Глава 15.

Память об уроке

Вынырнувшие из тумана темные фигуры приблизились к Федьке и Максиму. Атаман чувствовал, как чужие пальцы ощупывают его, отстегивают саблю; быть вот так обезоруженным атаман почитал за крайнее унижение, но не смел шелохнуться, не смел пикнуть. Его только била мелкая дрожь, будто школьницу, с которой стягивают все, до трусов, под угрозой ножа в темном переулке. Застигнутый врасплох, без плана дальнейших действий, Налим ощущал себя беспомощным, словно Бог отвел от него свою руку. Крупные пятна выступили на Федькиных щеках; казалось, он готов повалиться в ноги неизвестным и умолять их отпустить его.
– Кто вы? – грозно спросил человек, все еще прижимавший крестьянские вилы к горлу атамана.
– Странники бедные! – выдавил из себя Федька. – Это вот сынок мой, – добавил он, притиснув к себе Максима.
– Какой я тебе сынок!..
– Тихо!.. Ходим, побираемся Божьим именем. Что добрые люди подадут, тем и сыты.
– Где ж ты здесь добрых людей думал сыскать?
– Да вот вас хотя бы встретил…
– А сабелька откуда? Мне доселе оружных нищебродов не попадалось!
– Так оборониться при случае! Тут вроде Федька Налим, окаянный, шатается…
– Как быть с ними? – раздался чей-то вопрос.
– Лаврентий велел всех пришлецов к нему тащить. То и сделаем!
Двое человек схватили Федьку за руки чуть пониже локтей. Третий толкнул его в спину, но прежде атаман успел склониться к Максиму и прошептать:
– Отваландались мы, хлопчик! Теперь набьют наши шкуры конским пометом и развесят на ветках для забавы. Мою по старшинству сверху!
Максим не ответил, лишь зло закусил губу. Туман постепенно редел; дорога начала идти под гору, спускаясь в ложбину, и в ее конце показалось какое-то нагромождение курных изб и землянок, поставленных в совершенном беспорядке. Их обитатели высыпали поглазеть на незваных гостей и сейчас взирали на Максима и Федьку скорее враждебно, хотя и не без любопытства, как обычно люди, привыкшие к уединению, встречают чужеземцев, от которых неизвестно чего можно ожидать. В глаза бросалась крайняя бедность и грязь; даже самые жилища и примыкавшие к ним огородишки будто с умыслом были устроены так, чтобы с ними не жаль было расстаться при какой-либо опасности. Подобные условия обыкновенно озлобляют людей, и, действительно, даже дети были здесь преувеличенно серьезны, но, вместе с тем, замечалась и некоторая гордость в людях, что не приходится ни перед кем гнуть спину. Федьку и Максима втолкнули в избу, которая выглядела чуть менее убогой, нежели прочие. Внутри находились двое человек. Один из них, уже немолодой мужчина, сидел у стола, и в его мутном, как у пьяницы, взоре сквозило глухое отчаяние. Второй лежал на кровати, и его лица с порога нельзя было различить. Он даже не пошевелился при звуке шагов, в отличие от первого человека, которого и звали Лаврентием. Оглядев поставленных перед ним пленников, Лаврентий хрипло произнес:
– Таланы есть?
Максим и Федька растерялись: они не были готовы к подобному вопросу, да еще заданному в лоб. Лаврентий повысил голос:
– Глухие или вам в застенке языки выдрали под корень? Есть у вас таланы, спрашиваю, или нет?
– У меня есть, – сказал негромко Максим, подумав о подарке начальника конного отряда.
Лаврентий подвел мальчика к кровати и откинул одеяло:
– Гляди!
Максим увидел девочку, которая, судя по росту, была лишь немного младше его самого, но хилое тело и какой-то совсем детский, испуганный взгляд делали ее похожей на маленького ребенка. Лицо ее раскраснелось, как на морозе, несмотря на духоту избы; язык между приоткрытыми губами был густо обложен белым налетом, а под челюстью незнакомки лоснилась багрово-синюшная, круглая опухоль.
– У моей дочери – моровая язва. – Казалось, Лаврентий совершал над собой усилие, произнося эти слова, будто еще не мог поверить в то, о чем говорил теперь. – Тому уже десять дней, и сегодня нарыв – Лаврентий вытянул руку, показывая, – должен раскрыться. Сделай так, чтобы не внутрь, а наружу! Тогда дочка моя будет жить.
Максим вздрогнул: в памяти его всплыло, к чему один раз уже привела его попытка исцелить больную женщину. Пристально уставившись на шею девочки, он робко произнес:
– А разрезать нельзя?
– Юлишь, парень!
Вслед за строгим окликом последовало сзади разъяснение:
– Надысь учинили такое над моим племяшом: зарезали горемычного! Чтобы рассечь без задоринки, тоже нужны таланы.
