Маргит поднялась по ступеням. Дверная ручка с золоченым гербом показалась ей тусклой и покрытою патиной пыли. Маргит взялась за нее с осторожной брезгливостью.

– Все пошло прахом, – пробормотала она. – Стоило только Матьяшу отойти в мир иной… Великий король, и такая неблагородная гибель!

Вздохнув сокрушенно, она толкнула тяжелую дверь, что со скрипом открылась. Все тонуло в тягучей тоске – бледно-синие окна в вечернем, приглушенном свете, полустертые сумраком стены, резные громады шкафов.

– Матушка ждет тебя, – Михня шагнул ей навстречу, почтительно подав руку. – Рукопись эта, над которой она сидит целыми днями, точно инокиня… – губы его искривились в усмешке, – кажется, она наконец-то завершена.

Илона ждала за столом в глубине библиотеки. Лицо ее показалось Маргит худым и болезненно-бледным, глаза – нездорово блестящими. Она отложила в сторону ломкий, исписанный сверху донизу лист. Затем посмотрела на Маргит, и взгляд ее оживился.

– Хочу, чтобы ты порадовалась вместе со мною, сестренка, – сказала она. – Я дописала ее, понимаешь! Книгу, которую должна была написать, – ее пальцы погладили толстую стопку листов, что лежали пред ней на столе. – Вот, последняя часть… Маргит, ты знаешь, сэр Томас Мэлори, чей роман «Смерть Артура» мы читали на днях – он воспел рыцарство миновавших веков… а разве век наш, век уходящий – не дал, в свою очередь, миру пример благородного рыцарства? Разве события, что в нем приключились – недостойны запечатления на бумаге?

Она выжидающе замолчала.

– Сэр Томас Мэлори маялся от безделия в королевской тюрьме, – хмыкнул Михня, – оттого и проснулась в нем страсть к сочинительству. Будь этот достойный дворянин на свободе – стал бы он тогда писать свой роман? Сомневаюсь. Занялся бы чем-нибудь, что более подобает его положению – охотами, войнами, женщинами…

Маргит недовольно поморщилась.

– Тебе бы все о женщинах, Михня! Весь в отца, – она возвела глаза к потолку. – Даже женитьба не придала тебе сдержанности. А все потому, что сестра моя, вместо строгого твоего воспитания… – Маргит указующе ткнула пальцем в бумажную стопку, – занялась делом бессмысленным. Кому он будет нужен, этот роман? Сейчас, после смерти Матьяша, когда библиотека его пришла в запустение – к чему это все?

Она обвела рукою окрест. Голос ее окрасился горечью.

– Ты ошибаешься, – тихо сказала Илона. – Ты неправа, сестренка… если б ты знала, как ты сейчас неправа! Знаешь ли ты, что в иные века и менестрели, что воспевали любовь и достойные рыцарей подвиги, были происхождения знатного? И потому – песни их до сих пор вызывают восторги ценителей, и примерами служат герои их – для юных дворян? А что хорошего сотворили нынешние менестрели, из бюргеров? Взять того же Бехайма… – лицо ее брезгливо скривилось. – Грубый, топорный слог, низкий стиль… неужели подобное станет примером для подражания?

Она поднялась со скамьи. Зеркало за спиною ее повторило движенья. Мутное, точно стоячая заводь, оно показалось Маргит уснувшим и мертвым, как все в этом склепе для книг. Маргит ошибалась – зеркало жило. Холодное, звонкое, словно нестаявший лед… Маргит поежилась от сквозняка, что тянул из окон.

– Оно показывает настоящее, и изредка – будущее, – Илона указала на зеркало, точно здороваясь с собственным отраженьем. – Однажды – я взглянула в него и увидела Буду в огне, взятую войском османским. И библиотеку, и книги – все здесь было предано смерти. Так будет когда-нибудь, Маргит… Значит ли это, что все было напрасно? – она перевела дыхание. – Нет. Я не хочу в это поверить. А ты, Маргит? Ты, получается, хочешь?

Глаза ее сделались холодны, точно зеркальная гладь.

Маргит примирительно улыбнулась.

– Нет, что ты… я даже нахожу интересным такое вот времяпровождение… – она взяла в руки листок, с любопытством вчиталась. – Гм, а занятно ты пишешь. И впрямь напоминает роман сэра Томаса Мэлори… только герои его… кажется, я их хорошо знаю…

– Ты с самого начала читай, – хохотнул Михня. – Матушка и про тебя написала, и про библиотеку эту, и про зеркало, будь оно трижды неладно! Порой на меня находит, и я думаю – уж не колдовство ли оно, все эти книги? Недаром их так любят жечь на кострах святые отцы, точно еретиков каких! Читаешь – и такое мерещится! – он подмигнул. – Неблагое оно, это чтиво, вот истинно говорю!

– Я уж как-нибудь без тебя разберусь, что благое, а что неблагое, – расправив юбки, Маргит уселась на скамью. – Ну, с чего там все начинается?.. а, теперь вижу…

За спиною послышался шорох. Маргит обернулась внезапно, точно застигнутая чужим, недоброжелательным взглядом. Из зеркала, тусклой, блистающей глади – на Маргит смотрела она сама.

***

Год одна тысяча четыреста шестьдесят второй
от Рождества Христова

Глаза Маргит вдруг сделались мутны, дыханье ее участилось.

– Снег, – жалобно сказала она, – холодный и белый. Он падает мне на лицо. Он заметает меня. Как больно! Как остро и больно!

Она слепо вела руками перед собою, будто хватая снежинки, а после – глаза ее закатились до враз покрасневших белков. Цепляясь за плечи Илоны, она съехала со скамьи.

– Снег… – улыбаясь, шептала она, – какие большие снежинки!

Губы ее пузырились вскипающей пеной, с силой сжатые пальцы – скребли по полу, как когти. Тишина вокруг сделалась удушающей.

Подобрав юбки, дамы поднялись со скамеек, с любопытством взирая на Маргит, точно на чудом доставшееся развлечение.

– Падучая! – шепотком пронеслось по рядам. – На божественной литургии… уж не крест ли святой ее ввел в беснование?

Илона зло зыркнула по сторонам. Шепчущие замолчали. Во взгляде священника мешались брезгливость и страх. Он был слаб и бессилен – против зла, что угнездилось в Маргит. Против хвори ее. Крест в руках его показался Илоне жестокой насмешкой.

– Что ж вы ей даже голову не подержите? Эх, люди-люди… – произнес кто-то за спиною Илоны. Чьи-то руки легко оттолкнули ее. Бледнея от накатившего гнева, Илона смотрела, как женщина в белом, точно снегом меченом платье – упала на колени пред Маргит. Руками обняла затылок ее и что-то торопливо шептала. Смоляно-черные косы метались по полу. Маргит успокоенно вздохнула.

– Она будет здорова. С ней все хорошо, – женщина подняла глаза на Илону, черные, точно уголья на снегу. – Я сожгла ее хворь и развеяла по ветру.

Она встала с колен. Белоснежное платье взметнулось по полу поземкой.

– Прощайте, принцесса… – донеслось до Илоны у выхода. Незнакомка скользнула за дверь.

