Глава 17.

Вызов

– Знатно рожу у тебя, Сенька, спортили!
– Рожа – не горшок: сама починится. Тятька в застенок упечен – то худо!
– По тому же разбойному делу?
– Не зорил он ни темницы, ни погребов: случаем оказался по соседству, его и заприметили. Опосля стража в наши ворота толкнулась, а я как раз от целовальника прибрел...
– Тьфу, питух! С утра пораньше приневолилось?
– Утроба востребовала! А родителя я б и трезвый постарался оборонить! За это и самого уж хотели вязать, да мать с сеструхой в ноги служилым кинулись – их-то слезам вняли.
– Теперь скольким людям суставы повывернут!
– Все из-за царевича Петра! Видели, как он к народу тянул распальцовку!
– Прежде вино лакал, ныне кровушки захотелось отведать!
– Самого бы на дыбу, поганца!
– Попридержи язык: не ровен час, ярыги шныряют! А ну как быть ему нашим государем?
– Это как Дормидонт укажет: его воля!
– Сдается мне, помер он: при нем Петр не посмел бы содеять подобного!
– Не младший брат, так старший ухватит державу!
– То хрен заместо редьки!
– Правду баешь! Василий-то, сказывают, сына не пожалел, чтобы бабе своей лишний раз промеж чресел вставить!
– А отца моего конем на улице потоптал: до сих пор кровью харкает!
– Да я лучше на большую дорогу пойду, чем шапку стану ломать перед Дормидонтовыми выродками!

