Душегуб

- Молчишь? Со мной кончено, да?! - Эрс выкрикнул в небо привычную фразу. Так начиналось каждое утро. Сколько тысяч дней, сколько тысяч раз он задавал этот вопрос пустоте? За семь лет ему ни разу никто не ответил.

9. Цветок

Эрскай родился в селении отверженных через десять лет после того, как его отец, собрав нехитрый скарб из опустевшего родительского дома, уехал из Мрана на стареньком трейлере и поселился в нейтральной зоне. С точки зрения жителей умного мегаполиса зона была диким полем для генетически неполноценных, не способных принять неизбежные и необратимые изменения, представителей бывшего человечества.

Так и было. Дикий мир. Здесь обитали люди со старым набором стереотипов, с особенностями сознания, делавшими этот деградирующий вид разумных существ - непригодным, несовместимым с новизной наступившей эпохи.

Здесь, в голых полях, каждый выживал, как мог. Люди мастерили ветряки, ремонтировали старые генераторы, учились изготавливать различные предметы, орудия для обработки земли. Земля была единственным источником жизни в новых, непривычных условиях. Постепенно территория отчуждения обживалась. Возникало нечто, отдалённо напоминающее по структуре старую цивилизацию. Люди объединялись, обменивая свои знания и умения на то, что было им необходимо. Жили общинами. Здесь были воспитатели, обучающие детей элементарным навыкам, математике и грамоте; целители, среди которых были врачи и знахари; ещё были ремесленники, охранители, строители, скотоводы. В некоторых селениях, по слухам, между собой объединялись, помимо людей с полезными практическими навыками, ещё и священники, художники, музыканты, литераторы. А может, это были сказки, мечты людей, которым за непроглядной завесой трудного выживания мерещилось лучшее будущее. Эта перспектива была светлей, чем мысли о постепенном вымирании, на которое были обречены отверженные. Человек привыкает ко всему...

Отца звали Эйнар, в его имени воплотилось печальное одиночество воина, не сдавшегося, но - отступившего прежде, чем Мран окончательно укрепился и запустил щупальца в жизнь каждого, кто решил остаться в умном городе. Мран изгнал лишних - тех, кто не в состоянии был осознать необходимые вещи, для Мрана имеющие фундаментальное значение. Расправился с теми, кто не захотел отречься от всего, что делало людей - людьми.

Время от времени в диком пространстве службы Мрана отлавливали заблудших, чья жизнь, сама по себе, являлась нарушением Закона. Это были чудотворцы, чья таинственная связь с вымышленным «Творцом» способствовала особому воодушевлению, благодаря которому они совершали нечто, выходящее за рамки жёстко и навсегда регламентированного мира. Их увозили связанными, надев на голову мешок - как чумных, от которых можно было заразиться. Никто из тех, кого называли чудотворцами, никогда не возвращался из Мрана.

О том, что мир свихнулся, сдвинулся с привычной точки, Эйнар догадывался давно, однако окончательно понял, когда увидел Мэй на окровавленном топчане, сколоченном им собственноручно в первый год жизни в поселении. Лицо мёртвой роженицы сливалось с серой наволочкой, а босые белые ноги блестели от направленного на кушетку искусственного света и казались мраморными.

Держа в руках матерчатый кокон с ребёнком, акушерка бесцветным голосом произнесла:
- Плод был слишком крупный. Вон какой медведь родился.

Эйнар горько усмехнулся. Плод любви оказался юной Мэй не по силам. Её имя означало – цветок. Он всегда знал, что счастье с ней будет хрупким и недолговечным. Плата за привязанность, телесную страсть и короткое счастье – слишком высока. Глядя на её тело, он вдруг ясно и безжалостно осознал, что мир сдвинулся с привычной точки координат, стал иным - по-настоящему.

В той, вчерашней жизни, всё происходило не справедливо, как казалось тогда, но - по крайней мере - понятно и логично. Если ты был честен с собой, всегда можно было понять, откуда и за что прилетел бумеранг. В том, уже исчезающем, мире, причины и следствия еще были в относительной гармонии, а плата за каждый совершённый поступок была не так высока и зависела от морали. Теперь же платить за каждую минуту, прожитую на земле, приходилось втридорога. Безобидная ошибка, промах - вызывали шквал последствий, состоявших из несчастий.