Маргит безмятежно спала, позабыв ледяные касания снега. Все было – насмешка и сон. Искушение страхом. Неверие – в силу креста. Илона посмотрела на дверь. Там – скрывалась разгадка.

– Спасла сестру мою, и даже не представилась мне! Скажите, какая невежа! – Илона нахмурилась. – Нет, это никуда не годится!.. Побудьте с Маргит, я скоро вернусь.

Она бросилась к выходу, словно бы одного опасаясь – что за открывшейся дверью ее встретит лишь вой ветра и снежная пустота. Что незнакомка исчезнет, так и не представившись ей, и этим – нанесет ей обиду.

Она не исчезла. Она ожидала Илону на белом крыльце, запрокинув лицо к леденящему, мертвому небу. В глазах ее стыла задумчивость.

– Прости, я тебе не назвалась. Меня Ангелиной зовут, – улыбнувшись с лукавинкой, она подала руку Илоне. – Хотя… я сама прихожу, безо всякого зова. Когда чую, что плохо кому-то.

Она осенила себя крестным знаменьем.

– Не бойся, принцесса. Сила моя не от бесовских чар. Если было б иное – как бы смогла я проникнуть в святую обитель? – она засмеялась хрустальным, рассыпчатым смехом. Снежинки вокруг замерцали, как белые звезды.

Илона протерла глаза.

– Доброму христианину незачем бесов бояться, – надменно сказала она. – Равно как и со службы церковной сбегать… Скажи, что ты хочешь в награду за спасение Маргит? Я – сестра короля. Я могу дать тебе многое.

Ангелина пожала плечами. Хороводы снежинок кружились над нею, как бледный венец.

– Я ни в чем не нуждаюсь, принцесса. Когда-то – у меня все уже было: и слуги, и роскошный дворец, и ни в чем я не знала отказа… а потом – я почуяла дар свой и из дому ушла. Хотя… нет, постой, ведь ушла-то я раньше… – она сморщила лоб, будто припоминая. Глаза ее сделались жестки. – Когда отец мой, княжич, отдал сестру мою в султанский сераль – в обмен на спокойствие княжества.

Илона всплеснула руками.

– Подлость, христианина недостойная! – процедила она с возмущением. – Отдать дочь свою туркам… да есть ли мера гнусности этой! Вот брат мой, владыка венгерский – он никогда б не пошел на подобное. Он благороден и мудр. Он дал Маргит достойного мужа. И мне, придет время, такого же даст, – она гордо вздернула подбородок.

Ангелина присела на корточки, чертя что-то веткой в снегу.

Крест, звезда, полумесяц. Птичий загнутый клюв.

– Это будет быстрей, чем ты думаешь, – очищая ладони от снега, она посмотрела Илоне в глаза – странным, стынущим взглядом. – Аккурат пред Великим постом – он приедет, чтобы к тебе посвататься… будущий муж твой, запомни. Это знаки, что я на гербе его разглядела.

Илона всмотрелась.

– Надеюсь, он достаточно высокороден и храбр, – наконец сказала она. – Ведь не всякий рыцарь достоин принцессы. Лишь знатного рода и ратною славой себя покрывший. Ты знаешь его, Ангелина? Знаешь этого рыцаря? Что ты молчишь?

Крест, звезда, полумесяц, сияющий в небе. Орлиный прищур.

– Этот герб… я когда-то сестре его рисовала, – Ангелина вздохнула. – Нагадала ей мужа достойного… с тем же гербом. А потом – ее турки забрали. И я больше не вижу ее, ни во сне, ни в видениях. Будто мутная пелена на глазах, белоснежная, точно метель, что стирает следы на дороге… Послушай. Ты спросила меня, что желаю в награду? Так вот. Если встретишь ее – то скажи, что я очень о ней беспокоюсь. И мне передай – что в ответ она скажет. А большего мне и не нужно.

Снег обнял ее бледной, трепещущей шалью, сплел снежинками черные косы. В ледяной, ослепительно-белой короне – Ангелина шагнула с крыльца и исчезла.

– Обещаю, – сказала Илона глухой пустоте. – Даю честное слово, что я это сделаю. И тогда – мы в расчете.

***

Конь всхрапнул и взвился на дыбы. Каурая грива взметнулась, копыта ударили в воздух. Илона смогла удержаться в седле лишь каким-то немыслимым чудом.

– Держите! Понес! Сбросит ведь! – донеслось до нее заполошное. Конь мчался, не разбирая дороги. Уздечка рвалась из рук, точно живая. Слепящее солнце кололо в глаза. Илона зажмурилась, ткнувшись носом в упрямую конскую шею. Паденье в дорожную грязь было неотвратимо.

– А ну стой, кому говорят! – чьи-то руки вцепились в поводья. – Куда подался!

Конь зафыркал, взмотнув головою. Встал, перебирая ногами на месте, словно что-то держало его. Илона открыла глаза.

– Испугалась, принцесса? – в голосе вопрошавшего не было ни малейшей нотки почтительности. Смуглый, чернявый, точно цыган, в ярко-красном плаще и такого же цвета кафтане – он смотрел на нее, не скрывая улыбки. Будто спасать принцесс ему было обычным, самым будничным делом, и награды за это он не ждал никакой.

Илона перевела дыхание.

– А сам-то – как думаешь? Спуститься мне помоги, – обняв цыгана за шею, она выскользнула из седла. – Лошадь ты хорошо удержал, а меня-то – удержишь?

Цыган подхватил ее на руки, точно легчайшую ношу, понес, закружил.

– Как скажешь, принцесса, так все и будет, – успокоительно зашептал он. – Хочешь – прямо сейчас на землю спущу, а нет – так до самого дома понесу на руках.

Илона расхохоталась.

– А там-то, что делать со мною будешь – еще не придумал? На землю спускай, – она с сожаленьем вздохнула. – И скажи, кто ты, и как имя твое, чтобы я знала, кто в королевстве нашем такой обходительный.

Цыган посмотрел на нее долгим, пронзительным взглядом.

– Влад, господарь из Валахии, – произнес он после молчания. – И приехал я к брату твоему, чтобы о свадьбе с тобой договариваться. Думал, ты знаешь об этом… неужели Матьяш тебе ничего не сказал?

Крест. Звезда. Полумесяц. Орлиные перья. Знамя, что вилось над воинами неподалеку. Над войском его…

– Нет. Но я ожидала тебя, – Илона взяла его за руку. Ладонь его была жесткой, точно дубленая кожа, с белесоватыми шрамами. Привычная к грубым поводьям. Привычная к рукояти меча… и к женским ладоням, сейчас прикасавшимся к ней. – Мне тебя нагадала… одна ворожейка. И я ей поверила… понимаешь?

Влад ухмыльнулся.

– Ты просто хотела поверить. А судьба – она штука такая, никто ее знать не может. Врут они, ворожейки эти, головы дурят неопытным девам, – он приобнял Илону, хозяйски прижимая к себе. – Я себе только верю. И мечу своему.

– А невесте своей? – Илона задержала дыхание. – Если скажет, что ты ей по сердцу пришелся – поверишь?

Влад потряс головой, точно конь, отгоняющий овода.

– Для начала – поверю, а там уж оно как пойдет, – произнес он задумчиво. – Нынче мил я тебе, а назавтра, глядишь – и немилым сделаюсь… Девичье сердце весьма переменчиво.