«Действительно, о чем я говорю: они же не хирурги» – подумалось Максиму. Он поспешил исполнить то, что от него требовали, но результата не последовало. Испугавшись, что его снова обвинят в намерении водить всех за нос, Максим вторично сделал распальцовку, на сей раз озвучив желание вслух. После этого он виновато промолвил:
– У меня ведь всего один талан... Наверное, этого недостаточно.
– Кончать их? – спросил кто-то у дверей.
– Погоди! Спроваженных к Господу назад не воротишь! – Лаврентий опять повернулся к Максиму и Федьке. – Молва бает, где-то в округе клад схоронен. Коли завладеете им да Матренку избавите от смерти – не сотворим над вами никоего лиха! Отпустим восвояси или дозволим остаться с нами.
– Они ж на нас доводчики! – раздался крик. – Боярин Лыков не помилует, что из-под него сбегли!
– Нишкни, падаль, не то тебе такую жизнь устрою, что тамошний кнут сладок покажется! – Лаврентий уже с трудом сдерживал злобу, накапливавшуюся в нем на протяжении более чем недели изматывающей тревоги и практически беспросветного ожидания. – А не справитесь, – эти слова адресовались уже полоняникам, – живыми вас в Матренушкину могилу закопаю!
Поймав остервенелый взгляд Лаврентия, Федька изрядно струхнул: неоднократно сталкиваясь с угрозами, он научился безошибочно определять, когда человек только пристращивает, а когда и впрямь намерен осуществить задуманное. Федьку и Максима вывели из горницы, а потом и за пределы лесного поселка; сопровождать их в поисках должны были десять людей, выбранных Лаврентием. Сам он из-за опухавших ног вынужден был остаться с дочерью; хотя он передвигался заметно лучше, чем полковник Перепелкин, все же длительная прогулка представлялась ему непосильной.
– Выручай, – тихонько произнес Федька. – Бежать некуда: обложили нас, как бирюков на псарне! (Друзья Лаврентия действительно сдвинулись в плотный круг и особо внимательно наблюдали за атаманом). Я-то клады изымать вовсе не искусен. А ты ходил с государевыми кладоискателями и, верно, чего-нибудь от них да перенял. – И уже громче, чтобы слышали и другие, добавил: – Пойдем коловертью: так уж не прозеваем!
Максим кивнул – просто затем, что ведь надо было как-то отреагировать. Он слабо верил в счастливое завершение дела и, в принципе, был почти уверен, что его в скором времени убьют. Подобное же чувство Максим испытывал и в темничной камере, но тогда он ничего не мог сделать для своего избавления и вправе был рассчитывать исключительно на благоприятную перемену обстоятельств. Теперь же спасение трех жизней, в том числе собственной, во многом, если не всецело, зависело от его памятливости и смекалки. Но от этого становилось не легче, а, пожалуй, и тяжелее: в своей вероятной гибели пришлось бы винить уже себя, и просто примириться с ней через несколько часов, как примиряется умирающий от неизлечимой болезни человек, не представлялось реальным. Мальчик внезапно ощутил отвратительный, приковывающий к месту страх, который лишал тело способности двигаться, а голову – здраво соображать: действительно, в мозгу сейчас проносились лишь какие-то отрывочные воспоминания, связанные, как назло, только с московской жизнью Максима, и, следовательно, в настоящий момент самые бесполезные.
Как сквозь сон прозвучала новая реплика Федьки: видимо, атаман еще владел собой и решил успокоить своего товарища по несчастью:
– Если что – понесу тебя на закукорках.
Максим встрепенулся:
– Отвали! Нашел младенца!
«Правда, ты уже большой. Ты многое успел увидеть, и этого может быть достаточно, чтобы остаться в живых и увидеть гораздо больше. Держись!»
Максим сказал это, разумеется, самому себе, но ему почудилось, что с ним говорит Аверя, помощь которого была необходима теперь, как никогда прежде. На какой-то миг он и сам предстал перед глазами Максима – в щегольском золотом кафтане, с подбадривающей улыбкой более опытного друга на лице и расщепленной веточкой между пальцами. Она чуть заметно дернулась, будто призывая Максима сделать первый шаг.
«Да!»
Максим двинулся к молодому кусту, что приметил в метре от себя. Присутствующие чуть-чуть расступились; одиннадцать пар глаз напряженно следили за мальчиком. Однако уже на начальном этапе поисков, самом простом из всех, возникла трудность: зеленый, напоенный соком побег не разламывался, точно растение чувствовало боль и сопротивлялось производимому над ним насилию. Минута впустую потраченного труда вынудила Максима глухо произнести:
– Дайте ножик…
– Легкой смерти хочешь? – отозвался кто-то.
– Дай ему! – вмешался другой. – У тебя тупоконечный: черева таким не прободишь. А до горла не донесет: перехватим!