То, что в Мране давно не считалось грехом, вдали от него - стало тяжёлым, как чугун, вязким, как липучая камедь - древесный клей, после которого невозможно было отмыть руки. То, что перестало быть грехом и вменялось в обязанность жителям Мрана - на этой, тёмной стороне бытия, вызывало сокрушительные удары, подчас уничтожавшие человеческую жизнь, как будто она состояла из пыли.

Время стало жёстким, как страшный механизм, и больше не требовало от любви самопожертвования. Смерть брала своё, не спрашивая, готов ли ты заплатить. Грех совершался легко, стоило лишь оступиться или отвести взгляд от того, что было внутри – и являлось главным. Последствия были ужасны и неотвратимы.

Эйнар наклонился над кушеткой и взглянул в лицо умершей, походившее на восковой бутон. Поцеловал Мэй в мокрый лоб и чуть не заплакал. Вспомнилась фраза, когда-то брошенная в душу Марой, перезрелой одинокой молочницей.
- Говорят, эта девчушка из семьи тех… - выстрелила Мара глазами в глубину дома, где мелькала в кухне тоненькая фигурка в белом ситце. - Ну ты понял, о ком я. В их роду были чудотворцы.

- Откуда тебе знать, кто был у неё в роду? – грубо тогда перебил её Эйнар, и его лицо обдало жаром нынешней ночи.
- Люди говорят… - простодушно развела руками молочница. – Ну, дело твоё! Считай, что ты ничего не слышал, а я этого и не говорила.

Эйнар выменивал у Мары сыр, сметану и молоко на всякую домашнюю утварь, сделанную из дерева его крепкими руками. Мэй уже была беременной. Ему не хотелось никаких осложнений.

- Она обычная. Обычная баба, такая же, как и ты, - осторожно попытался он свернуть опасный разговор, стараясь придать голосу как можно более безразличный, и даже дружелюбный тон.

- Да я-то что… Я молчу! Просто она слишком хороша для тебя… Старый ты, седой совсем! - засмеялась Мара в ответ. В её голосе послышались Эйнару вызов, непонятная злость, упрёк и сожаление.
- Не твоё дело, сами разберёмся… - широко улыбнулся он, чувствуя, как в солнечном сплетении сладко, обжигающе плещется адреналин.

Мара тоже усмехнулась, надменно и жалко, высоко подняв подбородок - и быстро пошла прочь, сверкая на солнце двумя серебристыми бидонами и покачивая широкими бёдрами в тяжёлой тёмно-красной юбке.

Эйнар никогда не заводил с Мэй разговора на эту тему. Всё было обычно, как у всех. Никаких чудес. Когда-то он привёл её к себе, случайно встретив на рынке, где отверженные обменивались товарами. У неё было узкое, детское лицо, мягкие волосы цвета зрелой пшеницы и низкий, не вязавшийся с её обликом, голос с бархатными обертонами. Эйнар смотрел на неё во все глаза, слушал, как она торговалась со старухой, продающей тёплые платки. Потом взял её за руку и сказал: «Хочешь, мы сейчас пойдём ко мне домой?» Она согласилась легко, как будто знала его раньше. Покорно уступила ему, его естественному голоду, без кокетства и долгих уговоров. Тихо, не говоря ничего, легла с ним в постель. И осталась. Навсегда.

Их отношения были простыми. Рядом с ней было тепло и спокойно. Рядом с ним она чувствовала себя защищённой. Всё дело было в том, что они любили друг друга: она – светло и смиренно, он – погружаясь в топкую, отчаянную страсть, которая влекла к её точёному телу, волнующему грудному голосу. Иногда его сковывало от ужаса перед тем, что с ней может случиться что-то плохое, что он может её потерять. А иногда вдруг сердце съёживалось, больно сжималось от непонятной жалости ко всем, кто жил рядом с ними, на земле обречённых. И теперь, от вида её застывшего, умиротворённого лица, от алебастровой белизны кожи на голых ногах, от тонких пальцев, замерших на измятой грязной простыне - непоправимое горе, смешанное с нежностью, накрыло душу так, что ему уже, наверное, не выплыть из омута никогда.

Акушерка сняла перчатки, собрала какие-то блестящие предметы в походный несессер. Поправила пелёнку у лица ребёнка, взяла в руки живой кряхтящий свёрток, поднесла и протянула вдовцу.