Илона опустила глаза. Провела сапожком – по копытами взбитой грязи.

– А если скажу, что верна тебе до конца жизни останусь – и тогда не поверишь? – обронила она. – Скажешь – глупости девичьи?.. Эх, Лацко, Лацко, все, видать, не те тебе попадались девицы! – внезапно развеселилась она. – Как Агата, служанка моя, например. Как пригожего молодца углядит – так ему и отдаться готова… и забыть с той же легкостью, если иной попадется.

– Звали меня, госпожа? – подобрав юбки, Агата скакнула к ней через глубокую лужу. Округлые щечки ее раскраснелись, пшеничные локоны рвались из-под тугого платка. – Я сейчас, я к вам мигом!

Стрельнув глазами на Влада, она поспешно склонилась в поклоне.

– Ах, как я боялась за вас! Хорни – такой норовистый, даром, что мерин… с характером… а этот благородный господин его быстро приструнил! Ах, какой нарядный кафтан у него! А как смотрит орлино! – зачастила она с придыханием. Взгляд ее сделался томным. – Как я рада за вас, госпожа!

– Хочешь, пришлю эту девку к тебе? – прошептала Илона. – Забудешься с ней. Я ведь до свадьбы на ложе с тобой не пойду.

Влад приподнял густую, цыганскую бровь.

– А ты девица неревнивая… хотя – было б к чему ревновать! – губы его покривились в усмешке. – Сколько девиц этих у меня побывало – а в сердце ни одна не вошла. Может быть, оттого что никто из них мне про верность до гроба не плел? А ты вот – сказала такое… и в сердце точно занозу всадила, – он посмотрел на нее серьезно и строго. – Я буду хорошим мужем тебе. Сколько Господь нам совместно отпустит… ты веришь мне, или сомнения разбирают?

Илона вздохнула.

– Верю, – поднявшись на цыпочки, она обняла его крепко за шею, прижалась губами к губам. – Ведь меня не обманешь. Я чую, где ложь, а где правда… и сам ты не из породы лгунов… Лацко мой, милый мой Лацко…

Что-то теплое, недовольно фырча, ткнулось в плечо ей. Вскрикнув от неожиданности, она обернулась. Хорни тянул к ней свою длинную морду, и взгляд его был отчаянно виноватым.

***

Тисненая кожа книги была позолоченной. Узоры вились по ней, завиваясь в цветы. На тонких, хрустящих страницах – благородные рыцари ехали войском, и дамы из замковых окон махали платками им вслед. А там, вдалеке, на границе меж землею и небом – храбрых рыцарей ждали враги, и их лица были страшны и свирепы.

– Я одно хочу спросить у тебя – когда он вернется? – Илона захлопнула книгу. В упор посмотрела на бледные щеки Матьяша, заплывшие тотчас же гневным, багровым румянцем. – Почему умолчал ты о нашей помолвке? Зачем Влада до свадьбы услал? Почему не смогла насладиться я мужем своим хоть единую малость? – покачала она головою с упреком.

Взгляд Матьяша сделался сосредоточенным.

– Тебе лишь бы наслажденья да свадьбы! Глупая женщина, – произнес он с холодным презрением. – Я ведь не только о счастье твоем думаю денно и нощно, но еще и о делах государственных. А в них – спешка нехороша. И Влад, верный вассал мой, прежде, чем свадьбу с тобою играть – пусть сначала на поле бранном покажет себя, как мужчина и воин! – он пристукнул кулаком по столу. – Пусть Мехмедово войско, что на страну его движется, он разобьет, как подобает правителю и защитнику христианских земель! А уж после…

– А то, что до этого сделал он – недостаточно разве? – Илона хрустнула пальцами. – Джурджу. Туртукай. Османские крепости, что он взял этой зимой. Отрубленные уши убитых осман, что привез он тебе. Этого – мало? – она замолчала, равняя дыхание.

Слова были бессмысленны. И те, что сказала она, и те – что она ожидала в ответ. Молчание было тягучим, как патока. Закат за окном был отчаянно ярок и рыж.

– Довольно, сестра моя. Ты дерзка. Ты переходишь границы, – лицо Матьяша приняло выраженье надменности. – Я сам решу, что мне мало, а что мне достаточно. Не тебе меня упрекать.

Запахнув на груди позолоченный плащ, он поднялся со скамьи и замедленно, важно ступая, прошествовал прочь. Дверь захлопнулась. Тишина стала душной и вязкой. Холодное зеркало за спиною Илоны видело лишь пустоту.

– Говорят, ты показываешь королю то, что творится сейчас в его королевстве… и за пределами оного? – прошептала Илона бельмастому, мертвому зеркалу. – Если сказать тебе, что ты хочешь увидеть… Так вот – я хочу видеть Влада. И врагов его – чтоб запомнить в лицо их, и никогда, никогда не подать им руки.

И зеркало вспыхнуло, взорвалось – ослепительной, яростной вспышкой. Илона прикрыла глаза. Ее щеки сделались мокры – от нахлынувших слез. Она промокнула ресницы платком. Зеркало двигалось, жило, дышало. В глубинах его прорастали одинокие ивы и пылью клубилась дорога. А по ней, нескончаемой лентой – ехало и ехало войско. Во главе его, в белом тюрбане, на белом коне – ехал важный его предводитель. Обрюзгшее, злое лицо его было презрительно-гордо. Гневливо дрожащие пальцы сжимали поводья.

Тот, кто ехал по правую руку его – напомнил ей Влада, только моложе летами. И взгляд его был совершенно иной – мертвый, навий, подернутый мутью. Черный конь под ним прядал ушами, в беспокойствии грыз удила. Мертвоглазый хлестнул его плеткой, и в сером дыму заклубившейся пыли – рванулся вперед.

Деревня пред ним была тиха и оставлена теми, кто жил там когда-то. Закатное небо горело над темными избами. Ветром качалась трава. Мертвоглазый подъехал к колодцу. Подал знак – янычарам, окружившим его. И один из них – опустил внутрь колодца ведро на веревке. Сухое, с заросшими мохом краями – оно поднялось до верха полным прохладною, вкусной водой. Янычар зачерпнул ее в горстку, спеша, намочил пересохшие губы… и, скорчившись, рухнул в густую траву. На губах его проступила белесая пена, глаза закатились. Дернувшись, точно в падучей, он замер, откинувшись на спину.

Мертвоглазый смотрел на него безо всякого сожаления. Белый конь приближался, и с ним – все текло и текло бесконечное войско, меж оставленных изб, меж отравленных, гиблых колодцев.

– Так вам всем, – прошептала Илона, точно боясь, что слова ее – ветром дойдут до ушей мертвоглазого. – И тебе, Мехмед. И тебе, родич Влада, что принял Мехмедову сторону. Вам не добиться победы. Влад не даст отобрать ее у себя. Он разобьет ваше войско и вернется ко мне. И свадьба наша будет греметь на все королевство… Слышите? Так все и будет, – она с торжеством улыбнулась.