Нож оказался в руках Максима, но они плохо повиновались своему хозяину, сделавшись как будто чужими; именно теперь, когда требовалось произвести выверенное и резкое движение, это стало особо заметным. Лезвие лишь поцарапало кору, глубоко, чуть ли не до кости, уйдя в палец, из которого вниз по ветке сразу же побежала кровь. Сзади послышался сдавленный смешок; поводом к нему послужила, очевидно, не только неловкость мальчика, но и то, что смысл его действий никому из очевидцев не был понятен, и они представлялись не более чем трусливой попыткой потянуть время. Мысль, что сейчас над ним потешаются те самые люди, которые впоследствии его прикончат, будто казнь уже началась, обожгла Максима, подобно удару хлыста. Он молниеносно развернулся:
– Заткнитесь, ублюдки! Чтоб вас…
– Ого, да ты лют, зверенок! – произнес другой селянин даже с некоторым уважением.
Вспышка гнева пошла на пользу Максиму, и со второй попытки он без проблем отсек неподатливую ветку и придал ей необходимый вид. Отряд начал двигаться по спирали, насколько позволяла местность; неуклонно, хоть и медленно, он удалялся от избы, где умирала дочь Лаврентия. Максим лишь смутно понимал, на какое расстояние успел отойти: он не смотрел ни по сторонам, ни под ноги, так, что пару раз запнулся о выворачивающиеся из земли камни и, наверное, упал бы, не успей Федька подхватить его. Он уставился на свою нехитрую поделку, которой теперь доверялся, как доверяется страховке рабочий-верхолаз. Пристреляв глаза и дождавшись, пока утихнет ветерок, который был определенной помехой, Максим заметил то, что жаждал увидеть: едва различимое покачивание ветки. Обнадеженный этим Максим уже хотел коснуться распальцовкой земли, но вспомнил, что у него лишь один талан, и, если до клада еще слишком далеко, последствия для него самого и для Федьки будут самыми скверными. Чтобы поближе подойти к кладу, Максим несколько раз менял направление и поворачивал веточку, но столкнулся с обстоятельством, которое не сразу смог объяснить: ее колебания не претерпевали изменений, будто таланы не были сгущены в одной точке, а распределены на большой площади. Это противоречило всему, что видел Максим, наблюдая Аверю и Аленку за работой. Догадка, которая проливала свет на происходящее, внезапно заставила Максима похолодеть:
«Это не клад! Просто я – размазня, и довел себя до нервного тика!»
Максим выбрал не совсем удачные слова. То, что он сейчас испытывал, невозможно было назвать патологией в медицинском плане, поскольку в повседневной жизни не создало бы затруднений, вздумай Максим, например, написать что-либо, прицелиться в тире из винтовки и даже изготовить новую раздвоенную палочку. Однако именно теперь эта чуть уловимая дрожь запутывала Максима, мешая не только добыть клад, но даже сделать вывод о том, находится ли он вообще в пределах досягаемости.
«Так вот что Аверя имел в виду, когда говорил, что при поисках клада ни в коем случае нельзя волноваться!»
Оставался один выход – успокоиться: чтобы совершить то, что совершал Аверя, надо было стать похожим на него в поступках и чувствах. В глубине души Максим из-за юношеского самолюбия вовсе не считал себя слабее Авери или любого другого подростка своих лет. Но брат Аленки и не попадал в такую ситуацию, когда его судьба полностью бы зависела от того, овладеет он или нет конкретным кладом. Максим отчетливо понимал, что сейчас требовать от себя безмятежности противоестественно; он очутился в положении человека, который страдает от бессонницы и стремится заснуть, но не может именно потому, что слишком сильно стремится. Максим решил передать палочку Федьке, но быстро выяснил, что у того руки дрожат так, что он не смог бы даже донести до рта чарку со сбитнем, не расплескав ее наполовину.
– Эх ты! – разочарованно протянул Максим. – А еще боевой атаман, о силе тут распинался!
– Не балакал бы втуне, сосунок! – огрызнулся Федька. – Знаешь, как меня все смерды боялись? И теперь мне за бесчестье от их рук смерть принять!
Максим снова поднес к глазам окровавленную веточку: надеяться на подмогу со стороны Налима не приходилось. Он вспомнил, что время не терпит, и, невольно представилось, будто крохотный кусочек дерева своими равномерными качаниями неумолимо отсчитывает секунду за секундой, точно какие-то часы. Часы эти немедленно и привиделись Максиму, и они были под стать миру, который его теперь окружал – позолоченные, с длинным маятником и резными фигурами над циферблатом. Память об Аленкиной палочке, которая вела себя так же, но по иной причине, породила в сознании Максима образ и других часов. По виду они не отличались от первых и находились совсем рядом с ними, так, что их маятники задевали друг друга и рисковали совсем замереть, если бы в один момент качнулись соответственно в правую и левую сторону.
