Тридцать третье лето жизни его запомнилось Штефану желтыми, солнцем иссушенными травами и оглушающей, беспощадной жарой. Раскаленно-белое небо над головою, дымящееся облаками, звоном отдающие камни под копытами его жеребца небесно-белого цвета… Штефан перевел взгляд на килийские стены – каменной, неодолимой преградою вставшие между Дунаем и крепостью, ощетинившиеся пушками стены – как османским галерам, подбиравшимся к ним с воды, равно как и молдавским полкам его.

«Крепкий орешек – Килия, разгрызть его будет непросто. Мехмед на нем зубы свои обломал… да мы позубастее Мехмеда будем, – отчего-то развеселясь, подумал Штефан. – Недолго тебе, Килия, оставаться под рукою Матьяша, пришло время хозяина своего поменять».

Это был благоприятнейший час для атаки, иного такого же часа могло не случиться годы и годы спустя, и все же – одно не давало Штефану покоя, язвило душу, точно острым камушком, затесавшимся в сапоге – мысли о Владе, коему немалой подмогой была эта твердыня в войне, что затеял он волей Матьяша.

«Сам виноват, глупый сумасбродец! – Штефан почувствовал, как закипает гнев на душе его, измученной уколами совести. – Это безумие, брат, подлинное, чистейшей воды безумие – все то, что творишь ты сейчас, обнадеженный словами о помощи, что обещает тебе венгерский престол. Не получил ты ее до сих пор, и не получишь – от лживого короля, привыкшего разбрасывать обещания, словно дорожную пыль под сапогом…»

Черная, полуденным солнцем сплющенная, тень у копыт белоснежного жеребца его вдруг шевельнулась, точно тронутая легчайшим бризом, и Штефан – словно бы раздвоился в единый миг, словно бы часть его – отделилась от него самого, вошла в силуэт его, темным распластанный на песке, и, комарино-тонкий, зудящий до раздражения голос спросил у Штефана: «А ты? Ты почему не оказал помощь брату своему? Почему не встал с ним плечом к плечу в безнадежной борьбе, чтобы одолеть врага вместе, либо же – вместе погибнуть?»

– Потому что я не хочу умирать во имя его безрассудства, – пробормотал Штефан собственной тени. – Потому что страна моя не настолько сильна, и не настолько крепка еще власть государственная…

«Да-а? – глумливо пискнул голос. – Да неужели? А у брата твоего, можно подумать, страна силой и крепостью пышет. Османскими войсками пожженная, с потравленной водою в колодцах…»

– Это не моя вина! Пусть бы платил дань султану и дальше – никто бы страну его не выжигал! – яростно зашептал Штефан. – Сам виноват – польстился на посулы Матьяша, крестовый поход объявившего. Крестовый поход против кого? Против могущественнейшего, неодолимейшего из врагов христианских!

«Может, и не был бы он столь неодолимым, если б все государи христианские были такими, как Влад? – ехидно парировал голос. – Если бы, позабыв о слабостях государств своих и о собственных слабостях – выдвинулись на войну против зверя лютейшего, а не сидели бы, каждый в пределах своих, о том лишь думая, как бы соседа своего половчей уязвить? Крепостишку там отобрать, например…»

– Хватит! Килия испокон веков была под властью молдавской, пока венгерская корона не отняла! – вперившись взглядом в тень, прошипел Штефан. – Я имею право поступать так, как поступаю сейчас!

«Конечно, имеешь, – успокоительно хмыкнул голос, – вот только почему именно сейчас, когда так важна Владу эта твердыня, отважно стоящая против осман, поставки продовольствия войску их перекрывающая? Значит, как выгодно тебе стало, так ты и против брата пошел? Эх, Штефан-Штефан, торгашеская душа твоя».

Голос затих, замолчал, развеявшись в прохладою тянущих, налетевших с Дуная ветровых порывах, и все так же плавило небо раскаленное солнце, и белым – устремлялись ввысь неприступные килийские стены.

– К атаке, – сухо произнес Штефан, оборачиваясь к войску за его спиною. – Испробуем на прочность скорлупу ореха сего, кажущегося настолько твердым!

И пушки заговорили – сердитыми, грохочущими голосами, выплевывая ядра в дымящиеся небеса, и басом – ответили им килийские пушки. Точно волны морские, ударилось в стены Килии Штефаново войско, и стены выстояли, загудев, раз, и другой, и последующие.

…Этот день вошел в память Штефану потом, заливающим лоб его, и колючими стрелами солнца, бьющими прямо в глаза. Громом пушек, призывавших грозу на уставшие от жара поля близ Дуная, и травой – красно-рыжей от крови, пропитавшей подножие Килии. Черными, распластавшимися тенями в траве – и жгучей болью в ноге, острым, комариным укусом, там, где, зажатая стременем, прикасалась нога к его белоснежному конскому крупу.