Зеркало затихало, чернело. В ледяной, переменчивой глади его – загорелись полночные звезды. Месяц выдвинул острые рожки, серпом закачался на небе. Из темноты – показались костры, полыхавшие красным, и воины, что застыли пред ними. Илона всмотрелась. Сквозь слепящее пламя костра – она видела Влада. На груди его, мертвым осколком луны – догорал амулет, с бледной волчьей оскаленной пастью. Влад поднял его над войском своим, крикнул что-то неразличимое – и холодные луны обрушились с неба, исправляя, меняя, стирая. Словно воды текучие. Словно озерная гладь.

Раскаленное, зеркало плыло, кривилось, шипело. Илона отпрянула, дуя на обожженные руки. Все изменялось пред нею. Доспехи – делались шерстью волчиной, лица – волчьими мордами. Стая волков окружала костры. Выла, вытянув морды к просолено-белой луне. А потом – побежала по полю, и луна озаряла их узкие спины.

…Лагерь султана не спал. Настороженно ждали во тьме часовые. Горели костры. Серебром мельтешили на небе холодные звезды. Волки шли. Они брали лагерь в тугое кольцо. Их вел тот, кто нес на груди амулет – из осколков луны и зеркал. Мертвоглазый почуял его. В беспокойной тоске он покинул палатку, без доспехов и шлема, с тонкой, жалкою саблей в руках – он метнулся к костру.

– Думаешь, все это сказки? – сказала Илона. – Про господаря валашского и его воинов, что могут обращаться в волков в миг опасности? Это все правда, о, бесчестный родич его. И скоро ты в том убедишься.

Прогорклая, черная тьма выпускала волков, одного за другим. Они прыгали через костры. Они рвали зубами палатки. Выбивали из рук бесполезные сабли. Их было много. Их было более чем достаточно для султанского войска.

…Мертвоглазый катался в пыли. Месил сапогами ночной остывающий воздух. Руки его жали волчье косматое горло, не давая волчиным зубам впиться прямо в лицо. Пот струился по лбу его смертной испариной.

Илона подалась вперед.

– Рви! – с восторгом вскричала она. – Он не останется жив! Никто не останется жив из войска султанского!

И луна обратилась в кипящее олово, бледным, мертвенным светом лилась и лилась с опустевших небес на черневший палатками лагерь. И холодное пенье ее оглушило Илону. И в потоках луны, ледяных, набегающих водах – Илоне явились ифриты. Они были бесшумны, как тени. Они были красны, как огонь. Их глаза были – как уголья, раскаленные в пламени. Их ноги были быстры, точно яростный ветер. Дыхание их отделяло волчиную плоть от костей.

…Мертвоглазый поднялся на ноги. Слабый, точно сухая трава, и бессильный, опираясь на саблю – он смотрел, как скребли по земле, затихая, волчиные когти, как черными сгустками кровь – вытекала из серого, волчьего брюха. Как слезала волчиная шкура, а под нею, точно под скорлупой – проступало лицо человеческое, смятое смертною мукой.

Противник его был немногим постарше Илоны. Молодой и неопытный волк. И ифритов огонь взял его первым.

– Вот оно, чародейство поганых, – Илона с трудом отвела взгляд свой от манкой зеркальной ловушки. За блеклой стеною ее бесновались ифриты, гоняя волков, и тревожно горели костры, и, побитая ветром, клонилась донизу трава. – Сильно ты, Мехмедово воинство… Найдутся ли силы у Влада… если в помощь к нему никто не придет?

И при мысли об этом на нее накатило отчаяние.

***

Мозаика на потолке изображала легкомысленных купидонов. С луками в пухленьких ручках, они танцевали вкруг белого облака, а в отдалении от него – возвышались дома и соборные шпили, птицы реяли в синем пронзительном небе, и жгло ослепительно-желтое солнце. Покой и беспечность…

Илона вздохнула, опуская глаза. Все было не так, как хотелось бы ей. Все было совершенно не так.

Матьяш посмотрел на нее с нескрываемым недовольством. На троне, высоком, резном, изукрашено-пышном – он казался значительнее и старше летами, чем есть. Мудрый, опытный, благородный правитель. Его белокурые локоны царственно ниспадали на плечи. Одна лишь Илона знала об истинном цвете их – рыжем до лисьих, неблагородных оттенков. Позорном и шутовском, неподобающем знати. Хотя Сигизмунд, его дед, говорят, носил его с гордостью, как и данное прозвище – Рыжий Дракон. Говорят, ему нужно было немалое мужество, чтобы признать свой природный изъян. А потомок его этим мужеством был обделен, к сожалению.

– Опять ты ко мне со своими нелепыми просьбами… – губы Матьяша поджались в брюзгливую скобку. – Разве не видишь – я занят. Я даю указания людям своим. Что за глупая женщина! – он сокрушенно вздохнул. – Жди, пока я дела свои сделаю. Сядь поодаль меня.

Лицо его вновь сделалось сосредоточенно-важным.

– Итак, продолжим же, Альберт. От нашего королевского имени скажешь ты жителям Брашова, Брана и иных городов трансильванских, чтоб волею нашей они поддержали ныне нового воеводу валашского – Раду Дракулу. Чтобы ссор с ним в напраслину не чинили. Чтоб прибежище брату его, Владу Дракуле, за своими воротами не предоставили… если брат оный с просьбами к ним обратится, – закончил он твердо. – Пусть с нами лично Влад разговоры ведет… о прибежище и дальнейшей подмоге. Мы найдем, что ответить ему!

Он усмехнулся, сделавшись разом похожим на хищного ворона.

– Правильно ли я понимаю, – осторожно начал посол, – что Влада Дракулу ваше величество более не соизволит поддерживать?

Матьяш чуть заметно кивнул.

– Да. Но мы еще думаем. И, если понадобится, то изменим решение наше… – Матьяш постучал пальцами по подлокотнику трона. – За Раду стоят немалые силы. А нам нужен сильный союзник. Если б подобное было за Владом – то, разумеется, мы бы его предпочли. Он кажется нам более надежным, если уж честно… – Матьяш закатил глаза к потолку, размышляя. Губы его шевелились беззвучно, точно вел он купеческий торг с кем-то, ему одному различимым. – Ты что-то хотела сказать нам, сестра наша?

Илона поднялась со скамьи.

– Как ты можешь ему доверять, – начала она с жаром, – тому, кто в поганстве языческом до сих пор пребывает, отрекшись от веры Христовой? Как ты, государь христианский, можешь такому поддержку давать? – она едва не кричала.

Матьяш недовольно поморщился.

– Не лезь, куда тебя вовсе не просят, глупая женщина. Он написал мне, что вновь во Христа он уверовал и принял святое крещение. А поганские таинства, к коим он, по недомыслию своему, некогда приобщился – теперь дело прошлое…

– Лжет он, – помотала головою Илона. – Я чую, что лжет, по наущению дьявольскому. Но тебе, брат мой, это, видно, уже и без разницы… Ты б и с самим сатаною на сговор решился, если было б тебе оное выгодно, – не удержавшись, ехидно сказала она.

Щеки Матьяша пошли красными, свекольными пятнами.

– Ты перешла все границы приличия, сестра моя, – прошипел он. – Позоришь меня пред послом трансильванским своей невоздержанностью. Запомни – дела государственные не женская забота твоя! Я сам о них позабочусь. Твоя же забота – быть послушной воле моей… я ведь добра тебе только желаю, как любящий брат твой, – на хмуром лице его изобразилось подобье улыбки.

