – Вы смущаете меня, однако. Рисуйте сразу же после нашего танца!

Федор взялся за дело – и минут через сорок подошёл к Ольге и её тетушке, показывая рисунки – девочку в санях, что везут по полю двое коней, девушку-боярышню в повозке на московской улице, девушку, кружащуюся в танце.
– Никак вы колдовству у своего генерала научились! – закрестилась Мария Никитишна.
Ольга закраснелась – было видно, что ей приятно, что смущается. К ним подошёл офицер лет около сорока во флотском мундире, глянул на рисунки:
– Умелец-то какой! – только и сказал он.
– Вот, братец, это он явно колдовством вызнаёт, – заметила тётка.
– Александр Никитич, капитан второго ранга, дядюшка этой молодой особы и брат Марии Никитишны, – представился флотский.
– Федор Иванович, поручик.
– Ну, колдовства в вашем искусстве я не вижу, а вот художник вы от Бога. Пойдемте, выпьем по бокалу вина да потолкуем?
Они отошли в сторону, как в зал вошёл Меншиков, бывший денщик царя, а ныне генерал от кавалерии и кавалер ордена Святого Андрея Первозванного, успешный полководец, генерал-губернатор Санкт-Петербурга и князь Ижорской земли, шеф славного Ингерманландского пехотного полка.
– Ба, Александр Никитич, давно ли виделись? – подошёл Александр Данилович к ним.
– И тебе здравствовать, Александр Данилович. Вот, офицер добрый и художник толковый, Федор Иванович.
– Художник? – генерал прищурился. – Портрет мой нарисуешь?

6.

Прошло ещё время. В деревню, что ранее принадлежала монастырю, а в начале войны была отписана в царскую казну, въехал помещик – вполне молодой офицер. Его встретили староста и настоятель монастыря, игумен Геннадий, что лет двадцать назад был старшим иконописцем, вполне крепкий старик лет шестидесяти двух или шестьдесят пяти. Прищурившись, игумен внимательно вгляделся в приехавшего помещика:
 – Федька?! Никак ты?
 – Отец Геннадий?! – Федор радостно обнял старика. – Вот радость-то!
 – Ну-ка, ну-ка, – монах отодвинул его, осмотрел. – Да, это ты. Возмужал, начальным человеком стал.
 – Да, теперь здесь моё поместье. Небольшое, правда, – он огляделся. – Будто государь Петр Алексеич специально знал, что я здесь рос.
 – А ты его видал, государя-то?
 – Не-е, только Александра Данилыча, генерал-фельдмаршала, князя Ижорского. Простой вроде в общении, хоть многими делами вертит. Ну, у Брюса Якова Виллимовича адъютантом был. Этот и суров, и весел бывает, но колдуном его зря зовут.
 – Серьё-озно, – протянул настоятель. – Вишь, с какими людьми знаешься. А помнишь, как мальчонкой-то с Афоней на реку ходили?
 – Помню.
 – Помер Афоня, как война началась, на второй год.
Помолчали.
 – А вот это помните? – Федор достал из сумки записную книжку, достал из неё пожелтевший клочок холста.
 – Ого! Сирена - как же, помню.
 – А теперь сюда смотрите, – на одной страничке был портрет красивой молодой дамы. – Это вот моя жена, Ольга Васильевна, из бояр Матвеевых.
Геннадий внимательно перевел взгляд с одного портрета на другой.
 – Господи помилуй, неисповедимы пути Твои! – только и выдохнул он. – Нашёл свою сирену, значит!
Оба снова помолчали.
 – А как наш монастырь-то? – спросил помещик.
 – Ну-у, сам подумай – землю у нас забрали, из трех десятков монахов сейчас десяток от силы остался да еще пяток послушников, да трудников дюжина еле-еле наберется. Живём, перебиваемся, слава Богу!
 – Иконы-то пишете?
 – Пишем. Времена-то нелёгкие, иконы всем нужно.
 – Ну, значит, отче, новый помещик ни деревню, ни вас не оставит.

Они обнялись - молодой офицер и старый монах, улыбнулись друг другу. И так, в обнимку, пошли к реке по осенней дороге, усыпанной пожухлой листвой.

** * **
...никаких документальных свидетельств о поручике или капитане Федоре Монастырцеве, тем более художнике Монастырцеве история не сохранила. До нас дошло несколько портретов деятелей начала XVIII века - Меншикова, Брюса, Шереметева... Вполне возможно, их рисовал наш герой. Однако, ни доказательств, что это именно творения его руки, ни отрицания прямого перед нами нет - а стало быть, можно и додумать, домыслить что-то от себя. Кто же будет против, если сама История нам позволяет сие?