Аладьев мчался через ельник, не разбирая дороги, рюкзак чернявого бил в спину; истово прижимая к себе нелегкий крест, он не бросал его, хотя тащил, едва сознавая, что держит в заледенелых руках, он был почти в беспамятстве.
Снег усилился, летел наискось, корни деревьев выползали, цеплялись за резинку свитера, вплетались в петли жидкого трикотажа, хватали за обшлага брюк. Аладьев отбивался, вскрикивая тоненько, заполошно, а затем полез через памятный летний завал и с остервенением топтал чьи-то мертвые лица, ломал распятием, каблуками сгнившие до костяшек хребты. Давешняя груда трухлявого хвороста, дотлевающая после какой-то бурной грозы, оказалась нагромождением вздутых трупов и черных от времени человечьих костей; крючковатые фаланги скользких рук все глубже затягивали живого Аладьева в общую кучу. Безумно продираясь сквозь ребра и черепа, Аладьев колотил крестом как дубиной, он уже стоял по колено в гниющей массе, когда упыри сдернули с его плеч вещмешок, и оттуда выпала склянка овальной формы и с хрустом лопнула. К ногам Аладьева с едким шипеньем, точно карбид, пролилась жидкость, отвратительная груда мяса, слизи, костей истаяла, истончилась, и вот уже только беловатая пленка пузырилась на земляной осыпи.
Дрожа всем телом, он подхватил за лямку рюкзак и побрел; снег сыпался между деревьями, в просветлевшем разом лесу стало обозримей, просторнее, или же у Аладьева обострилось зрение, однако там, далеко-далеко, в междурядье елей он различил кромку иного, тонкого на свету леса и побежал, волоча за собой вещмешок. Что-то еще хватало его за плечи, он разворачивался, выставлял распятие или же вытаскивал горстку соли и кидал в пустоту, и она сгущалась, что-то ухало и ревело, гноилась тьма, наступала гуще, кромешнее, обволакивала проклятый лес. Аладьев несся, исступленно выкрикивая: господи, помилуй!! – и еще плотнее прижимал к себе крест.
Он вылетел на опушку и увидел укрытую снегом придорожную полосу. Оглядевшись, он увидел, что на горизонте маячит город; автострада оплетала его узлом, а развязки из распутья уходили вдаль, огибая окраину. И левая, и правая дорога ему были знакомы. Внезапно мужчину осенило: все это время бродил по краю леса, дубрава и сосновый бор переплетались с ельником, это был единый массив, и вилось вдоль этого массива шоссе, где вчера – или полгода назад - он оставил машину.
Почти теряя сознание, он ступил на асфальт и поднял руку. Сердце отчаянно билось, он уговаривал себя потерпеть, и упал, только когда рядом, зашуршав, остановилась «Скания». Ноги не держали Аладьева. Человек спустился из кабины грузовика, потряс его за плечо. Аладьев с трудом приподнялся, я заблудился, сказал он, помогите мне, я заблудился!
Человек покачал головой, подхватив, подтащил Аладьева к большегрузу, помог взгромоздиться на подножку. Руки не слушались Аладьева, он растирал пальцы, в кабине было благодатно тепло; только сейчас, когда все закончилось, и грузовик ехал к дому, он понял, как закоченело – до бесчувствия – его тело. Водитель, повозившись, вынул термос, пакет с едой, выложил на боковой столик. Аладьев благодарно прикрыл ресницы, что-то говорить сил не было.
«Скания» тяжело, с низким гулом, двигалась по шоссе; мороженых кур везу, сообщил, улыбаясь, водитель. За стеклом кабины, уютной, прогретой, обвешенной оберегами, проносились деревья; пошел смешанный лес, и этот микс из елок, малахитовых сосен и голых лиственных на секунду помстился Аладьеву предательством и причудой.
От окна тянуло, шофер мял зубами резинку, насвистывал какой-то мотив. У него было странно знакомое лицо, точнее, осознание этого, как вероятного, временами подступало к Аладьеву и пропадало, он пил горячий терпкий чай, закусывал бутербродами и, отогреваясь, крепче прижимал к себе крест. Его не оставляло смутное беспокойство.
Наконец он угрелся и укачался, голова в чужом капюшоне свесилась, как подрубленная… он вздрогнул, проснулся и беспокойно огляделся по сторонам. Какое сегодня число, спросил у водителя.
- Пятнадцатое февраля, - покосился тот. – А что, ты долго бродил по лесу?
- Долго, - ответил Аладьев и стиснул зубы. – Долго.
Машины прибывали; подъезжали к городу; Аладьев сверху смотрел на трассу, на автомобили, и невольно искал у обочины свой, который так давно не водил, и сердце его сжималось.
«Скания» дернула, как вставший на дыбы конь. Шофер щелкнул ручкой двери, выглянул.
- Дальше я не поеду, - сказал он. – Трасса перекрыта.
Аладьев нечетко видел через лобовое стекло: он только сейчас заметил зияющий скол в правом углу, от которой паутиной отходили трещины. Впереди в полуразвороте возвышались две фуры, подъезжали легковушки, постояв, сворачивали в объезд. Хаос, мешанина людей и машин – он с трудом различал, что происходит вдали, видел только, что за поворотом валит дым, а на дороге снуют люди.
- Я через центр, - окликнул его шофер. – В такой пробке два часа простоишь. Со мной поедешь?
Аладьев вглядывался в далекий дым. Проговорил:
- Нет, мне через центр далеко… и странно, почему день все еще длится? – подумал он вслух и оглянулся на водителя. Тот смотрел на него искоса. Аладьев медленно, не спуская глаз со своего спасителя, поднял распятие. Шофер осклабился. Он потешался все сильнее, бил себя по коленкам, потянулся к Аладьеву, выставив зубы, и тот отпрянул и уронил крест. Спиной вывалился из «Скании», скатился по ступенькам, он сновал между фурами, врезаясь в углы, а хозяин грузовика веселился и кричал вслед:
- Ты куда, чудик? Рюкзак забыл!
Отбежав, Аладьев оглянулся, «Скания» урчала где-то вдалеке, общий гул шоссе перекрывал звуки; еще немного, и фуры остались за поворотом, а перед Аладьевым выстроился нестройный и уже недлинный ряд легковых машин, из которых то и дело выскакивал кто-то нетерпеливый, заставляя мужчину шарахаться в сторону.
Он сбавил шаг, ему не хватало воздуха, он шел и шатался, сильнее всего он желал очутиться около своего дома. Мучительно болела голова, ломило не виски, как бывало, а темя, он тронул лицо ладонью, ожидая увидеть кровь, но испачкался в какой-то слизи. Пальцы затряслись, он развязал чужой капюшон, затянутый у кадыка, с отвращением обтер бороду, отшвырнул капюшон далеко в кювет.
У соседского дома машины закончились, но собирались к единственно видимой точке совершенно незнакомые Аладьеву люди и, постояв, расходились. Они сбегались поглазеть, Аладьев же шел к себе домой, и эта суматоха, эта толпа его раздражали.
Две пожарные машины, разъезжаясь, перегородили дорогу; Аладьев пропустил их, обошел скорую, милицейский фургон и только тогда увидел то, что давно уже увидели люди, молчаливой стеной окружившие его дом. Дотлевал огонь, последние языки пламени пробегали внутри дома - алые на черном и белом - и уносились в воздух, истончаясь до кисейной прозрачности, нескончаемые дымы. Обугленный, черный стоял его дом, и провалы в окна не прикрывали никакие стекла: ни старые, ни новые.