«Конечно! Если я попаду в зону действия клада, мои руки перестанут трястись или (тут Максим представил, что маятник раскачивают два человека, действуя в согласии) начнут делать это еще сильнее». На какой-то миг мальчика охватила радость: ему померещилось, что он нашел решение задачи, которую, словно перед умудренным мужчиной, перед ним поставила жизнь. Однако за последние дни Максим уже привык готовиться к чему-то дурному и оттого почти сразу подумал, что случайная смена настроения, вызванная любым словом сопровождающих или простой усталостью, легко приведет к ошибке. Слишком большой оказалась бы ее цена, и не менее велико стало вдруг желание Максима, чтобы клад сам вышел из-под земли, как однажды Варьке посчастливилось безо всяких хлопот овладеть им. Хуже подобной надежды на дурацкое везение ничего не могло быть, и, чтобы отогнать ее, Максим что есть мочи стиснул в кулак свободную руку.
«Стоп! Если сегодняшняя трясучка не от клада, должна же она отличаться от той, что я наблюдал прежде. Не размахом – их обе трудно разглядеть. Чем-то еще...» Максим вновь представил два маятника равной длины; они отклонялись на один и тот же угол, но двигались с разными скоростями, в чем только и могли быть несхожи. Иногда они сталкивались, в другие моменты избегали соударения и били в пустоту, подчиняясь какой-то системе. Максим не был способен описать ее; он лишь понимал, что характер колебаний изменится, но их мгновенного и бесповоротного затухания или роста отнюдь не стоит ждать.
Сжав зубы, Максим принялся подкарауливать то, о чем пока имел лишь самое туманное представление. Как полуслепой, он практически прижал ветку к кончику носа, боясь упустить любую перемену в ее поведении; приходилось резко и часто моргать, чтобы взгляд не замылился из-за мало-помалу нараставшей рези в глазах. Гонцы от Лаврентия не прибегали и не окликали поисковую группу, а это значило, что его дочь продолжает столь же отчаянно биться за свою жизнь, как Максим – за свою; прогулка затягивалась, и спутники Максима и Федьки начинали испытывать раздражение. Торопить мальчика они не смели, и потому растущее недовольство выражалось по-иному: сдержанным ворчанием по поводу скудной и дурной пищи, беззащитности перед мором и все увеличивающегося числа свежих могил на кладбище, преимущественно детских. Налим жадно ловил обрывки речей, в которых, из-за отсутствия по соседству баб, количество срамных слов заметно превышало обычный уровень. Сначала атаман так делал, просто чтобы отвлечься, как от мыслей о своем ближайшем будущем, так и о последней фразе Максима, заметно уязвившей его. Однако затем на Федькиной физиономии появилось такое выражение, будто на горизонте для атамана замаячил особый интерес, который простирался далее, чем простое сохранение жизни. Немного осмелев, Налим попробовал вмешаться в беседу, как бы невзначай высказывая свои соображения по поводу незавидной доли беглых крестьян. Сперва на атамана лишь цыкали, как на шавку, не вовремя подавшую голос, но вскоре начали все внимательней прислушиваться к его словам.
Максиму, разумеется, было не до этих разговоров: палочка, дрогнув между его пальцами, затихла, но почти сразу вновь шелохнулась, поначалу еще слабей, чем прежде, но качания равномерно усиливались, пока не достигали прежней величины, а потом снова шли на спад. Пройдя еще немного, мальчик убедился, что эти циклы повторялись; казалось, ветка трепыхается в его руках, подобно попавшему в сачок насекомому. Столь причудливую картину уже нельзя было списать на волнение, и Максим вскинул голову:
«Это здесь?»
Перед ним высился утес, такой, что верхушки деревьев едва дотягивались до его верхней площадки, которая была настолько исщерблена непогодой, что на ней не удержался бы не только человек, но даже и птица. Желтый лишайник, росший, видимо, не одну сотню лет, лишь скупо окаймлял его возле самой земли. Бросив веточку, Максим встал на колени; по решительному выражению его лица Федька понял, что это не вызвано изнеможением, и, шагнув вперед, сделал то же самое. Вообще сейчас атаман старался копировать все движения мальчика – не потому, что надеялся перехватить клад: просто Федька хотел создать иллюзию своей сопричастности возможному успеху Максима у сопровождающих, а также лучше запомнить последовательность действий, которые могли в дальнейшем оказаться полезными. Выставив мизинец и указательный палец, Максим приблизил их к земле – сперва медленно, будто бы еще сомневаясь; затем он, вероятно, разозлившись на себя, резко выпрямил руку, словно придавливал две невидимые клавиши. Талан исчез; земля поглотила его за мгновение. Крестьяне уже не окружали Максима и Федьку: понимая, что бежать вперед невозможно, они выстроились сзади, чтобы удобней было наблюдать как за пленниками, так и за всем происходящим. Золотистое колечко у подножия черной скалы превращалось в ленту; расширяясь, она устремилась вверх. Это напоминало обратную съемку при открытии какого-то монумента, когда ниспадает ткань, дотоле скрывавшая его от нетерпеливых зрителей. Односельчане Лаврентия никогда не видели леших, появившихся почти сразу, и многие из них не пустились наутек лишь потому, что Максим, как живой щит, находился между ними и чудищами. Сам Максим смотрел не на стражей клада – его спутники сейчас гораздо сильней напугались их, чем он в свое время, – а ниже, и вновь сделал распальцовку на правой руке:
«Если на кладе заклятие – мне конец… Я не умею читать эти знаки»
Камень обрел прежний облик; Максим чувствовал, что уже завладел кладом, но не может пока определить, велик ли он. Последнее необходимое воспоминание не замедлило прийти, и, подобно Аленке, Максим переменил руку. Ждать заключительного сполоха также долго не пришлось; Максим догадывался, что время, необходимое, чтобы укрепить клад, не зависит от его размера.
