Провалы в окна не прикрывали ни старые стекла, ни новые, - обугленный, черный стоял дом, и только белые пластиковые рамы казались неестественно целыми. Пепел и сажа устилали двор, покосился забор, местами, свороченный пожарной машиной, рухнул. Крышу напрочь снесло огнем, дом стоял безголовый, единственная балка торчала, как уцелевший зуб. В округе стояла густая вонь, тащило гарью, Аладьев задыхался и думал только о том, как же он раньше не чувствовал этого запаха. Он раздвинул толпу плечами, люди расступались, давая дорогу странному человеку, полуодетому в зимний день; у самых ворот стояла женщина, также полуодетая: в пальто, халате, ботинках на голую ногу, - она повернула к нему лицо, и он узнал Катю.

Она смотрела без гнева, без удивления, только легкое недоумение было на ее лице – и безысходная, тупая усталость. Одной рукой она прижимала к себе девочку в чужой, взрослой куртке, другой – оплавленный, обгорелый по краям пакет. Сказала Аладьеву:

- А у нас дом сгорел. Говорят, проводка. Ты ушел, а наверху все время что-то стучало.

- Я ушел вчера, Катя… я заблудился!

- Тебя полгода не было. Мы искали. Машину нашли у дороги... Я Лене сказала, что ты погиб.

Девочка выглядывала из-под ее руки – зверовато, искоса, - теснилась к матери, прижимая к себе куклу с нейлоновыми опаленными волосами.

- Она забыла меня…

- Дети в этом возрасте быстро забывают, - Катя смотрела на дом. Выдохнула: – Как полыхало…

Он стремительно огляделся: толпа расходилась, - много, много людей в тусклой зимней одежде, - как ни близко они стояли, он не различал лиц. На жирной копоти валялся горелый мусор, куски бетона, битые стекла; ближе к воротам гарь выцветала до сизины. С левой стороны дома свисал шланг, раскачивался печально; Аладьев прикипел к нему взглядом; в голове его ширилась звенящая пустота.

- Катя… Я ушел вчера, - повторил он.

Жена взглянула рассеянно, отстранилась. Он поднял руки – привлечь, обнять – и тут же отдернул: в зрачках жены возник силуэт. Рывком он обернулся.

За спиной никого не было. Неподалеку на серый снег присела серая же ворона и, как Ленка, пялилась на него круглым звериным зрачком. Девочка, заскучав, сапожком притаптывала рукоятку ножа, каким-то образом откинутого к воротам. Аладьев узнал его. Это был тот самый широкий нож, которым вчерашним утром он резал курицу.

Катя не отрывала огромных глаз от пожарища.

Мужчина снова перевел взгляд на нож. Широкое лезвие, выгнутая рукоятка, клинок drop point. Почему-то Аладьев знал, что этим ножом можно убить ведьму. Он подобрал резак, сунул в карман. Поискал взглядом ворону. Та словно ждала, равнодушно порхнула, села неподалеку, снова скосилась нехорошо, по-звериному. Он подкрался, но девочка, приоткрыв рот, провожала его глазами, и он решил, что лучше убьет ведьму на улице.

За воротами вороны не оказалось. Аладьев покрутился, обежал забор. Птица сидела на другой стороне шоссе и, завидев человека, юркнула к перелеску. Аладьев кинулся вдогонку, ввалился в снег, утопая, как летом в мятлике, добрался до насаждений. Пав в сугроб, ворона вынырнула черной куницей и заюлила между деревьями; Аладьев крался следом, сжимая в кармане тяжелый нож; временами куница медлила, опускалась в снег, вскочив, вновь петляла, ворочая узким задочком. Оборотень трусил неторопливо, но как ни спешил Аладьев, догнать куницу не мог. К черному лесу он добрался в сумерках и почти обессилев.

Зверек шмыгнул в ельник. Из-за огромного корня, за которым, казалось, повернулся медведь, выскочил черный кот, задрал хвост трубой, в полумгле глаза его отливали алым. Аладьев судорожно размышлял, как ему обойти мертвяков, но дорогу перегородил всего-навсего небольшой сугроб, и он рванулся вперед, карабкался, застрял ногой в пустоте, со злостью выдернул и скатился вниз – к частоколу, который, казалось, вытянулся еще выше.

Дом поширел, разбух, крыша чернела квелой соломой – нетронутая; поверх лежал снег. Где-то совсем рядом раздавался мерный стук - назойливый. Ни одного валуна не увидел Аладьев, но стоило ему поднять голову, как сердце вскинулось: на каждом бревне был нахлобучен череп. То, что накануне вечером он принял за фонари, на самом деле оказалось человечьими головами, и над воротами висели совсем свежие. По правую руку от него торчала отрубленная голова чернявого Ивана, по левую – рыжего; между ними с остро отточенного бревна свисала борода попа. Губ у него не было, посередине рта зияла безобразная рана. Словно во сне увидел Аладьев, как глаза батюшки раскрылись, уставились на него, рана раздвинулась, он ухмыльнулся, а вслед за ним захихикали оба Ивана. Аладьев в отчаянии стиснул нож, закрыл глаза, шагнул за ворота, он шел и шел к дому, - как ему показалось, вдвое дольше, чем шел вчера. Снежинки падали на его непокрытую голову, вились и путались в волосах, недвижные, лежали вороньи лапы по углам завалинки. Стучало все громче, звук нарастал, или это стучало сердце Аладьева, билось в реберную клетку, разбухало в горле, тупо, мучительно ударяло в виски… Он крадучись поднялся на крыльцо, налег ладонью на изогнутую рукоятку ножа и потянул дверь…

В глаза ударил яркий свет.

Как же она говорила, что нет электричества?..

Все так же коробились половицы, на кривых полках валялись склянки и черепки, на кровати, застеленной нечистым, но все же бельем свернулся кот; завидев Аладьева, зверь отвернул голову. У стола стояла женщина, рыжеватая, похожая на Катю, с хрустом рубила капусту, но когда она обернулась, мужчина увидел, что придерживает она не кочан, а череп, отливающий травянисто-зеленым, и что глаза у нее разноцветные.

- Пришел? – сказала она. – Разделай, наконец, курицу, - и показала на мертвую тушку огромной крысы. Из подхвостья животного сочилась слизь.

С ножом в кармане Аладьев шагнул к женщине.

За окном стемнело, сыпал и сыпал снег, в окнах дрожал мягкий свет, и раздавался стук - осторожный, навязчивый…