«Словно меткой своею пометила… проклятая Килия!» – скривившись от дергающей боли, Штефан перегнулся в седле, наблюдая, как тоненькой красною струйкой сбегает кровь его по вздымающимся и опадающим конским бокам, как, сделавшийся вмиг чугунно-тяжелым, набухает сапог. Выругавшись, он рванул рукою стрелу, подцепив за оперенье, и, обиженно тренькнув, стрела разломилась в пальцах его, оставляя в ране острый обломок.

– Крепким оказался орешек, сходу и не разбить скорлупу… Ничего, его время настанет, не летом – так зимой одолеем, – вырвалось у Штефана так, словно он видел уже, сквозь неразличимые впереди годы – ледяными торосами скованные воды Дуная, белые от инея килийские стены над ними, и войско свое, вновь идущее на приступ стен этих, куда как более многочисленное и лучше вооруженное войско…

А потом – ватной подушкою накатившая слабость толкнула в затылок, ярко-алою вспышкой шибанула в виски, и Штефан едва удержался в седле, забывая – отдаленно пригрезившееся ему.



Его сорок четвертая осень ложилась на память крупяно-белым, тающим в воздухе снегом близкой зимы. Воротами, распахнутыми навстречу летящему снегу, встретила Штефана Дымбовица, и, озирая взглядом окрест, он въехал за крепостные стены, и войско его втекло вслед за ним.

– Ушел Раду. Сбежал, углядев силы превосходящие, – разгоняя дыханьем снежинки, буркнул едущий поодаль Лайота, чей гладко-лощеный вороной жеребец статями своими словно соперничал со Штефановым жеребцом. – Что ж, тем лучше для нас – меньше войска в битве потратим. А оно нам еще пригодится…

Штефан поморщился.

– Тебе пригодится, Лайота. Не думай, что вечно я буду способствовать тут в борьбе за престол господарский – забот у меня и без того предостаточно, – коротко дернув поводьями, он направил коня к крепостному крыльцу. – Помог, потому что с Раду у меня личные счеты…

Он посмурнел лицом, вспоминая, язвящими душу осколками перебирая в мыслях – черные, будто углем вычерченные ветки деревьев и летящий наискось снег, ветер, пробирающий даже сквозь плотный кафтан, и письмо на ладонях его, в темных кляксах от поплывших снежинок. «Почему не пришел ты за подмогой ко мне, Влад, почему обратился к Матьяшу? Неужели сей лживый лис показался тебе более достойным доверия, брат мой?.. Почему узнал я обо всем только сейчас, когда кинул тебя в темницу Матьяш вместо обещанной помощи, когда нет у меня возможности уже что-то исправить?..» И – с памятью приходящая ясность ответов на все вопросы его, на все отчаянные «почему»…

– Раду – трус и слабак, и воитель из него никудышный, – спешившись у крыльца, Штефан обернулся к Лайоте, – и только султановой помощью на троне держался он все эти годы, изгнав своего брата за пределы страны и сделавшись в одночасье ее полноправным владыкой. Удобный Мехмеду властитель, исправно платящий дань, набегами разорявший соседние страны… смотри, Лайота, если и ты таким же заделаешься – станешь врагом мне, как и Раду. Отступника на троне валашском не потерплю… Что встал-то? За мною пойдем, проверим, не остался ли здесь кто-нибудь.

Щербинами надкусанные, ступени вели Штефана все выше и выше, по кольцами взвившейся лестнице, полной стылого, осеннего полумрака и гулких шагов. Когда же, устав петлять, лестница внезапно закончилась – вросшей в стену широкой дубовою дверью, Штефан остановился, не убирая пальцев с эфеса меча.

– Тш-ш, там кто-то есть, – сказал он пробивающейся из-под двери полоске факельно-рыжего света. – Заходим осторожно, Лайота.

…Это осталось в памяти, вплетаясь в снежинками бьющий ветер за узким окном, в дрожащие отблески факела и угольно-черные потеки теней на стене – женщина, чьи взгляды, подобные ударам меча, столкнулись со взглядами Штефана, и дитя, в испуге прижавшееся к коленям ее. Камнями сияющая диадема в ее волосах – и золотом блещущее ожерелье на пышной груди. Скрип ветром закрываемой двери – и колкая, оглушительная тишина…

– Да это ж супруга Раду! – изумленно ахнул Лайота. – И дочка его. Надо же, как убегать торопился – семейство свое в Дымбовице забыл. Или не нужно ему больше это семейство?.. Что делать-то будешь, Штефан, со своими трофеями? Выкуп у Раду попросишь?

– Письмо о выкупе напишу, хотя есть у меня опасения, что не откликнется Раду, не шевельнется сердце его, – раздумчиво произнес Штефан. – Тот, кто брата родного предал во имя столь желанного им господарского трона – станет ли дорожить и иною родней?

Губы женщины, неотрывно вслушивающейся в слова его, дрогнули, словно пытаясь что-то сказать, но Штефан поднял ладонь, обрывая не начавшиеся речи ее.