«Один… Два.. Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Десять таланов»
Пошатываясь, Максим встал; весь мир искрился перед ним, переливаясь причудливыми красками, и мальчик даже не сразу понял, что это потому, что в его глазах стоят слезы. В следующую секунду они перелились через край и потекли по щекам; все тело Максима сотрясли рыдания, и он уткнулся в пропахшее терпким потом плечо Федьки.
– А гутарил, клады брать не умеешь! – проговорил атаман; он сообразил, что это – не слезы горя, и волосы на макушке Максима почти касались его губ. – Видно, Господь и взаправду чмокнул тебя в темечко. Прямо как я сейчас! Довершим же дело, какое начали!
Максим повернулся лицом к лесной деревушке и, сделав распальцовку, звонко выкрикнул то желание, которое загадывал несколько ранее. Налим тотчас повторил и жест, и возглас мальчика.
Четыре талана моментально исчезли.

Глава 16.

Круг замыкается

Возможно, Максим потратился бы и не столь сильно, подойдя он поближе к дому Лаврентия, но не такова была ситуация, чтобы скаредничать. Назад Максим возвращался быстро, почти бегом, и плечом к плечу с ним шагал Федька. Крестьяне следовали позади; потрясенные увиденным и признавшие за пленниками неведомое и страшное могущество, они формально продолжали исполнять обязанности наблюдателей, но теперь напоминали уже не грозных стражей, а скорее подобострастную свиту. Шумная толпа, встретившая экспедицию, расступилась перед ней, как перед важными персонами, и быстро выяснилось, что нарыв раскрылся за несколько минут до того, и столько же времени отнял обратный путь. О том же проведал и Лаврентий; Федька лишь переступил порог его избы и тут же исчез, будто не интересуясь, исполнит ли ее хозяин данное несколько часов назад обещание. Впрочем, сомневаться в этом не приходилось, хотя Максим, который задержался в доме у постели спасенной им девочки, не дождался ни комплиментов, ни объятий: при угрюмом характере Лаврентий не был склонен к сентиментальным жестам. Кроме того, неоднократно помогая односельчанам, он практически не оказывался в ситуации, когда от кого-то приходится принимать значительную услугу, и не знал, как теперь приличествует вести себя. Но взгляд Лаврентия из-под густых с проседью бровей красноречиво свидетельствовал, что отныне Максима никто и пальцем не посмеет тронуть, пока мальчик находится подле него. Поэтому Максим не торопился покидать избушку: он хотел насладиться ощущением собственной безопасности, чего был лишен уже много дней, да и просто надо было отдохнуть.
Тем временем гомон за окнами, через который все чаще прорывался чей-то незнакомый Лаврентию и грубый голос, не стихал. Наконец он озадачил Лаврентия, как бы ни был тот счастлив из-за выздоровления дочери. Особенно смущало то, что этот назойливый шум терял сходство с обыкновенными пересудами: теперь в нем сквозило и какое-то требование, подобное тому, которое сам Лаврентий когда-то безуспешно выдвигал от лица всех односельчан их крутому нравом вотчиннику. Тяжело ступая, Лаврентий вышел на крыльцо; возгласы постепенно смолкли, но и из их обрывков он понял все, что было необходимо, особенно после того, как из задних рядов раздался крик:
– В загаженных портах на вороньи пугала пойдем!
Тотчас с разных сторон послышалось:
– Глотку заткни, холуйская харя! Помним, как ты в дворню напрашивался!
Лаврентий медленно обвел глазами людское скопище и проговорил:
– Лес оставить хотите?
Вперед шагнул Федька Налим, невесть откуда выпрыгнувший. Он, как специально, остановился на таком расстоянии от Лаврентия, чтобы удобней было заехать кулаком в случае надобности, и сжал пальцы на правой руке, будто и впрямь собираясь исполнить такое намерение; левой же подбоченился и сказал:
– Не серчай на своих земляков, Лаврюшка, что языками ослабели и меня к тебе ходатаем выкрикнули: с лешими, коих я сегодня прижал к ногтю, да с медведями, что у вас на прошлой неделе ребятенка погрызли, много не набалабонишь! Только по твоей сметливости надобность в моей службе отпала!
Лаврентий оглядел Федьку и глухо произнес:
– Это ты, набегная дрожжа, бродильню тут устроил?