Илона возвела глаза в потолок. Купидоны со стрелами в райских его облачках были белы, чисты и беспечны. Их взгляды были ясны. Их бездумные лица не знали отчаяния.

– Благодарю тебя, брат мой, что выслушать соизволил, – пробурчала она, направляясь к дверям. – Не стану мешать тебе более.

Все было не так. Все было совершенно не так, как хотелось бы.

– Госпожа моя чем-то расстроена? – прощебетала Агата, беря ее под руку. – Я могу что-то сделать для своей госпожи?

Илона задумалась.

– Сможешь, – сказала она наконец. – Только ни слова – ни подругам своим, никому из своих полюбовников. Это важно, Агата. Ты даже не представляешь себе, как это важно… Вот что. Брата своего позови. Я буду в библиотеке.

…Слова, что лились на бумагу, были безысходны и кратки. О лжи и предательстве. О вере и вечной любви. О том, что на смену ночи, конечно, приходит рассвет, и тьма гуще всего – пред его неизбежным началом.

Вытерев слезы, Илона отложила письмо.

Дверь скрипнула. В настежь открытые створки ее вплыла осторожно Агата. За ней – показался большой, как медведь, светловолосый детина. Стянув с головы шапку, он почтительно поклонился Илоне.

– Сестра мне сказала, что вы меня звали к себе, ваша милость, – пробасил он гулко. – Мол, дело есть важное и щепетильное крайне.

Илона кивнула, свернув письмо в тонкую трубочку.

– Да, Амбруш, – сказала она, – щепетильное дело, в коем нужны мне надежные люди. Тебя я давно знаю как честного слугу своего. Что если уж за что-то возьмется – то выполнит до конца. Другому бы я не доверилась… Слушай. Вот это письмо, – она помахала бумагою перед глазами Амбруша, – вот это письмо ты доставишь в Валахию. К Владу Дракуле, что войну сейчас там ведет безнадежную с братом своим. Передашь ему лично. Если сделаешь это – нуждаться не будешь ни в чем до конца своих дней. Это задаток тебе, – она сунула в руки Амбрушу тяжелый кошель. – Не стану скрывать – оно дело опасное. Тебя могут убить. Если откажешься сразу – пойму. Я не имею права тебя заставлять рисковать.

Амбруш засопел.

– Не откажусь, ваша милость. Я хоть и не из благородных, но все же не трус. Я помогу вам. Вот только… – он почесал в затылке, – если оказия какая со мной приключится, и я не вернусь – вы об Агате моей позаботьтесь. Некому больше будет, – угрюмо сказал он. – Она у меня непутевая. И доверчива, точно котенок. Такую обидеть – раз плюнуть…

Агата посмотрела испуганно. Губы ее задрожали.

– Госпожа, это ж вы только пугаете, правда? – тихо сказала она. – И Амбруш вернется? Вы ведь не можете послать его на верную гибель, ведь так? Ведь так, госпожа? – она коротко всхлипнула.

Илона опустила глаза. Ложь была отвратительна. Едкой горечью вязла на языке. Но она умягчала безжалостность правды.

– Да, разумеется. Все не настолько ужасно, Агата. Не плачь. Он вернется. Он купит себе большой дом и поселится там вместе с тобою. У тебя будут слуги и нарядные платья, – пробормотала она. – Все будет прекрасно. Не плачь же!

Она обернулась к холодному, строгому зеркалу, что взирало на ложь ее, точно немой судия. В топкой глади его отразилась во всей неприглядности правда – мертвый ельник, засыпанный снегом, блеклый иней на ветках – и примерзшая к ним белокурая прядь, в темных сгустках запекшейся крови.

Одно было неясно – дойдет ли письмо. Успеет ли Амбруш. Или смерть его будет жалка и напрасна…

Зеркало умолчало об этом.

***

Морозы ударили к Рождеству, крещенские, ранние, злые. Над снежными крышами Буды вставало оранжево-бледное солнце, обледенелые улицы вьюжило белой, свистящей поземкой. От накатившего холода не выручали камины. Укутавшись в плащ, Илона смотрела на рыжее пламя и думала о безнадежном.

– Моя госпожа! Что я только что видела! – выглянув из-за дверей, Агата манила ее пухлым пальчиком. – Идите скорее сюда! Он здесь, госпожа. В окружении стражи… ваш жених, госпожа. Его поведут к королю... Ах, какое несчастье! Чем же он мог так разозлить их величество?

Илона вскочила на ноги.

– Влад?! Господи, он все же поверил ему, моему вероломному брату… Письмо не дошло… понимаешь, Агата?.. Все было напрасно. Прости… – она опустила глаза. – Где он? Отведи меня к Владу. Я хочу быть с ним… даже сейчас.

…Мороз пробирал до костей. На мерзлом, хрустящем снегу – следы конских копыт были бледными лунками. Стража спешилась. В плотном кольце ее – Влад был едва различим.

– Пропустите! Я – сестра короля. Я должна видеть этого узника, – Илона шагнула вперед. – Я должна убедиться, что он в добром здравии.

Кольцо расступилось. Влад стоял перед ней, поводя изумленно глазами. Вытирал рассеченную ссадиной скулу. Кровь смерзалась на пальцах его в темно-бурую корку.

– Лацко мой… – точно в забытии, Илона припала к нему. – Бедный мой Лацко…

Вынув платок из-за пазухи, она промокнула кровящую ссадину. Умиленно погладила щеку его.

– Лацко мой, добрый мой, замечательный Лацко, – шептала она. – Я ждала тебя. Я знала, что ты ни в чем не виновен. Я пыталась спасти тебя, я писала письмо… и гонец был убит, и письмо до тебя не доехало. Я одно хочу сказать тебе, Лацко – брат мой предал тебя. Продал, точно лошадь на ярмарке… за немалые деньги, что Святейший Престол дал ему на крестовый поход против турок, в подмогу тебе… а Матьяш же, Матьяш… – ее голос возвысился, – эти деньги оставил в казне своей, на свои, королевские нужды, а тебя, что остался без чьей-либо помощи – виновным пред папою римским во всем порешил объявить. Я одна клевете этой подлой не верю… понимаешь, одна! Что я сделать могу для тебя, милый Лацко? Есть ли силы, что могут помочь тебе? – она посмотрела в слепящее, белое небо с отчаянной, злою надеждой.

Ее тронули за плечо. Холодея от гнева, она обернулась.

– Не смей! – прокричала она отступившему стражнику. – Не смей мне препятствовать! Я – сестра короля! И я буду разговаривать с узником столько, сколько нужным сочту. Будешь мне возражать – жизнь закончишь на дыбе. Уж я позабочусь, – сказала она с нескрываемой мрачностью.

Влад подавился смешком.

– Так его, – произнес одобрительно он, – крыс этих только так и учить… – взгляд его потемнел. – Впрочем, прав он. Времени у нас совершенно немного. Ты сказала мне все. Теперь я скажу. Слушай… Надежда еще остается. Брат твой не желает казни моей. Он желает моего заточения. Это значит, что с Божьею помощью я еще выйду на волю… только не знаю, когда. Что скажешь на это? Что все еще хочешь дождаться меня? Или, если желаешь – я тебя от твоей клятвы избавлю. Замуж пойдешь за того, кто приглянется… – Влад подмигнул.