– Вам незачем опасаться меня, госпожа. Я не воюю с женщинами и детьми. Как бы ни провинился передо мною супруг ваш – обиды вам я не нанесу. Лишь подлые сердцем отыгрываются на беззащитных. Я поручу вас заботам Марии Мангупской, достойной супруги моей, и ни в чем при дворе моем вы не будете знать притеснения. Пойдемте со мною без всякого страха, – он протянул руку, и изящные, тонкие пальцы легли на ладонь его, замерли, принимая рукопожатие.

…Помнить. Иссушенными листьями воспоминаний схоронить на всю долгую зиму, до грядущей весны, до воспрявшего к жизни солнца и зеленой травы, прорастающей под лучами его сквозь весеннюю грязь – помнить и не забывать, до последнего самого мига…

«Потому что только памятью живо сердце твое, – вдруг подумалось Штефану, – и ничем иным более».

И, подхватив женщину под руку, он шагнул с нею в черный дверной окоем.

***

Весна пришла в Сучаву сырой и промозглой, кисельно-белым туманом окутывая по утрам улочки города, холодом заставляя сжиматься – еще не раскрывшиеся на деревьях темно-зеленые почки. Тучами насупившееся небо над головою, без единого проблеска солнца, гулкие булыжники мостовой под ногами, блестящие от ночного дождя… «Словно рыбная чешуя серой, снулой рыбины, приливом выброшенной на прибрежную гальку, – отчего-то подумалось Штефану, – склизкими плавниками своими обнявшей негостеприимную землю, мутным глазом уставившейся в небеса».

Он повернул коня, направляясь к центру народом запруженной площади – туда, где, ветвей лишенными древами, на высоком помосте рядами прорастали виселицы, установленные по приказу его. Штефан вперился взглядом в крайнюю из них, готовую принять в свои смертельные объятия первого из осужденных.

«И в этом будет моя величайшая милость, мой дар – этой проклятой весне, от которой ломит все кости, будто на дыбе, и отзываются болью давно позабытые раны. Я мог бы усадить их на колья, этих мятежных валахов, принявших сторону Раду, доставив им те же мученья, что достаются османам, попавшим мне в плен, но… весеннее чахлое солнце взывает к моему милосердию, и смерть заберет врагов моих быстрее, чем хотелось бы мне поначалу», – пронеслось в голове у Штефана, вызывая в памяти – сгустки крови на белом снеговом полотне и вознесшиеся к небу колья, мерный стук молотков палачей – и оскаленные в крике рты принимающих смерть, пьющих ядом язвящую чашу ее до последнего вздоха.

«И запишут мои хронисты, – все более ожесточаясь, думал он, – занесут в свои летописи о деяньях моих: «А кого захватил он живым, тех велел он сажать на колья крестообразно через пупок, всего две тысячи триста; и был занят этим два дня, а затем увел свое войско. И пошел с большой добычей и радостью в Сучаву, столицу своей страны…» И никто не станет пенять на мое жестокосердие, и не нарекут меня сатаной в человечьем обличье… как назвали тебя, брат мой, хоть не сотворил ты и десятой части того, что я сотворил. «Тогда воевода Штефан опять пошел в Мунтению и за четырнадцать дней марта почти полностью выжег эту страну. Но было слишком холодно, так что не смог он там остаться с войском и вернулся опять к себе. Но много полоненных людей привел он с собой в Сучаву, так что за один день только велел он повесить перед замком семьсот человек» – так будет сказано в летописях о вершащемся по воле моей. Так запомнят потомки меня… а что останется в памяти у людей о тебе, Влад? Какой грязью клеветы зарастет она стараниями памфлетистов врага твоего, Матьяша Корвина, коему недостаточно позорного заточения твоего в вышеградских застенках – нет, само имя твое он порочит без стыда и стесненья, публичною казнью казнит на всех площадях. Если бы мог я хоть что-то исправить… чертовы весенние сожаления о запоздалом!»

Словно очнувшись, Штефан продолжил смотреть – на шаткую лестницу, прислоненную к виселичной перекладине, на взбиравшегося по ней палача. На веревки, змеями обхватившие шею приговоренного, на забившиеся в воздухе ноги его, под согласные вопли толпы.

– Или же… все еще не поздно? – Штефан и сам не заметил, как произнес это вслух, словно с самим собой рассуждая, словно бы возражая самому себе. – Не поздно, пока жив человек, пока дыхание его Божьей волею не прервалось – никогда не поздно исправить собственные ошибки. Или хотя бы попытаться исправить, – усмехнувшись своим мыслям, продолжил он. – Кто знает, сколько жизни мне отмеряно с этой весны, сколько весен еще встречу я, сколько – зарубками останутся в памяти.

И, подняв голову к враз просветлевшему небу, Штефан ощутил щекою – первый солнечный луч этой странно-холодной весны, с боем вырвавшийся сквозь захватившие небеса облака, мимолетно-робкий, дающий надежду. И это показалось ему благоприятнейшим знаком.