– Баба не захочет – мужик не вскочит: чай, слыхал то? Иные божьи твари, вроде опарышей, в гнилье обретаются, куда ты свел людей с боярской пашни, а иным охота и повыше воспарить! Ныне Господь судил поновить места у государева трона, как тридцать лет назад с лихвою, и все им приготовлено, а срок выделен не щедрый!.. Поначалу вы в числе полтысячи здесь приудобились, а сегодня сотенки две остались не скошенными. Прочие – там!.. – Атаман резко распрямил указательный палец в сторону желтой, усыпанной хвоей земли. («Когда вынюхал?» – пронеслось в голове Лаврентия). – Я, хоть в купцах не хаживал и цифирью не умудрен, и то скажу: через год все тут перемрете, волчарам на радость... Того ждать будете? Так что, – тут Налим слегка нагнул свою толстую шею, обозначая поклон, – повели уж торбы торочить да колеса ладить!
Наглая речь Федьки меньше рассердила Лаврентия, чем допустимо было предполагать: он чувствовал к атаману благодарность за избавление дочери от хворобы, а вдобавок давно ожидал подобного поворота событий; оставалось только рассчитывать, что он произойдет как можно позднее. Настроение односельчан было прекрасно ведомо Лаврентию; гребец по жизни, Федька не встретил здесь значительного течения, а всякую склонность к гили он чуял издалека, как стервятник мертвечину. До поры недоставало предводителя: сам Лаврентий при тяжеловесном, хоть и проницательном уме, не мог главенствовать в более примечательном деле, чем побег. Кроме того, Лаврентий, признавая за Федькой правоту, понимал, что это правота особого рода. Множество людей, которые искренне надеялись сыграть на непорядке в государстве и сохранить добытое преимущество после прекращения смуты, превращалось в обыкновенную воровскую шайку, гораздо более досаждающую простым труженикам, чем сильным мира сего. Теперь вождь появился, и, хотя Налим из осторожности не бросал Лаврентию прямого вызова и даже будто намеренно подчеркивал, что признает за ним первенство, двоевластие создалось самим ходом событий. Лаврентий решил не обострять конфликта, чтобы не утратить остатков влияния на соседей и в будущем удержать их от какого-нибудь непоправимого шага в критической ситуации. Поэтому он хмуро промолвил:
– Быть по сему...
Сборы заняли немного времени; что не могли разместить в телегах или переносных мешках, спешно зарывали в землю. Максим наравне с остальными участвовал в работах, поскольку телесная крепость к нему воротилась быстро. Решение продвинуться в населенные места соответствовало его желаниям, а путь в компании, даже под негласным началом известного разбойника, таил меньше опасностей, чем одиночный: такого странника могли принять за беглого холопа и подвергнуть пытке или, во всяком случае, долгому тюремному заключению до выяснения обстоятельств. Не слишком доверяя Федьке, Максим старался держаться поближе к Лаврентию, ехал рядом с ним и даже спал в его палатке, к чему тот относился вполне благосклонно. Впрочем, атаман, казалось, забыл о Максиме; его больше интересовало дальнейшее налаживание отношений с новыми знакомыми, и несколько человек, помоложе, крутились уже около него непрестанно на привалах. Дочери Лаврентия становилось все лучше, и она смотрела на своего избавителя с благодарностью; однажды она спросила мальчика, кто он и откуда. Максим ответил, что не помнит родства и с младенческих лет воспитывался кладоискателем по имени Евфимий, который недавно умер.
На второй день путешествия, после обеда, когда почти все рассчитывали прикорнуть на час или два, покой был прерван нежданным шумом. Двое мужиков, заранее выставленных дозорщиками, волокли под руки какого-то детину в форме, какую носили зачисленные в столичный гарнизон. Третий крестьянин вел незнакомую чубарую лошадь, на боку которой виднелось клеймо государевой конюшни. Некоторый непорядок в одежде пленного был объяснен сразу же:
– Уловили его, когда под куст присел, только портки натянуть и дозволили!
Федька, уже начинавший клевать носом, моментально встрепенулся:
– Ну-ка, давайте его сюда, соколика!
Связанного солдата разложили навзничь; Федька опустился на корточки возле его лица, будто ребенок, разглядывающий в траве букашку.
– Как звать, добрый молодец?
– Митроха... – выдавил пленник. Он был порядком напуган, хоть и не представлял, в чьей сейчас очутился власти: неся столичную службу, он не знал примет Федьки Налима, в отличие от своих товарищей, направляемых в отдаленные и более беспокойные волости.
– А-а... У меня вот друган был, тоже Митрохой звали. Твоя братия на ольхе его повесила, как собаку.
По телу солдата пробежала дрожь; Федька, заметив то, усмехнулся:
– Не трусь, Митроха: память у меня не злая! Обскажи, каким Макаром ты сюда попал?
Солдат помедлил, точно собирался с мыслями, а затем негромко произнес:
– Матери моей худо...