- И вот ещё… - она вытащила из нагрудного кармана серебряную цепочку с маленьким серебряным крестиком и колечком в виде крошечной серебряной ящерицы.
- Она зачем-то сняла это с себя, не хотела, чтобы это оставалось с ней. Просила отдать.

Сглотнув трудный комок, от которого судорога свела горло, Эйнар вгляделся в приоткрытое лицо новорожденного с брезгливостью, как будто видел перед собой личинку неестественно большого и тяжёлого насекомого, и прошептал: «Ну здравствуй, душегуб...»

10. Цена

Младенца нарекли именем - Эрскай. Он рос крепким, как медвежонок, согласно данному от рождения имени, был молчаливым и мстительным. Друзья звали его кратким именем – Эрс.

Эйнар старел, молчал, а по вечерам пил грибную настойку, заглушая боль от жизни, с годами казавшейся ему всё невыносимей. Если бы не пристрастие к грибному пойлу и редкие плотские утехи, ради которых он иногда посещал небольшое обиталище распутниц, живших особняком, за пределами посёлка – его можно было бы считать праведником. Он не был завистливым, не жадничал, назначая плату за работу, не злословил и никого не осуждал. Да и никем особо не интересовался. Жил в своём тесном мирке, безлюдном и отгороженном ото всех. Эрса он, казалось, почти не замечал. Парень рос как-то сам по себе. Отец обеспечивал необходимое: еда, одежда. Что ещё он мог дать ему?

Эйнар тяжело избил сына только однажды, когда вместе с двумя подростками он повадился таскать трофеи с заброшенного древнего кладбища, найденного в диком лесу, в глубине заросшей чащи. Обнаружив тайник с украшениями, добытыми из могил, Эйнар выследил сына, и прямо там, рядом с разверзшейся землёй, обрушил на отпрыска всю тяжесть звериного гнева и неизбывной печали, поглотившей его неприкаянную душу после рождения сына и смерти жены. Тогда-то и услышал Эрс своё настоящее имя, произнесённое отцом: Эрскаин. Убийца, медведь-шатун, губитель душ.

Урок был усвоен навсегда и напоминал о себе сырыми осенними ночами, когда сросшиеся кости тихонько ныли, и тело откликалось на низкий вой ветра за ослепшим чёрным окном. Эрс обходил с тех пор кладбища десятой дорогой, порвал с друзьями и стал скрытным, как хищный зверь.

Иногда он думал о матери, которую не видел никогда и ничего не знал о ней, кроме имени. Память о женщине по имени Мэй, ненадолго расцветшей, как цветок, в удушливом, тёмном мире отверженных, была под негласным запретом в доме. Хранилась в душе постепенно спивающегося старика, будто ревниво охраняемый, спрятанный ото всех, клад.

Мысли о матери были подобны мимолётным коротким вспышкам. Эрс думал не о ней, а о себе, убившем её при рождении. В его мыслях не было любви, но было лишь ускользающее невнятное сожаление о том, чего он был лишён с первого дня пребывания на земле. А чего - он и сам не смог бы объяснить.

Он до мелочей помнил, когда совершил первое убийство на одной из дорог, соединяющих между собой поселения дикого мира. Это был человек с огромной повозкой, под завязку набитой жестяными коробками с мясом, сыром и льдом. Тот год был голодным, и еды хватило, чтобы дожить до весны. Отец не спрашивал, откуда привалило богатство. В мире, давно слетевшем с катушек, у всего была непомерно высокая цена.

И только перед тем, как умереть, старый Эйнар позвал Эрса и, тяжело дыша, со свистом выпуская из себя каждое слово, дребезжащим голосом произнёс то, на что не хватило духу раньше:
- Я знаю, что дела твои темны. Сколько таких дел сошло тебе с рук? Сколько их на твоей совести?
- Трое, - тихо отвечал Эрс, инстинктивно понимая, что от умирающих и мёртвых ничего невозможно скрыть.

Старик ухватил его за отворот рукава рубашки, и неожиданно сильно притянул к себе. Его шёпот вдруг стал густым, а дикция - внятной, отчётливой:
- Знаешь, почему твою башку ещё не снесла эта проклятая жизнь, душегуб? Потому что она… Слышишь? Она! Заплатила... за тебя... наперёд.