– Нет! – Илона вцепилась в рукав его. – Что ж ты мелешь такое… никто мне не люб, кроме тебя. Только твоя я, мой Лацко… ты мне единственный суженый… – жарко шептала она. – Как мог ты такое сказать мне… жестокость такую… Пора.

Она оттолкнула его, вытирая слепящие слезы.

– Иди к королю. Иди, пока я еще в силах тебя отпустить…

Воронье кольцо стражи сомкнулось. Влад скрылся за спинами их. Белым падали с неба снежинки. Ледяное, белесое небо все сыпало их.

Рука занемела от холода. Илона разжала кулак. В красно-бурых, застывших потеках – на ладони лежал белоснежный, кружавчатый, тонкий платок. Он запомнил касания Влада. Почему же она должна была их позабыть?

***

Год одна тысяча четыреста шестьдесят четвертый
от Рождества Христова

День был ясен, ни облачка. Яркое солнце слепило глаза, и лишь тонкий дощатый навес умягчал неуместное буйство лучей его. Илоне подумалось, что для турнирных ристалищ такая погода совсем негодна – ведь, отражаясь в железных доспехах, солнце будет мешать благороднейшим рыцарям биться… впрочем, это будет лишь дополнительный повод решить, кто насколько искусен в сражениях.

Трубы взревели. На мохнатой, приземистой лошади, в окружении знамен и герольдов – на ристалище въехал Матьяш. Доспехи его, флорентийской, прославленной ковки, должно быть, обошлись королевской казне в неприлично высокую сумму, но волненья об этом не отражались на важном лице короля. Подняв руку, он с улыбкой приветствовал подданных. Белокурые кудри его, тщательно завитые по моде, были убраны под шлемовое забрало. Глаза возбужденно сияли.

– Матьяш Великолепный, – задумчиво протянула Илона. – Великий король и прославленный рыцарь… как ты думаешь, Маргит, почему он никогда не скрывает имя свое ни перед одним поединком? Может быть, в этом секрет всех блестящих побед его на турнирах? – она громко фыркнула.

Маргит обмахнулась платком.

– Пришла только – и снова язвить, – пробурчала она. – Злая ты стала в последнее время. Без уважения говоришь о собственном брате. Он это не заслужил, – она покачала головой с укоризной. – Даже вассалы его отзываются о короле с куда большим почтением…

Ее взгляд обратился к тому, кто сидел рядом с ней, полускрытый густою, навесною тенью. Илона узнала его. И он – посмотрел с узнаванием.

– Давно вас не видел, принцесса, – произнес мертвоглазый. – Вы все так же остры на язык. Мне жаль короля. Ему с вами непросто.

– У меня есть одна причина, чтобы его не любить, – Илона загнула палец, словно считая, – и множество, чтобы его уважать. Как же так вышло, что причина одна перевесила множество?.. Может, ты мне подскажешь? И да – любопытно, а какая причина сподвигла тебя на такую же ненависть к Владу? Что худого тебе сделал брат твой, тебя опекавший? Что ты ему до сих пор не простил?

Герольды опять затрубили. Подняв копья, Матьяш и противник его поскакали по разные стороны поля. Копыта коней их выбивали в пыли барабанную дробь.

Мертвоглазый задумался.

– Если скажу вам, принцесса – вы мне не поверите, – наконец произнес он, – даже если скажу абсолютную правду. Есть вещи, о которых вам лучше не знать – крепче спать будете… и в зеркала заглядывать без опасений, – он улыбнулся Илоне холодной, бесстрастной улыбкой. – Я ведь вам тоже добра желаю, принцесса.

Илона поморщилась.

– Поэтому лжешь всем напропалую. Поэтому стих этот пакостный сочинил, совместно с Бехаймом, где Влада чудовищем выставил. Что ж есть добро-то, в твоем понимании? – она пожала плечами.

Маргит оживилась. Притушенный скукою, взгляд ее заблестел.

– А ведь я прочитала эту поэму! – сказала она. – Бог мой, это ужасно! Ваш брат, господарь – сущий дьявол! Кто б мог подумать, что был он настолько жесток… Сотни тысяч на кольях… сожженные города… Вы про него это знали и решились открыть наконец-то? – она смяла в волненье платочек. – Скажите, я жажду все это услышать от вас!

Под неистовым солнцем кони мчались навстречу друг другу. Всадники пригибались в седле. Копья были неумолимо нацелены.

Мертвоглазый кивнул.

– Да, все было действительно так, как описано в этой поэме. Брат мой был неимоверно жесток. И по наущению дьявольскому – измыслил предать короля… но король его замыслы подлые вовремя разгадал… вы это хотели услышать, принцесса? – произнес он, обращаясь то ли к Маргит, то ли к Илоне. – Что бы я не сказал – вы услышите только свое. Ложь оно или правда – значения не имеет.

Илона расхохоталась.

– Да ты мастер подстраиваться под обстоятельства! Впрочем, я знаю, почему ты такой, – она завела глаза к небу. – Вот что бывает, Маргит, когда высокородные господа мешают кровь свою с подлой, холопскою кровью. Отец его – можешь представить себе – был бастардом, коего дед его, Мирча, прижил с холопкой своей… из цыганского табора, – с наслаждением сказала она. – Вот откуда и лживость, и…

Лицо мертвоглазого дернулось.

– Понимаю, принцесса – вы хотите меня оскорбить, – произнес он безо всякого гнева. – Этой так называемой правдой… только помните – что, бесчестя имя мое, вы и Владово имя бесчестите.

Трубы взыграли. Противники звонко ударили копьями. Грохот копыт продолжался.

– Приветствую вас, благородные дамы! – сипло сказал чей-то голос.

Илона отвела взгляд от ристалища. Между рядами к ним шел коренастый, наголо бритый, смуглый до черноты янычар.

– Король Матьяш, да умножатся дни его на этой земле, пригласил меня посмотреть, как он доблестно бьется на рыцарском, благородном ристалище, – продолжил он, от волненья мешая турецкий и сербский. – А я, недостойный, на него опоздал… нет мне прощения! – он покачал головой. – Разрешите представиться вам – Константин Михайлович, бывший комендант из Звечая, крепости, взятой великим и доблестным полководцем Матьяшем. Ныне – почетный пленник его. Христианский владыка осыпал меня, недостойного, милостями, лишь за то что, ничтоже сумняшеся, взялся я за перо, дабы жизнь свою, православного, долгие годы средь поганых томившегося, наконец описать. И вот… Раду-бей?! – кустистые брови его приподнялись от изумления. – Что вы здесь делаете? Вы тоже приглашены?

Мертвоглазый осклабился.

– Рад видеть тебя, мой достойный товарищ. Обласканного королевскою милостью и в добром здравии пребывающего. Только вот непонятно мне – а когда же ты снова креститься успел? Если сразу, у турок в плену оказавшись, принял ты Магометову веру, и, помнится мне, даже хадж совершил… – произнес он раздумчиво.

Янычар метнул в него взгляд, полный злости.