Сорок пятое лето жизни Штефана – врезалось в память прокаленным жарою небом за высокими окнами и успокоительной прохладою комнат, болью вновь открывшейся раны, впившейся в ногу его, уязвляя до самой кости, и сизыми, тяжелобрюхими мухами, что кружились над головой с надсадным гудением, залетая в окно.

Штефан откинулся в кресле, досадливо отбиваясь ладонью от жужжания над щекою своей. «Как над умирающим роятся… отвратные божьи твари! – мелькнуло в мыслях черной мушиною точкой, сбивая с четко выверенных рассуждений, кои он старался излить на бумагу, невзирая на рвущие боли в ноге. – Эк же меня прихватило… проклятая Килия, да провались она в ад!»

Ему отчего-то представилось – надменное, искривленное в усмешке лицо венгерского короля, глумящегося над несчастьем его. Укутанный в красную, кровавого цвета мантию, Матьяш Корвин стоял на балконе дворца, поражающего роскошеством и красотой, позируя придворному живописцу, изображавшему монаршую персону на фоне килийских башен. «Этот Штефан, грубый восточный сосед наш, – с ленцой протянул Матьяш, отпивая вина – из поднесенного спешно изящного кубка, – этот недостойный, осмелившийся бросить нам вызов, оскорбивший достоинство наше, назвав нас ребенком на троне державном, играющимся с властью, словно с новой игрушкой… О, мы заставим его трижды жалеть о сказанном! Мы объявляем войну!» И виденье исчезло, осыпавшись прахом, сменившись видением новым – пылающих городских улиц, наполненных звоном мечей и хрипами умирающих, под белым месяцем, проплывающим важно над покатыми крышами, над кровью залитой городской мостовой. «Этот Штефан… – захныкал Матьяш, и лицо его, искаженное гримасою боли, было поднято к ночным небесам, просветлевшим от великих пожарищ, с месяцем, спрятавшимся в дыму. – Он осмелился ранить нас… ах, переживем ли мы это недостойное поражение!» И, поднятый слугами на еловых носилках, он сгинул в сером дыму, стеная о невыносимом своем оскорблении, что доставляло Штефану сильнейшую радость.

– Сущий ребенок, – пожал он плечами, мыслями возвращаясь к письму, – капризный и злой, как все дети, желаниям которых умудренные опытом взрослые не спешат потакать. Достаточно подыграть такому, предложив игрушку новую, взамен отобранной у него – и он готов будет пойти на уступки. Конечно же, если будет игрушка эта достаточно интересной пытливому уму его королевского величества… Пиши, – обратился он к замершему в ожидании секретарю, чья рука тотчас же суетливо метнулась к чернильнице. – «И угроза османская, нависшая ныне над всем христианским миром, требует незамедлительных действий. Позабудем же старые распри, дабы объединиться нам вместе против османских полчищ, крестовым походом выступив, единою дружною армией…»

Он перевел дыхание, отвлекаясь от мыслей – яростной болью в ступне, что, словно расплавленным сургучом, жгла ногу его, выгоняя прочь все иные помышления, оставляя в памяти лишь ярко-красные вспышки перед глазами, точно пушечные ядра, взрывавшиеся в голове Штефана. Он стиснул зубы, пережидая мучительнейшую из накативших атак.

– Пиши, – выдохнул он наконец, когда, вдоволь натешившись с раной, боль отступила, притихнув, набирая силы – для новых изнурительно-жестоких боев. – «И будет союзником Влад вам в этой войне, если дадите вы свободу ему, выпустив из тюремных застенков высочайшим соизволением».

Закончив письмо к Матьяшу, он долго сидел, всматриваясь неотрывно – в облаками тронутое небо за высоким окном, ощущая вдруг почти позабытое им спокойствие на душе – белое, как солнечнобокие облака, пушинками из ангельских крыльев проплывающие над грешной землею. И ничто не могло более потревожить этот покой.



Его сорок седьмая осень оставалась в памяти желтизной умирающих листьев и поблекшей, дождями размытою синевою далекого неба, под белым саваном наплывающих облаков. Сочное, краснобокое яблоко минувшего лета дозревало на ветке, чтобы, в природой положенный срок – покрыться темными гнильными пятнами, быть погребенным опавшей осенней листвою, оплаканным холодною моросью туч. И не было причины роптать на заведенный порядок вещей, но душу Штефана иссушало ноющее недовольство.

– У смерти – привкус гнилого яблока, – пробормотал он, отставляя в сторону поднесенное блюдо с плодами молдавских садов – ярко-красными до перезрелости, с чуть ощутимой гнильцой. – Все мы – прах на ладони Божьей, и прахом в землю уйдем, как минует время…

Память лета, жаркого, короткоспелого, не давала ему покоя, вызывая перед глазами снова и снова – долину, белую от костей тех, кто, веря в победу, шел вслед за Штефаном, и испепеляющее солнце над ней, мертвенным огнем горящее солнце.

– Их было больше, много больше, чем молдаван, но все же – мы устояли, хоть и превеликой ценой… И много скорби теперь в господарстве моем, много больше, чем может вынести эта земля… – Штефан обернулся, на скрип распахнувшейся двери, на тихие, едва различимые шаги.