11. Солнечная рыба

Отца похоронили на местном кладбище без особых церемоний. У могилы Эрс был один. Потом подошла Мара, старая молочница, которую Эрс знал, сколько себя помнил. Поодаль – чуть позже – появилось несколько незнакомых людей. Постояли недолго и ушли.

Накануне похорон Эрс позвал в дом священника. Не из суеверия, так как он никогда не верил в загробную жизнь, а скорее из чувства вины перед отцом. Это было похоже на досаду и возникало всякий раз, когда вспоминался ему странный и тяжёлый последний разговор.

Церкви в селении не было, только – маленькая часовня с пристройкой и небольшим двориком, а вокруг всё было увито виноградом. В пристройке жил священник с больной женой и тремя почти взрослыми детьми. По нынешним временам иметь такую семью было везением. Не многие решались заводить детей, прибегая к различным ухищрениям, доступным в затерянном мире.
Казалось, каждая новая жизнь оплачивалась другими жизнями, как будто кто-то жадный до тёмной крови и горя, требовал платы за любую человеческую радость. И если кто-то рождался на свет – кто-то обязательно должен был умереть.

Те, у кого дети рождались без последствий, вызывали нездоровое любопытство и самые неприятные подозрения. Глядя в постное лицо священника, вслушиваясь в его бесцветное, едва различимое бормотание, Эрс подумал о том, что жизнь в этом Богом забытом селении у него не сложится никогда. Закончится на старом топчане, где был зачат и рождён на свет он сам, на котором умерла после родов мать, и где много лет спустя заснул его отец, чтобы не проснуться больше.

После похорон пришла старая Мара. Принесла кринку с молоком, головку сыра и золотистый, теплый ещё, хлеб.
- Может, что-то приготовить? – спросила она.
- Не нужно, - мрачно отказался Эрс.
- Ты такой же бирюк, как и твой отец, - как будто с обидой сказала женщина. - И как только твоя мать жила с ним, Бог знает...
- Что он может знать, твой Бог? – усмехнулся Эрс.

В селении все давно разуверились во всём. Но слово «Бог» вплеталось в речь по старинной привычке, передаваемой по наследству, из уст в уста. Бог знает, Бог даст, или – не дай Бог. Господи. Боже мой... Казалось, это слово помогало выразить сомнения, отчаяние, страх, удивление и ещё сотни нюансов человеческих реакций на то, что происходило снаружи. Оно стало обиходным набором звуков, частью расхожих поговорок. Но никто в Бога не верил всерьёз, не молился ему. Эрсу казалось, что в него не верит даже священник.

– Бог с тобой. Твоя мать, говорят, что-то знала об этом.
Эрс встал из-за дощатого стола, открыл грубо вырезанную деревянную шкатулку, достал оттуда отцовские часы, цепочку с крестиком и кольцо с ящерицей. Разложил предметы на столе. Странная штука – вещи. Человек умирает, а они живут долгие годы, если не превращаются в мусор. Хранят невидимое: воспоминания и что-то ещё. Невыразимое, неосязаемое.
В проёме двери возникла фигура священника. Кивнув Маре, он прошёл в комнату, достал из холщовой сумки и поставил на стол глиняную бутыль, потом – извлёк корзину с виноградом.
- Помянуть надо бы.

Привычка поминать усопших тоже была старинным обычаем, в смысл которого уже никто не вдумывался. Скорее, это служило поводом собраться, чтобы поддержать человека, помочь ему осознать произошедшее и свыкнуться с потерей. Эрс не чувствовал потери. Они с отцом были чужими. Его смерть не изменила ничего.

Священник погладил мизинцем серебряный крестик, лежащий на столе.
- Откуда это у тебя?
- От матери осталось... - он сгрёб цепочку с крестом ладонью и зажал в кулаке.
Мара накрыла стол скатертью, осторожно, будто прикасаясь к чему-то горячему, положила часы и колечко рядом, поверх льняной ткани. На столе появились глиняные кружки, тарелки, деревянная доска, нож для хлеба.

Откуда-то из угла комнаты вынырнула мышь, просеменила вдоль стены и замерла напротив стола. Со двора в дом скользнул рыжий кот и, не обращая на мышь внимания, запрыгнул на пустой табурет. Вслед за ним вошла чья-то чужая дворняга и тихо уселась на пол у порога. Священник перекрестился и поднёс ко рту чашку с вином. Лицо у него было слегка удивлённое, но невозмутимое. В открытое окно впорхнул серый голубь, шумно хлопая крыльями, облетел комнату и опустился на край подоконника. Гости молчали, как зачарованные, глядя на изящную серебристую ящерицу, поблёскивающую на тоненьком кольце.