Федька привык сдерживаться, расспрашивая кого-либо, но теперь, не видя связи между заданным вопросом и полученным ответом, невольно вытаращил глаза. Солдат продолжил уже громче и горячее, словно надеялся, что искренностью купит расположение людей, теперь вольных в его жизни и смерти:
– Прежде она еще выходила в палисад: на свет божий да на отцовы труды – ибо он устроил – полюбоваться! А как в груди тягость сделалась, и в том отрады ей не стало. Вывожу все-таки, чтобы испила свежего воздуху, да толку в том немного: день ото дня хиреет. Травы нужны с аптекарского огорода, коими торгуют в царевой лавке: знающий человек сказывал, что они очень при грудной немочи пользительны. А там, глядишь, и развилка появилась бы, и я бы матушку силой клада вовсе исцелил. Только те травы нам не купить по скудости жалования, а кабалу на себя принимать государевым людям заказано. После же того, как мы в столице гилевщиков уняли, прибежал к нам в слободу Василий-царевич – один, без свиты – и молвил: кто мне сейчас службу исполнит, того я как государь оделю щедро, а отлучка в вину не вменится.
– Как государь? Так Дормидонт уже помер?
– Бирючи о том на площадях не возглашали, а народ упрямо твердит!
– А казну он передал Василию?
– Должно быть...
– И что же за служба, ради требования которой царевич не побрезговал лишний раз замарать свои сафьяновые сапожки?
– Парнишку какого-то сыскать: лицом-де он чист, волосом черняв, нос вздернут малость, а росту шесть вершков. – Митроха вздрогнул: видимо, он углядел Максима в заднем ряду.
– А на кой ляд сей малец Василию сдался?
– Вроде бы наградить его хочет...
– Награда у царей двух родов бывает: шапка серебра или рожон промеж ребер! О какой шла речь?
– Не знаю...
– И много охотников вызвалось за комаром с топором побегать?
– Иные и вовсе не поверили Василию, что он словечко перед солдатским головой за нас замолвит, дабы к нетчикам не причислили. А у других нуждишка приперла: кому брата от правежа избавить, кому дьяку на посул. Для успеха таланы у всей родни занимали и имущество под них закладывали, покуда боярин Телепнев их у столичных людей поголовно не отобрал в страхе перед новым бунтом.
– Чай, и ты запасся в дорогу? О, правда! – Осклабившись, Федька отнял руку с распальцовкой, затем нарочито громко зевнул и произнес: – Притомился я с тобой, Митроха, посему о последнем вопрошаю...
Солдат напрягся.
– Вот все, что ты мне сейчас сказал, на угольках повторишь али нет?
Атаман по-прежнему низко склонялся над пленником, поэтому единственный разглядел выражение, которое приобрело лицо Митрохи в ту минуту, и добавил – очень ласково:
– Знаю: ради болезной матери милости у меня хочешь просить! Так я уже ею не оставляю! Коли не сдюжишь теперь – вскоре встретитесь у Господа! А излечи ты родительницу – все равно она раньше тебя свет покинет. А без матери жить ой как худо – по себе ведаю!
Пытать одному было не слишком удобно в чисто физическом плане, и атаман повернулся к присутствующим. Большинство пребывало в замешательстве: одно дело – прикончить двух никчемных бродяг, какими представлялись Максим и Федька, и совсем иное – замучить государева человека, посланного Василием, что означало объявить войну наследнику престола. Тем не менее, один человек из тех, что прежде терлись возле Федьки, потащил Митроху за ноги в сторону, несколько других побежали за хворостом и огнивом. На все потребовалось не более четверти часа, в течение которой самые робкие крестьяне затыкали уши; потом Федька вновь предстал перед ватагой. Глаза у него покраснели от дыма, как у держателя рыбокоптильни, и в них сквозило веселье:
«Мои теперь таланы! А выгорит дело – и поболее заполучу!»
Одержимый, видимо, какой-то новой идеей, Налим отодрал от двух берез по здоровому лоскуту и принялся нацарапывать что-то острием ножа, а, закончив работу, был так доволен собой, что прищелкнул языком. Затем он обратился к толпе:
– Кто в грамоте горазд?
– Нету таковых! – сразу последовал ответ, обрадовавший атамана, который не хотел, чтобы кто-либо сделал постороннюю приписку.
– А верхом ездить?
Некоторые откликнулись; Федька ткнул пальцем в сторону человека, выглядевшего достаточно верным и вместе с тем недалеким. Вручив ему оба куска коры, атаман изрек:
– Возьми Митрохину кобылу – она резвей наших – и, не мешкая, скачи до столицы! Письма эти отдашь караульщикам и скажешь: одно – для Василия-царевича, другое – для Петра. А ответа не жди и прю не затевай – незамедлительно ворочайся!
Смерд, которому атаман передал послания, чуть промедлил, после чего издал резкий, грубый смешок, и Федька вполне удовлетворился настроением своего гонца. Максим видел и слышал далеко не все, что происходило, и уж тем более не мог до конца разобраться в недавних событиях. Он только чувствовал, как настроение его портится, причем по-особому, будто он был ответствен за творимую мерзость. Что Василий испытывал к нему какое-то чувство благодарности, Максим не верил совершенно; чтобы не терзать себя назойливыми мыслями, он забился вечером в палатку гораздо раньше, чем большинство его попутчиков.