…Лицо супруги его с каждым прожитым днем словно теряло последнюю живость; невидимой хвори, пившей ее без остатка, не обнаруживал ни один из лекарей, приглашаемых Штефаном с того самого дня, как, разродившись наследниками его, она, прометавшись с неделю в горячечной лихорадке, поднялась с одра болезни притихшей и бледной, и яркость румянца больше не возвращалась на щеки ее.

– Все скоро закончится, Штефан, – оголяя белоснежные зубы в слабом подобии улыбки, сказала она. – Молдова падет, как пали Мангуп и Константинополь. Все – прах, все – бессмысленно. Позволь мне отдалиться от тебя в святую обитель, эти стены, – она обвела окрест истонченной рукою, – давят меня. Целыми днями я слышу горестный плач овдовевших. Одетые в черное, они идут ко мне за словами утешения… а что я могу сказать им, кроме как «крепитесь, грядут времена еще более суровые»? Твоя страна разорена, в твоих войсках не осталось более крепости, и в помощи тебе отказали иные христианнейшие государи…

– Я не из тех, кто складывает оружие, – мрачно откликнулся Штефан, – я из тех, кто идет до конца. И опорой должна быть ты мне на этом пути, данная богом супруга. В твоих жилах течет кровь императоров некогда великой Ромеи… как можешь ты оставить меня в столь нелегкое время? Помни – Константинополь стоял до последнего, и умиравшие на стенах его не вели речь о бессмысленности бытия.

– В моих жилах давно уже течет дождевая вода вместо согревающей крови, – зябко поежившись, Мария Мангупская обвила руками шею его, словно пытаясь взять себе хоть толику недостающего ее телу тепла, – я скоро умру, и буду похоронена в красивейшем из монастырских склепов, что так милы моему сердцу уже сейчас. И это будет зимою, когда скует землю сильнейший мороз… – произнесла она точно в забытье. – Опору ищи себе, если желаешь, в ком-то другом… Дочка Раду, этот юный цветок, распускающийся у тебя на глазах – как она на тебя смотрит порою, ты до сих пор не заметил?

Штефан приподнял бровь.

– Если она и смотрит, то я не смотрю, – буркнул он, – не до того мне, со всеми моими заботами. Девицам свойственно глупости всякие в мыслях держать, и если, как ты говоришь, входит воспитанница твоя в возраст зрелости – то подыщу я ей достойного жениха, приданное богатое дам. Она – благородных кровей, и каждый будет счастлив такому союзу.

Мария замолчала, и Штефан взял в свои руки ладони ее, холодные, как осенняя речная вода, и ему отчего-то подумалось, что слова ее – горчат привкусом правды, точно гнильно-перезрелое яблоко под языком. Что лучшие из бояр его пали плечом к плечу на полях бесконечных сражений – с татарами, поляками и османами, тщетно рвущимися растерзать страну его на куски, что сожженные нивы его прекрасной Молдовы долго не родят хорошего урожая, что мертвые воины его не восстанут из-под осенней земли, чтобы дать новое сраженье этой зимой… «И при этом ты все равно хочешь предоставить людей своих Владу, чтобы помочь отвоевать ему трон? Зачем тебе это, когда ты сам на своем троне уже еле держишься? – спросил где-то в глубине души его гаденький, мерзкий голос. – Подумай лучше о собственном благополучии. Вот Лайота, к примеру – исправно платит Мехмеду дань, воинов поставляет… и живет себе в покое и довольствии. А ведь ты его когда-то на трон сажал господарский!»

– Как посадил, так и сниму! – грохнул Штефан кулаком по столу так, что его венчавшее блюдо подпрыгнуло, и яблоки раскатились прочь с глухим перестуком. – Предупреждал я его, негодяя, доверие мое обманувшего…

– С кем это ты так развоевался, братишка? – насмешливо прозвучало от двери. – Кричишь, будто бы спорит с тобою кто.

…Перенесенные испытания не сломили его, не сделали осанки чуть менее горделивой, не пригасили огня в глазах. С мечом в потертых, видавших виды ножнах, в темной дорожной одежде стоял он перед Штефаном – Влад, сын Влада, брат по крови его, покуда смерть не расколет кровные узы. И Штефану отчего-то подумалось, что вот теперь-то – похожи они, что метит виски обоим осенняя седина, что многие знания, умножающие печали, познали оба, сами того себе не желая, и оба едины в решимости своей – длить борьбу, чего бы это ни стоило.

– В нужное время явился ты, брат мой, – произнес Штефан, подымаясь навстречу, – нелегкие дни наступают, и отчаянных они требуют мер. И поддержка твоя мне сейчас многое значит… – он протянул руку, принимая ответное рукопожатие, в коем узнал он прежнюю крепость. – Рад буду, если сядешь ты сегодня со мною за пиршественный стол, а там – уже и о делах поговорить можно.