Эрс оцепенел, впал в немоту, видя, как сошлись люди и звери в незримый круг, будто невидимка прозрачными руками их привёл сюда со всех сторон мира. В груди, у диафрагмы, будто шевельнулось, налилось что-то давнее, тяжёлое, заныло больно и сладко, затрепыхалось, заплескалось внутри, забилось горестно, как огромная солнечная рыба. Он вдруг заплакал – беззвучно, безудержно, как плакал в детстве., когда никто не мог видеть его слёз.

Священник опустил глаза, отвернулся, смутившись. И только Мара, обведя глазами всех, собравшихся в комнате, искоса взглянула на залитое слезами лицо Эрса, потом — на священника, и вполголоса, испуганно прошептала:
- Господи... Это что ж такое происходит-то?

12. Кровь и железо

На селение отверженных навалилась ночь. В душе у Эрса было почему-то тихо, больно и светло. Хмель от вина ещё бродил в голове. Раскрыл ладонь, сжимавшую серебряный крестик, поднёс ближе к глазам, рассматривая украшение. Надел на себя. Почему-то не хотелось возвращать материнский талисман в шкатулку. Пусть будет с ним всегда. Может, принесет удачу...

Эрс подошёл к тёмному окну. Вгляделся в отражение на чёрном стекле и произнёс про себя: «Душегуб...»
Где-то вдали, недалеко от часовни, взвыла собака, и вслед за ней по округе покатился собачий лай.
В тишине почудился предсмертный шёпот отца: «Знаешь, почему твою башку ещё не снесла эта проклятая жизнь, душегуб? Потому что она... Слышишь? Она! Заплатила... за тебя... наперёд...»

Эрскаин зябко поёжился. В доме стало холодно, как бывает незадолго до рассвета. Накинул на плечи фуфайку. Погасил на всякий случай свечу. Примостился на лавке у стола, чутко вслушиваясь в ночь.
Где-то за в подполе заскреблась мышь. Во дворе жалобно, как грудной ребёнок, закричала кошка. Внутри вдруг заныло, защемило. Бессознательно сгрёб пятернёй крестик на груди, сжал в кулаке, сгорбился на лавке у стола, покачиваясь из стороны в сторону, как от зубной боли. Прошептал: «Простите меня...» Кому – и сам не знал.

Посидел тихо, привыкая к темноте. На ощупь налил в глиняную чашку недопитое вино, принесённое священником на поминки отца, отхлебнул жадно, с горьким наслаждением, судорожно сглатывая ком в горле. Казалось, вино обволокло внутренности, согревая и наполняя терпкой сладостью каждую клетку тела.

То, что у вина был странный вкус, Эрс заметил ещё днём. Тьма обострила чувства. Вино источало запах винограда и чего-то ещё, знакомого. Так пахнут руки, когда смываешь кровь. Но откуда крови взяться в домашнем вине? Эрс втянул в себя запах вина из чашки. Ноздри затрепетали. Дыхание перехватило, а сердце внезапно наполнилось яростью и печалью. Вино пахло железом и кровью. Железом и кровью, чёрт возьми!

В окно что-то легонько стукнулось, будто кто-то кинул в окно мелкий камушек, или птица тихо постучала клювом по стеклу. По шершавой стене скользнул круг света. Потом – ещё один, и ещё. За окном происходило что-то недоброе. Дверь вздрогнула, взвизгнула, резко распахнулась от удара. Комната осветилась фонарями, блики света разлетелись по полу, по стенам и вещам.

В комнату вошло несколько людей. Они суетливо обшаривали углы яркими лучами, издавая странный клёкот, и были похожи на чёрных птиц. Эрскай замер. От ночных гостей исходила вязкая волна злобы, Эрс чувствовал её физически. Служебные, из Мрана – догадался он. Ловцы...

Двое подошли к нему вплотную. Осветили фонариками его лицо, стол. Свет скользнул вдоль подоконника, по скомканной постели, по трещинам штукатурки на стене, по рукаву фуфайки.
- Нет здесь никого... - послышалось над головой.
- Сарай, погреб, хлев обыскали?
- Пусто. Ни людей, ни животных. Даже кур нет.