– Тогда же, когда и ты, Раду-бей, – прошипел он. – Будто не помню я все твои лживые заверения перед боярами в Брэиле… Что опять во Христа ты уверовал, и некий священник из Снагова – где ты всех монахов повырезал – мол, тебя, лиходея, крестил. И да, в хадж-то ты шел вместе со мною… или уже позабыл?

– Отчего ж позабыл? Я на память не жалуюсь, – протянул мертвоглазый со вздохом. – Снагов вот замечательно помню, к примеру. Как ты лично прикончил монаха, что ударил в набат, наше войско увидев. Или как, оставляя валашские земли – ты рабов себе набирал, вместе с прочими янычарами… из числа моих будущих подданных, – он подмигнул.

Кулаки янычара сжались сами собою.

– С твоего разрешения! – выкрикнул он. – Ты всем разрешил! Ты сказал, мол, берите невольников, сколько каждый из вас пожелает!

– Разрешил, Константин-бей… но не приказывал же, в самом-то деле, – терпеливо произнес мертвоглазый. – А уж ты постарался… Простите, принцесса, – он покачал головой, обращаясь то ли к Маргит, то ли к Илоне, – мой друг очень дурно воспитан. Он не понимает, когда следует говорить правду… а когда промолчать.

Трубы взыграли с отчаянной яростью. Треск копья, преломившегося о доспехи, показался Илоне неразличим. Пошатнувшись в седле, королевский противник откинулся навзничь и, цепляясь ногою за стремя, глухо рухнул на землю. Хромая, его конь подошел к нему и жалостно, тонко заржал.

– Король победил! Наш великий король снова выиграл! – гулом прошло по рядам.

Король, улыбаясь, снял шлем и стоял, прижав руку к груди, посреди опустевшего поля. Его белокурые локоны слиплись от пота. Взгляд был торжествующ и весел.

– Турнир удался, – Маргит промокнула платочком вспотевшие щеки, – грандиозное зрелище… как и возложенье короны Святого Иштвана, что сегодня еще предстоит их величеству. Я в необыкновенном восторге… не знаю, как ты, Илона, – устало сказала она. – Признаться, я уже утомилась от твоих глупых капризов.

– Лошадь, – Илона смотрела на поле, не отрываясь. – Ты видишь – она захромала. Она сломала ногу во время королевской забавы. Ее прирежут теперь за ненужностью… Я думаю только об этом, Маргит. Не знаю, почему, но я только об этом и думаю… – она закрыла руками лицо. – Можно ли изменить судьбу свою, Маргит? Если ты над своею судьбою не властен, будь ты хоть человек, созданный по образу и подобию Божьему, хоть эта несчастная лошадь… Маргит, кто это с ней?

Солнце било в глаза, ослепительно-яркое, злое. В неистовом свете его, посреди замолчавшего поля – соткалась она, из пронзительно-тонких лучей, в белом платье, с черными, точно ночь, по плечам расплетенными косами. Прижалась рукой к лошадиному боку. Коснулась другою – сломанной, захромевшей ноги.

– Ангелина! – Илона вскочила от радости. – Я и подумать не могла, что ты явишься… что ты и ее возьмешься спасать. Это ж лошадь какая-то, а не сестра короля.

Ангелина взмахнула рукой. Губы – усмешливо дрогнули.

– Я прихожу, если успею. Много вас тут вокруг – тех, кому сейчас плохо и больно. Если успею – я помогу. И неважно, коню или сестре королевской, – сказала она. – Они ведь болезнь себе не выбирали… так и я – не имею права на выбор. Да, ты спросила меня про судьбу – возможно ль ее изменить, если сам над своею судьбою не властен. Я отвечу тебе – да, принцесса, возможно… если не изменить, то хотя б попытаться. Подойди ко мне, чтобы услышать. То, что скажу я тебе – не для посторонних ушей…

Словно во сне, снежном, кипенно-белом – Илона спустилась к турнирному полю. Шла и шла по нему, а оно не кончалось, и огнем полыхало без устали солнце, и небо было чисто и пронзительно-ярко.

Ангелина ждала ее, сидя верхом на коне. Величественная, как королева, она посмотрела Илоне в глаза.

– Жди Димитрова дня, – сказала она, – когда ведьмы крадут с неба луну, обращают в корову ее и доят, парным, снежно-белым ее молоком. В это время, как на небе будет кромешная тьма – возьми то, что принадлежит твоему Владу, и оно отворит все засовы, откроет собой все замки. Димитров день… запомни, принцесса. День, когда раздаются долги… Попробуй – может, и от своих тебе выйдет избавиться?

Она рассмеялась рассыпчатым смехом. Черные косы взметнулись – конь встал на дыбы. Заржав оглушительно-тонко, понес ее прочь по турнирному полю, все дальше и дальше.

Илона смотрела ей вслед, словно разом очнувшись.

– Сестра моя, ты совсем потеряла последнюю совесть! – возмущенно раздалось под ухом. Покрасневший от гнева, Матьяш перегнулся к ней через седло. – Выбегаешь на поле с какою-то… странною нищенкой. Отдаешь ей коня… Оскорбляешь гостей моих. Говоришь Маргит про меня… какую-то непотребную чушь. И это зеркало, до которого ты стала охоча. И этот дурацкий платок…

– Что – платок? – прошептала Илона. – На котором Владова кровь?

Матьяш недовольно кивнул.

– Этот самый. Я велел его уничтожить, сегодня же, прямо сейчас. И принял решение – замуж отдать тебя наконец-то. Чтобы времени для глупостей не было. За Вацлава Понграца из Сентмиклоша. Сына того самого Понграца, что для меня в свое время многое сделал… Обязан я ему, понимаешь? – голос его возвысился. – Да, Вацлава ты знаешь, не чужой тебе. В детстве вы с ним много играли… что, вспомнила?

Илона расплылась в улыбке.

– А я и не забывала его. Он как брат мне всегда был… что может быть глупее, чем выйти замуж за брата? – она развела руками, будто призывая Матьяша в свидетели. – Знаешь… а я соглашусь. После того, что ты сделал с платком – ты мне больше не брат. Хоть Вацлав мне тебя, я надеюсь, заменит, – зло сказала она.

Заслоняясь рукою от солнца, она посмотрела вокруг. Ангелина исчезла, успев рассказать ей все самое важное. Теперь оставалось дождаться Димитрова дня. Дня, когда отпирают засовы и закрывают долги…

Может, и от своих ей случится избавиться?

***

В покоях было темно и отчаянно душно. Рыжим масляным пламенем тлела свеча. Осторожные тени бродили по стенам.

– Черт бы побрал это все. Да-да, черт бы все это побрал, – Вацлав дернул шеей, словно ворот кафтана стал вдруг ему неудобен. – И эту ни мне, ни тебе не нужную свадьбу. И хворь эту. И этот дурацкий наряд… ненавижу парадное!

Илона пожала плечами.

– Можно подумать, мне это страсть как все нравится… Вацлав, а что лекари говорят про сухотку твою? – осторожно спросила она. – Есть ли надежда, что ты…

Вацлав подавился отчаянным кашлем. Лицо его, бледное, как полотно, стало красно-багровым.