– Оно и верно – веселие нам было бы к спеху. Сумрачно во дворце твоем, будто в склепе церковном, разве что монашеского песнопения не достает, – обвел глазами Влад ярко-красные яблоки и беленые стены. – Все мы смертны, все под богом ходим… только что ж раньше времени себя хоронить?

…Это осталось в памяти, цыгански-пестрыми листьями взвилось в расписном хороводе, накрепко легло, припечатанное сургучной печатью – веселье осени этой, полной изнуряющей душу тоски: свечи за столами пирующих, плавящие осеннюю хмарь, вино, с горьким яблочным привкусом, и звонкий, за сердце берущий гусельный перебор. Отставив в сторону кубок – негоже господарю в непотребном виде под лавкой валяться! – Штефан смотрел на пляшущие по стене черные, рваные тени, обрывки хмельных голосов вплетались в слух его, прочь изгоняя дурные, зудящие мысли. Пригрев на коленях ластившуюся, точно кошка, служанку, Влад отсалютовал ему кубком, полным до самых краев:

– Давно бы так, брат! Не по нутру мне, когда взгляд твой так и плещет унынием, словно лихо какое на себя призываешь. Лихо – оно к нам и без того поторопится, когда время придет. А сейчас же… – девица впилась в его рот поцелуем, обрывая слова, и звонче ударили гусли, и лютни откликнулись им – серебряноголосой струной.

Штефан улыбнулся. «Твоя правда, Влад. Хорошая есть поговорка – про смерть, что не минует нас, но явится лишь единожды, а до того срока – что напрасно ее призывать, когда есть занятия и повеселее на этом свете». И, подняв вверх недопитый им кубок, Штефан осушил его – единым махом, до самого дна.

***

Разбуженная осеннею сыростью, рана открылась внезапно и некстати – когда, спиною прижатый к каменной кладке дымбовицких стен, Лайота отбивался мечом – от меча Штефана, неумолимо рвущегося к горлу его; враз сжала ступню, точно «испанским сапожком» тюремных застенок – до огненно-жгучего колотья, до красным полыхнувших перед глазами кругов.

– Что, нездоровится, друг мой? – притворно-участливо осведомился Лайота, с каким-то неприкрытым восторгом всматриваясь в искаженное болью лицо его. – В твоем-то возрасте – и воевать… сидел бы у себя дома, в спокойствии, глядишь – и мучиться бы так не пришлось!

– И сидел бы спокойно, кабы не твое предательство, иуда! – зло выплюнул Штефан. – И как стыда у тебя только хватило – с султаном на сговор пойти!

Дернув поводьями, Лайота извернулся, уходя от очередной атаки.

– Скорее, хватило рассудка – не противиться тому, кто много сильнее, – переводя дыхание, отозвался он. – Вот Влад твой – пошел против султана, подчиняясь воле своего сюзерена, венгерского короля. И чем отплатил ему король за его верность? В темницу бросил, враз обвинив во всех прегрешениях. Провал в крестовом походе ему публично поставил в вину, от себя, деньги на крестовый поход разворовавшего, вину отводя перед Святым Престолом… Неглупый правитель Матьяш, уважаю. Не то, что этот твой…

– Не смей! – темнея лицом, выдохнул Штефан. – Не смей порочить имя того, кто благородней тебя во стократ, низкая твоя душонка! Знал бы, что так все повернется – прикончил бы тебя еще три года назад, а голову выставил перед Дымбовицей на самом высоком колу!

Боль накатила душной, приливной волной, капканом вцепилась в ногу, смыкая железные челюсти так, что, казалось, хрустнули кости. Застонав, Штефан покачнулся в седле, пропуская удар, а потом – бледно-серые камни Дымбовицы перед глазами его заволокло предобморочной чернотой, и Штефан провалился в беспамятство.

– …очнулся. Да рана вроде и не опасная… – словно сквозь ватную пелену услышал он, вновь обретая способность чувствовать и дышать. Стирая с лица кровяные потеки, он приподнялся, оглядываясь окрест, взглядом встречаясь с обеспокоенным взглядом Влада.

– Лайота где? – просипел Штефан, не узнавая собственный голос. – Я эту сволочь последнюю…

– Ушел он, с остатками войска его, тебя напоследок поранив, – ответствовал Влад, помогая Штефану привстать на враз ослабевшие ноги. – Пронырливый лиходей… Э-э, да какое там «догонять»! Ты ж сейчас и в седле не удержишься.

…Годы и годы спустя – память вновь возвращала Штефана, к низкому, платками туч укрытому небу, к блеклым камням Дымбовицы, блестящим дождевою водой, к мерной качке в седле и повязке, туго стянувшей затылок, утишая при каждом движенье болью рвущую рану. По чавкающей грязью дороге, под мелким нудящим дождем он ехал, по правую руку от Влада, и отряд его – шел вслед за ними, и черным качались деревья над головой, лишенные игривой зеленой листвы, и Штефану отчего-то припомнилась – та же дорога той, полузабытою осенью, и славные трофеи его, едущие с ним в Сучаву под надежной охраной… и черные глаза дочери Раду, пугливые, настороженно-любопытные. «Как она на тебя смотрит порою, ты до сих пор не заметил?»