Проснувшись – нелегко было понять, ближе к полуночи или к рассвету, – Максим услышал сиплый храп Лаврентия. Так, во всяком случае, мальчик подумал вначале, но что-то неестественное, сквозившее в этих звуках, заставило его приподняться. Чуть поодаль, при свете лучины, двое склонились над Матренкой, и трудно было рассмотреть, что они делали с ней. Заметив движение Максима, один из людей ринулся к нему; мальчик не успел крикнуть: его рот зажала шершавая ладонь, а перед лицом блеснул нож, с которого через расстегнутую рубаху на грудь капнуло что-то липкое. Тотчас рядом послышался приглушенный голос Федьки:
– Э, мне малец живой нужен! Ты еще не знаешь, что за птаха свила в нем гнездышко!
Поднялась возня; вскоре появился кляп, сделанный из каких-то тканевых обрезков; чтобы воспользоваться им, руку отняли от лица Максима, одновременно сдавив мальчику горло. Бросив взгляд на два недвижных тела (Лаврентий уже перестал и хрипеть, и шевелиться) и переведя его на бесстыдную физиономию Федьки, Максим еще успел произнести настолько громко, насколько получилось:
– Знай я – пальцами тебе бы глаза выдавил первой же ночью, гад! И плевать, что бы дальше со мной было!
Максим почувствовал, что его опутывают веревки, как несколькими неделями ранее; казалось, его судьба в этом мире сделала полный оборот. Двое крестьян потащили Максима к выходу; это были те самые люди, которые помогали Федьке истязать Митроху, и второе преступление далось им еще легче, нежели первое. Как в бреду Максим услышал:
– А телеса у Матренки уже добрые. Помять бы напоследок…
– Дурень, заразу подцепишь, она от хвори еще не оправилась…
Сзади полетело последнее наставление:
– Что с ножиком делать – знаете…

– Не убива-ал я!..
– Изверг! Думал – вспять повернем!
– Еще нож хотел выкинуть!
– За что Матренку сгубил? Душа ее неповинная!
– Поделом вору мука!
Кинувшись вперед, Федька выдернул из обезумевшей толпы парня, прежде отчаянным воплем предостерегавшего односельчан от похода, в который они ввязались теперь. Несчастный не видел, кому обязан жизнью, поскольку кровь из рваной раны, простиравшейся ото лба до темени, заливала ему глаза. Жертва уже не предпринимала никаких попыток оправдаться, только сквозь раскрошенные зубы пробивалось какое-то глухое мычание; впрочем, никто, кроме Налима, этого не слышал.
– Времените, ребята! – Рев Федьки был так громок, что перекрыл вой толпы. – Душа его черной к Богу уйдет, коли раздерете его ныне, как поломойную тряпку. А эдак не деется… – Атаман замер, чтобы глотнуть воздуха; остальные тоже затихли. Кто плохо знал Налима – а его из присутствующих никто хорошо не знал, – тому казалось, что Федька в самом деле потрясен тем, что произошло, и непритворно ищет приемлемый выход из сложившейся ситуации. По крайней мере, когда атаман без грубости, словно не желая причинять обреченному лишнюю боль, потянул вниз его штаны, это выглядело быстрым и взвешенным решением, какие должен принимать вождь, но отнюдь не обдуманным загодя. – Тащите сюда молоток и поленце. Так он скоро не умрет, и будет ему срок, чтобы покаяться перед Господом и выговорить себе прощение.
Пока Налим держал эту речь, злополучный парень даже не шелохнулся, хотя бы для того, чтобы естественным движением прикрыть стыдное место; прочие, даже бабы, также не отворачивались, уже не видя в нем человека. Когда Федька кончил говорить, все ринулись за предметами, которые он запросил; казалось, сейчас люди начнут убивать друг друга, только чтобы лично доставить атаману необходимые вещи как можно скорее. Федька вполне мог себя поздравить, поскольку, разделавшись с Лаврентием и его дочерью, убил одним выстрелом двух зайцев: избавился от соперника и человека, который мог бы заступиться за Максима, и спаял кровью всех своих новых подчиненных, без чего, по твердому убеждению Налима, разбойничья ватага недостойна зваться таковой.
Звуки страшной казни долетали до Максима, но сам он не мог позвать на помощь: бессильный что-либо предпринять, он был брошен в чью-то чужую крытую телегу, подобно кукле, которую ребенок бросает в ящик после того, как вдоволь натешится ею. Но игрушку рано или поздно достают, когда вспоминают о ней или просто наводят порядок. Сквозь дрему – ибо все же удалось забыться – Максим почувствовал, как его поднимают, сажают на коня; животное фыркнуло, ощутив двойной вес, и неизвестный всадник поспешил его успокоить. В следующую секунду затычка, что стягивала Максиму рот, мягко отпала от его лица, и, проморгавшись, он уже смог произнести первые слова:
– Ребята!.. Вы?
– Молчи! – прошептал Аверя.