С улицы донёсся ветер и шорох сухой листвы. «Молчи, не говори ни звука...» - прошелестело в голове. А может, почудилось. Тело оцепенело. Луч карманного фонаря полоснул по глазам. Эрс зажмурился, инстинктивно сжал на груди кулак с крестом. В луче света ярко блеснуло кольцо, часы. Будто испугавшись ярких вспышек в темноте, по столу, гибко извиваясь, бесшумно скользнула маленькая ящерица. А может, это качнулась тень от кольца, попавшего в поток лучей.

И тут произошло нечто неожиданное: силуэт ловца наехал на Эрса и растворился, пройдя сквозь него к оконному проёму, как сквозь воздух. Эрс медленно повернул голову. Из заоконной темноты, прямо на него, в упор, глядели жемчужно-белые фасеты огромной стрекозы.

- Ничего? – бесцветным голосом произнёс тот, кто стоял у окна спиной к Эрсу, ни к кому не обращаясь. - И тут пусто. И слой пыли везде, будто тут триста лет никто не живёт. Мы оставим здесь наблюдателя. Хорошо.

Голова ловца повернулась на гуттаперчевой шее на сто восемьдесят градусов. Водянистые мёртвые глаза палача глядели сквозь Эрса, будто его не было. «Нежить...» - мысленно процедил Эрс, чувствуя, как вокруг сердца возникает ледяной кокон холодной ненависти.
- Поехали к часовне. Нашли выродка. Это тот... который священник.

Громыхая подошвами по деревянным половицам, ловцы ушли, оставив дом нараспашку. Дверные петли тоскливо поскрипывали на осеннем ветру. Эрс поднялся, закрыл дверь на засов. Вернулся в комнату, с опаской вгляделся во тьму, прижавшись лбом к холодному стеклу. Зачем они приходили? Вряд ли из-за убийств или воровства. Изгоев, у которых была дурная слава воров, насильников и даже убийц — Мран не преследовал никогда. Поквитаться с Эрскаином мог только тот, кто был таким же убийцей. В этом селении не было ни одного человека, который бы смог бросить тяжкое обвинение Эрсу в лицо. В зоне отчуждения его никто не мог осудить. Кроме него самого.

В темноте послышался нежный шелест. Вдруг сама собой вспыхнула свеча. Комната озарилась тёплым сумрачным светом. Обернувшись, Эрс вздрогнул. На столе, рядом с глиняной бутылью, опершись передними лапами на отцовские часы и повернув к нему изящную головку, замерла ящерица. Эрс некоторое время смотрел на ящерицу, она смотрела на него. После того, как ловец прошёл сквозь Эрса, удивить его чем-то было невозможно.

Решение пришло к Эрсу само, как будто помимо воли. Нужно было уходить. Навсегда. И дело было не только в преследователях из Мрана. Ему самому невыносимо было находиться в селении. Казалось, все смотрят на него, как на убийцу, душегуба. Эрс поймал себя на том, что назвал себя душегубом в третий раз этой ночью.

Он собрал в старый отцовский вещмешок самое необходимое: огниво и соль, охотничий нож, моток пеньковой верёвки, флягу с водой, хлеб и сыр, оставшиеся с поминального обеда, огромный кусок вяленого мяса, зимнее исподнее бельё, грубо связанный шерстяной свитер, кое-где траченный молью, но всё же тёплый и ещё крепкий. Свернул в рулон фуфайку, втиснул в вещмешок, туго затянул бечеву. Снял с гвоздя тяжёлую зимнюю куртку и, прикидывая что-то в уме, натянул её на себя.

Порывшись в бельевом шкафу, бережно вытащил из вороха тряпок старое вышитое полотенце. Отец почему-то им дорожил. Эрс завернул в полотенце часы, материнское серебряное кольцо, и затолкал свёрток в объёмный внутренний карман.

Тишину вспорол тонкий петушиный крик. Эрс оглядел жилище, в котором прошла вся его жизнь до сегодняшней ночи, вздохнул, присел на дорожку, затем послюнявил пальцы и погасил свечу. В темноте почувствовал невесомое прикосновение, тонкое движение вдоль запястья. Осторожно опустил руку в карман и ощутил в ладони юркое живое существо. Это была невесть откуда взявшаяся в доме ящерица.

Иллюстрации к книге