«Глупости это все, ерунда восторженно-девичья… как бы и самому не поглупеть вместе с ней… – Штефан встряхнул головой, отгоняя мягчащие сердце, совсем не осенние мысли. – Вот и Лайота на недостаток рассудка мне попенял… да черт с ним, с Лайотой. Безрассудство – отвергать то, что само тебе в руки просится, сердечные награды суля… Хороша она собою, диво как хороша… и родством знатным – бог не обидел… что ж я и вправду-то, как последний глупец…»

– Вот и все, брат, – приоткрывая глаза чернеющим на горизонте тырговиштским стенам, выронил Штефан, – скоро собрание знатных людей вновь объявит тебя господарем Валахии. И вновь союзными сделаются земли наши, единой целью объединенные… Счастлив, что помочь тебе смог, – он в упор посмотрел на Влада.

– А сам – в Сучаву торопишься? – понимающе подмигнул Влад. – К супруге наизаконнейшей, или…

– Или, – отрезал Штефан. – Только кто она – тебе знать ни к чему.

– Можно подумать, я еще не догадался, – Влад кашлянул в кулак, скрывая усмешку. – Это, по-моему, уже ни для кого не секрет… Что ж, раз уходить собрался – оставь мне хотя бы две сотни человек войска твоего, для подмоги. Не слишком доверяю я влахам, – закончил он, враз посерьезнев.

…Память – высохший лист, зацепившийся за полу плаща, испещренный письменами прожилок, ветром подхваченный лист, уносимый холодными крылами его в блекло-серое небо. Штефан отвел взгляд свой – от смурнеющих, низко плывущих туч над головою, от корабликом уплывающего в поднебесье листка. «Вот и все, брат. Свидимся ли больше с тобою?» – отчего-то ударило в сердце мимолетной тревогой, а потом – листок скрылся из вида, и тревога развеялась.



Пятьдесят пятая осень его являлась в памяти зыбким, холодным туманом, волнами наплывающим с озерных берегов, шуршаньем высохшего камыша и утиными криками. Там, за ветками ощетинившимся перелеском – кипело сражение, красной, дымящейся кровью напитывая мерзлую землю, стуком сабель полоша пугливые птичьи стаи, и, гонцом пробирающийся меж деревьев – ветер нес Штефану лишь отголоски его.

– Бегут поляки, – обронил спэтар по левую руку от Штефана, чей более острый слух услышал вдруг нечто, Штефанову слуху пока что неразличимое. – К Катлабугу бегут, и людей Баязидовых за собою тянут. Настал час охоты, господарь. На дичь двуногую, разумом наделенную.

– Не столь уж много разума у дичи этой, коли на приманку нашу поведется, – хмыкнул Штефан. – Хотя… жажда крови – она многим разум застит. К атаке готовимся.

Он и впрямь ощущал себя, словно на охоте, привычном веселии лесов молдавских, когда, собаками растревоженный, несется на охотника зверь, не разбирая пути, и слюна капает наземь с оскаленной пасти, и острые сулицы – ждут наготове толстые бока его. Холодной росой оседая на ветках, ветер кинул в уши Штефану все нарастающий топот копыт и крики – вдогон ему. Пеной покрытые, вынеслись кони из перелеска, под красным полыхающими знаменами, на коих скалили клювы орлы.

– Османы следом скачут, пан Штефан! – махнул рукою первый из всадников, в саблей разодранном ярко-алом плаще. – Всех сюда выманить удалось, помоги нам Божья Матерь! Здесь бы их и посечь… – он остановился, переводя дыхание. – Не так-то уж много их. Урок Баязиду будет хороший.

…Это и впрямь оказалось доброй охотой, хорошим уроком для султановых войск, явившихся в очередной раз на чужую землю – мстить за попытку Штефана отбить от рук Баязида Килию и Четатя-Алба. Штефан вспоминал этот день, воскрешал в своей памяти, кладовой для бесчисленных битв, камушками перекатывал в мыслях снова и снова – бледное осеннее солнце, с трудом пробирающееся сквозь вязкие тучи, тихий плеск озера у берегов, и белый, густой туман, вуалью укутывающий Катлабуг, скрывающий войско Штефана от вражеских глаз. А потом – раздернутая ветряными порывами, вуаль треснула, открывая взгляду Штефана перелесок, сочащийся темными силуэтами всадников, коих становилось все больше и больше.

– К озеру прижимаем нехристей! – скомандовал Штефан. – Пусть тонут в дрябях озерных со всеми их воинскими штандартами… вода все примет.