– До следующей Пасхи, авось, протяну, – наконец произнес он, харкая в платочек кровавые, склизкие сгустки. – Только что она мне, жизнь такая… тоска… жди, когда хворь тебя с потрохами сожрет, да молись, чтоб помедленней жрала, – глаза его потемнели. – Не такого я в этой жизни желал…

– А какого же, Вацлав? – Илона взяла его за руку. – Чтоб ты хотел?

Губы Вацлава зло искривились.

– То, что хочу я – никто никогда мне не даст. Только во сне порой вижу – будто скачу на коне я, и сабля моя тяжела, и кровь на руках моих – не от сухотки, а от врагов, коим головы я отсекаю. Что гибну я в этом бою, покрыв себя воинской славой… вот что хочу я, Илона! Смерть не в постели своей, а на поле бранном. Почетная, сладкая смерть… Черт бы побрал это все! Черт бы побрал отца моего, что к мольбам моим не прислушался, и когда король наш, этой зимою, шел на турок в поход, меня с ним не пустил. Черт бы побрал короля, что меня для сражений негодным считает! – он закашлялся вновь, посинев от натуги.

Илона вздохнула.

– Неправильно все в этой жизни устроено. Что больше всех хочешь – Бог тебе не дает… и другим достается все самое лучшее. Вацлав, послушай меня. А что, если я возьмусь это дело исправить? Если того государя найду, что возьмет тебя на войну даже таким вот – больным и калечным? – задумчиво сказала она. – Принесет ли тебе это счастье?

Глаза Вацлава вспыхнули.

– Ты еще спрашиваешь! Черт бы побрал тебя, Илька! Ты что, во мне сомневаешься? – пальцы его лихорадочно сжались. – О, если б такой государь отыскался! Я был бы рад принести ему клятву вассальную. Кто он? Я о нем слышал?

– Ну разумеется, слышал, – медленно, точно бы с неохотой, сказала Илона. – Точнее, читал. В том памфлете, что всему королевству, наверно, известен. «О злодее, что звался Дракул и был воеводой Валахии». Вот этот… злодей бы стремленье твое воевать оценил по достоинству, и взял бы на службу тебя, если б из королевской темницы ты его вызволил.

Закончив, она замолчала, испытующе глядя на Вацлава.

В глазах его проявилась растерянность.

– Это правда все, Илька? То, что ты мне сказала сейчас? – произнес он приглушенно-хрипло. – Что этот свирепейший изверг – не посмеялся бы надо мной, как Матьяш, а взял на войну бы с собою? Ты уверена в этом?

Илона кивнула.

– Более чем. Я хорошо его знаю, Вацлав. Я замуж за него чуть было не вышла, – она улыбнулась с тоскою. – Когда воевал он с Мехмедом в последнем бою, в его армии были и калеки, и дети. Сухотка твоя бы не стала помехой, поверь. Кроме того – сам подумай, если ты спасешь его из темницы, он будет почитать себя твоим должником. И не откажет тебе в этой маленькой просьбе, чтоб долг свой закрыть. А если откажет – то я ему, Вацлав, напомню, – Илона прищурилась.

– Тогда я сделаю все, чтобы этот воевода достойнейший был на свободе. Как можно скорее, – прибавил Вацлав с беспокойствием в голосе. – Времени у меня, сама понимаешь, немного… Илька, черт бы тебя побрал! Что ж ты раньше мне про него не сказала… Теперь – нам бы обдумать с тобою, как из темницы его выручать. Король-то его хорошо охраняет. И денег, чтоб весь Вышеград подкупить – не найти нам… как и людей, чтоб охрану его перебить, – деловито сказал он. – Но… я вижу, ты что-то задумала, Илька! Я прям по глазам твоим вижу!

Он закашлял в платочек.

– В Димитров день, – прошептала Илона, точно боясь посторонних ушей. – В день, когда раздаются долги, я войду в Вышеградскую крепость, и в руках моих будет то, что принадлежит Владу Дракуле. Оно отворит мне любые замки. Оно усыпит глаза страже. Я уведу его, Вацлав, так, что никто не заметит. А там, за воротами крепости – ты будешь ждать нас, с тремя лошадьми. Ночь будет безлунной и черной. Мы далеко уедем, прежде чем хватятся нас. Все очень просто, Вацлав… вот только – есть одна неувязочка. Вещи-то этой у меня больше нет, – Илона хрустнула пальцами. – Платок с его кровью – брат мой, король, на меня разозлившись, в камине сжечь повелел. Вся задача теперь – до Димитрова дня добыть вещь нам другую. И для этого помощь твоя мне нужна…

Вацлав поскреб в затылке.

– Подкупить вышеградскую стражу, чтоб выдала нам эту вещь? – произнес он в раздумчивости.

–…а они донесут королю, получив от нас золото, – усмехнулась Илона. – Он поймет, что мы что-то затеяли… и вывезет Влада в другую тюрьму, там, где я не найду его больше, – с тоскою сказала она. – Нет, Вацлав. Это тайное дело. И творить его надо так, чтоб не были помехою нам королевские соглядатаи. Ты поедешь в Валахию. Вместе со мною. В пути – будешь меня охранять… от дорожных превратностей. А там, в Тырговиште – будешь ждать меня за пределами замка. Я пойду туда в скромном наряде служанки… кто признает во мне госпожу? И возьму… да что угодно, Вацлав! Кубок, из которого пил он. Перстень его. Старый плащ… Я нужное мне завсегда отличу… точно правду от кривды. Ну что? Ты решаешься? – она подалась вперед в нетерпении. – Или страх разобрал?

– Ну и язва ты, Илька! – Вацлав хлопнул себя по коленям с восторгом. – Умеешь меня ты подзуживать! Все как в старые времена… помнишь, когда мы еще мелкими лезли в чужие сады, ради удали и куража? А как нас гоняли, а? А как я удирал? Я тогда здоров еще был… – он закашлялся вновь, с отвращением сплюнув в платок красно-бурую жижу. – Я согласен, конечно. Хоть отвлекусь напоследок от хвори своей. Хорошее приключение будет… Да, тут про эту Валахию слухи идут, – произнес он, будто бы вспоминая внезапно, – что на троне у них – морой-чернокнижник, что от веры Христовой отрекся. Навь поганская… Знаешь, Илька, смерти я, конечно же, не устрашусь, но бесовские чары, кои может этот морой наложить, меня, если честно, пугают. Не хотелось бы душу свою загубить христианскую и в ад отойти после смерти… Что на это ты скажешь? Напрасно боюсь?

Илона фыркнула.

– Если боишься, то в дорогу отправиться стоит нам прямо сейчас, чтобы быть в Тырговиште на Троицу. Я тут кое-что разузнала, про эту моройскую нежить. Каждый год, в светлый Троицын праздник – он едет к поганым, дань свою отвозить. Дабы звон колокольный, торжественный – слух его лишний раз не смущал. Так что в Троицу мы его там не застанем. В замке будет супруга его… но она нам не опасна, – Илона махнула рукою. – Ну что? Ты – со мной?

Она протянула ладонь, и Вацлав сжал ее, с лихорадочной, злою улыбкой.

– Да, – сказал он. – Черт бы побрал тебя, Илька… разумеется, да!