- Вы есть будете? – спросила она. – Я как раз собиралась ужинать.
Она накрыла на стол, скользя стремительно и ловко, он не хотел, а засматривался и отводил глаза, потому что вопреки невозмутимому, почти строгому лицу ее телодвижения были по-балетному грациозны. Он словно только что увидел, что на женщине была одна легкая хлопковая рубашка, льнущей к телу мягкостью напоминающая шелк. Она молча показала на стол: садитесь.
- Я неплохо готовлю, - сказала она, когда он извинился за беспокойство. – И мне бывает приятно угощать людей… моим варевом. Я не беру готовую еду. Вот курица, я ее жарю в особом соусе, там много ингредиентов: зубник, волкобой... – он слушал ее голос, как мелодию, и иногда забывал о еде, и она показывала ему с легкой улыбкой: ешьте.
- М-м-м… неплохо, - он покивал головой, вгрызаясь в птичье, как ему показалось, бедро, и вспомнил утрешнюю курицу – мертвую и сочащуюся, и дом, но уже как-то мимолетно.
- Бабушка выучила, - словно отвечая на его мысли, прожурчала хозяйка и положила еще кусок, добавив темной, совершенно разварившейся и утратившей природный дух капусты. – Солянку я тушу около двух часов и кладу напоследок томатную пасту напополам с выжимкой из зубника, а потом уксус.
На какую-то долю секунды у него помутилось в голове, он увидел в своей тарелке человеческие мозги, вываренные и обмазанные темной кровью. Они купались в жидкой субстанции, перемежаясь с костями, и когда на поверхность всплыло глазное яблоко, Аладьев вздрогнул, заслышав голос хозяйки:
- Вам плохо?
Он пришел в себя: она подалась вперед, в глазах мелькнуло участие. В тарелке - фарфоровой, окантованной золотым ободком, что было неожиданно для этого сурового жилища, – по-прежнему лежала разварная солянка с мясом, от которой шел непонятный, но заманчивый для обоняния дух. Как вас зовут? – спросил он. – Странно, что мы еще не познакомились.
Киркея, ответила она. Ну, почему необычно? это все бабушка, мне дали это диковатое имя в ее честь. У нас в роду женщин через поколение зовут Киркеями.
Он назвал свое имя. Хорошо, что я не Одиссей, добавил он.
Она рассмеялась, смех у нее был русалочий, сквозь сетку распущенных шелковистых волос она смотрела на Аладьева. Он отвел глаза.
- Не пугайтесь, - наклонила голову Киркея. - В свиней я людей не превращаю, - и она обвела пальчиком мерцающий лепесток – узкий, словно заостренный кинжал с изогнутым кончиком. В полутьме, все больше наползающей из окон, цветок, освещенный несколькими толстыми пеньковыми свечами, источал золотистый дымок и казался еще алее.
- Этот цветок… - показал он взглядом, помялся, но все же заговорил, - я… он бегал от меня целое утро. Честное слово, он исчезал, как только я к нему подходил, а потом появлялся в другом месте.
Она снова засмеялась, словно где-то родник зажурчал, она явно знала и прелесть своего смеха, и гибкость тела, когда изогнувшись, преподнесла ему этот чертов цветок, уютно угнездившийся в стеклянной чаше.
- Да это же тюльпан! сорт Ballerina. Их тут много, вы видели не один цветок. Это моя бабушка их разводила, они размножились, и теперь растут, где попало. У них есть одно свойство – при приближении опасности они прячут лепестки в почву, и-и… тогда их сложно отыскать.
Из-за пламени свечей она смотрела ему в лицо, на губах змеилась улыбка, она точно смеялась и над его наивностью, и над страхами, и он вдруг почувствовал умиротворение и тепло – как тогда в машине. К ногам льнул черный кот, гнул гладкую спину. Аладьев наклонился, ладонью вытянул кота по позвоночнику, тот прогнул хребет, мявкнул беззвучно, раззявив клыкастую пасть, огненными глазами полоснул гостя. Тот, обжегшись, отдернул руку. На шкуре кота не было ни единого светлого пятнышка.
- А тут еще собака была! - вскинулся он. – На волка похожая, только черная.
- Собака? – отозвалась Киркея. – Не было никакой собаки. Это вы кота видели.
- Как – кота? Да я…
Аладьев умолк, он и в самом деле уже не помнил, видел ли он кота или собаку, а Киркея подливала в чашку – тоже фарфоровую, полупрозрачную, с золотым ободком – кипятка, а потом разбавила чем-то лиловатым и горьким, это красавка, сказала она, я большая травница.