И, кровью окрашенные, воды Катлабуга принимали в тот день – изрубленные трупы осман, угодивших в силки западни, смыкали молчаливые пасти свои над павшими, хоронили на черном илистом дне, куда даже в самый ясный час не выглянет солнце. И шорохом пели им камыши похоронную песнь, и ветер перебирал ломкие камышиные струны, пока, дрогнув темными вратами ветвей, лес не выпустил на берег Катлабуга чуть более собранный, не увлеченный погоней отряд во главе с плотным, высокорослым османом.

– Твое озеро сейчас пожирает мое войско, гяур, – невозмутимо заметил он Штефану. – Может, миром дело решим? Так и людям нашим ущерба меньше будет… И без того много крови уже пролилось.

– Можно подумать, Баязида это когда-то смущало – лишний раз учиненное кровопролитие, – усмехнулся Штефан. – Нет уж, почтеннейший Скендер-бей, готовь к схватке мечи своих доблестных воинов, прежде чем заржаветь предстоит мечам этим в темной озерной воде.

Насупив кустистые брови, санджак-бей Баязида поднял руку сигналом к атаке – собравшимся вкруг него, как вдруг те пришли в совершеннейшее волнение, но не Штефаново войско было тому виной.

– Кызыклы-бей! – взвизгнул кто-то за спиною санджак-бея. – Сам шайтан явился по наши души на этом проклятом озере, гяурами приманенный! Бежим, правоверные!

Штефан обернулся через плечо. Увиденное им вспоминалось ему потом долгие годы, являлось во снах – прерывистых, зыбких, точно гладь по озерной воде: всадник на смоляно-черном жеребце, чуть касающемся копытами волн, бледное осеннее солнце над головою его – и высокие колья, унизанные тысячами тел в истлевших тюрбанах и халатах – полукругом за всадниковою спиной. Блеклое видение, мимолетный озерный мираж… Штефан знал ему имя, и знал, что видит его не один.

– Влад… – прошептал он с улыбкой. – Чтобы там не несли эти глупцы, я знаю – что умер ты христианской кончиной, убитый тем, кто жаждал после тебя взойти на трон господарский, и в монастырских стенах упокоилось тело твое. Душа же, в райских кущах, вне всякого сомнения, пребывающая – явилась сейчас, чтобы укрепить наши души, вселяя страх во врагов наших. Какой там «шайтан»… К атаке! – закричал он войску, воздевая к небесам окровавленный меч. – Гоните их до последнего, бейте осман безо всякой пощады! Влад – с нами!

Дальнейшее помнилось Штефану стуком оброненных в спешке бегства османских сабель и перезвоном копыт – преследующих беглецов; ветром растревоженным перелеском – преградою вставшем на пути у бегущих осман, и вздохами озерной воды, принимающей в себя все новые и новые трупы, что, казалось, никогда не закончатся…

А потом, солнцем гонимое, туманное марево над Катлабугом рассеялось, и морок исчез. И все закончилось.

***

– Это то, что я помню о нем, сын мой, и то, что хотелось тебе рассказать, – замолчав, Штефан перевел дыхание. – То, что осталось со мною, когда он ушел – память о Владе, и она не изгладится до самой кончины моей. Об одном тебя попрошу – береги эту память. Не давай себе принимать на веру пустые слухи… а прочее – уже и не важно.

…Солнце скрылось, давая свободу теням, спряталось за безмятежно-белым, барашковым боком набежавшего облачка. Штефан смотрел – на солнцем высвеченные облачные бока, на вольные пастбища небес, стадам облаков столь желанные, на тронутую легкими копытцами их бледно-синюю заоконную гладь, и думал о том, что все, что случается на этой земле, под небом этим – по воле Господней, а то, что в памяти людской оседает после случившегося – на то человечья воля.

_______________________________________________________________________

* Штефан Великий – господарь Молдавского княжества, близкий друг и союзник правителя Валахии – Влада Дракулы. Пришел к власти с помощью Влада Дракулы, изгнав из страны своего предшественника, Петра Арона, в свое время убившего отца Штефана, чтобы взойти на престол. Когда Влад Дракула был посажен в тюрьму венгерским королем Матьяшем Корвином, Штефан ходатайствовал за друга, способствуя его освобождению, после чего – помог Владу Дракуле вернуть утерянный престол. Был в противостоянии с Османской империей, Польшей (временами заключая с ней военные союзы), Венгрией (также заключал с ней союз в борьбе против Османской империи). Правил страной сорок семь лет, успешно защищая ее от османской экспансии. Женой, подарившей ему наследника престола, стала Мария Войкица, племянница Влада Дракулы, дочь Раду, захватившего престол Валахии после того, как Влад Дракула, его брат, был заточен в темницу Матьяшем Корвином. Штефан изгнал Раду, посадив на валашский престол своего ставленника на тот момент – Лайоту Басараба, а Марию Войкицу и ее мать увез к себе в Молдову.

* Мунтения – восточная часть Валахии.

* Дымбовица – крепость на месте современного Бухареста.

* Спэтар – молдавский военачальник.

* Санджак-бей – османский военачальник.

* Сулица – дротик, метательное копье.

* В рассказе использованы цитаты из «Молдавско-немецкой летописи 1457-1499».