– И вот так говорят на посаде?
– Хуже того, Никита Гаврилыч: я не стал матерную брань доводить – не поставь уж в вину!
Тяжело вздохнув, начальник Земского приказа перевел взор от соглядатая на затянутое слюдой окно, за которым смутно виднелась двойная шеренга солдат, ограждавшая царский дворец от остального города, хмурого в своей подавленной злобе и напоминавшего нахохлившуюся хищную птицу. У ног одного из стражей упал камень, брошенный неведомо откуда и на волосок не достигший цели; охранник дрогнул, но не двинулся с места, исполняя свой долг часового. Как назло, и погода была под стать: она быстро портилась; сизые тучи низко повисли над деревянными крышами и деревьями садов, словно стараясь навести на сердце старого боярина еще большую кручину. Отворотившись, Телепнев снова окинул глазами Престольную палату, где собралась дума – впервые после долгого перерыва в надлежащем месте и в относительно полном составе: заболев, Дормидонт проводил совещания в собственной опочивальне и созывал на них только бояр. Однако теперь, несмотря на увеличившуюся пестроту богатых одежд и более подходящую обстановку, все выглядело уже не столь торжественным. Люди, которые ныне расположились полукругом возле трона, затянутого черной тканью, казались растерянными, будто дети, давно ожидавшие отцовской кончины, но не способные в полной мере предугадать ее последствий. Даже некоторые горделивые представители знатных родов, по старинке считавшие не ровней себе тех, кто возвысился лишь после второй смуты и смены правящей династии, сейчас ничем не выказывали пренебрежения: общая тревога объединила всех.
– Довлело бы одного талана, чтобы вновь чернь взбаламутить! – вымолвил как раз один из таких людей.
Вокруг поднялись голоса:
– Тогда бы, пожалуй, она и в царские палаты ворвалась, чего и в прошлые смуты не бывало!
– Оборони Бог!
– Никита Гаврилыч вовремя измыслил забрать клады под расписку!
– На князей при случае надежа нынче худая: многие из них покорялись Дормидонту, лишь сцепя зубы, чтобы он вотчин их не лишил. А теперь как бы сами не забунтовали с дружинами своими!
– Вот потому о царевой смерти и далее надлежит умалчивать!
– А доколе? Дормидонт уже смердит так, что поневоле ноздри заткнешь – хоть и трут его мазями, да не в коня корм! И не запамятуй: через неделю ему надлежит народу показаться – в свой-то день рождения, по стародавнему обычаю! Прах надобно вернуть праху, и сделать это, как приличествует: не зарывать же государя втайне, словно бродягу какого!
– Эдак мы третью смуту, пожалуй, и не отвратим!
– Знамо дело – она уж начата!
Взгляды всех – наполовину суровые, наполовину любопытствующие – обратились к царевичу Петру, который находился с братом тут же и впервые присутствовал на заседании думы. Петр понял, что пришло время объясниться, разумеется, отнюдь не раскрывая своих истинных намерений. Он даже попытался изобразить на лице гнев, свойственный человеку, столкнувшемуся с неожиданной клеветой, но без зеркала догадался, что это не слишком-то получается, и потому произнес с почти беззаботной улыбкой:
– Бунтовали шибко недовольные, что в тюрьму зело много народу вкинуто без сыску и вины – так батюшка в хвори своей нагосударил! Их всякий мог подстрекнуть – и силой клада, и без нее. Стражник же со своей солдатской жизнью сам расчет произвел, которая, известно, не бублик с маком; может, и под порчей! Я хотел удержать его, потому и замарался. А тех, кто на меня сором у кабаков лает, должно огнем пытать.
– На это последовал совершенно спокойный ответ одного из окольничих:
– Жареные людишки, царевич, в пищу и то не годятся, а уж тем более нести тягло!
– Престол прозябает впусте – оттого все зло! На царство венчать надлежит не мешкотно, – промолвил кто-то сзади. На это возразили:
– Не выждать сорока положенных дней – бесчестье почившему государю.
– Провозгласить хотя бы наследника!
– Спокойней для того созвать собор.
– Какой собор? – поднял голос Василий. – Достояние переходит по старшинству. Мне еще сына воскрешать!
– Сей закон отменен отцом, еще когда он правил от имени малоумного родича! – немедленно парировал Петр. – Ныне все на царево усмотрение!
– Ты и перед мертвым норовишь выслужиться?
– Воля родителя свята!
– Может, вдругорядь пьяную басню поведаешь, что по ней тебе все наследство отошло?
– Зачем же, по-твоему, отец кликнул меня к себе в день своей кончины?
– Грамотки на сей счет не сыскано, – заметил некий думный дьяк.
– Тебе, приказное семя, о том сподручней рассуждать, чем недужному батюшке пером закрепит свое желание! Он бы непременно так сделал, кабы отмерено было больше сроку.
– Семь пятниц у тебя на одной неделе, брат! Прежде ты эдак не говаривал.
– Не у меня – у Всевышнего! При отцовом изголовье он осенил меня благодатью, как древле мужей, чтобы те вырвали себя и своих близких из-под лесного ига. На чарку, к которой прикладывался, не смотрите – в море ее утоплю! Неказистый-то червяк благолепной бабочкой оборачивается…
– Иную букашку вспомяни: как из гниды вырастает вша, – буркнул Василий. Он менее рассердился на брата, чем можно было предполагать, и вообще всячески гнал от себя мысль, что Петр действительно способен на длительные интриги. Причина, разумеется, заключалась не в том, что Василий признавал за братом какое-то душевное благородство. Просто обвинить Петра в единовременном поступке, даже самом подлом, было несравненно легче, чем принять, что младший брат действует в рамках какого-то долгосрочного плана, хотя бы по чьему-то совету. Последнее налагало обязательство угадывать и предотвращать возможные козни, а это капризному уму Василия представлялось чересчур уж неудобной ношей.
Спор сыновей Дормидонта был прерван шумом, донесшимся из-за дверей; он ничуть не напоминал гомон бунташной толпы, тем не менее, многие из присутствующих побледнели. Шагнув к дверям, Телепнев отворил их; двое стражников наставляли бердыши на человека в солдатской форме, который, очевидно, только что прискакал, и, увидев боярина, поклонился в пояс:
– Прости, Никита Гаврилыч, и дозволь молвить слово!
– Говори, коли начал!
– Мы с Егоркой – иной служилый – у Швивной заставы стояли: наш черед! А видим: несется кто-то, да так, что хари не различить за пылью! Ну, думаем, лихой человек: крикнули ему, уже и из пищалей наметились. Только он в город прорываться не стал: осадил коня перед нами и говорит: письма при мне для царевичей. Сунул их нам и умчался. А глаза шалые: не иначе как безотлагательное дело.
Телепнев испытующе посмотрел на солдата:
– И ради него ты закинул пост?
– Все по чину: пятидесятника уведомили… Сменился я!..
Приняв два берестяных листка, Телепнев вернулся в совещательную комнату. Василий, прекрасно слышавший весь разговор, буквально выхватил адресованное ему письмо из рук боярина.
Вот что он прочитал:

«Кланяюсь тебе, Василий Дормидонтович, а попутно и твоей женке Марфе, и молю Бога, чтобы она ножки пред тобою раздвигала почаще. Пожелал бы здоровья и твоему сынку, да не могу этого сделать, а причина тебе самому ведома. Пишу же я оттого, что парнишка из иного царства, по молве, накрепко выпытанной, зело тебе надобен, и возле меня обретается. Ежели хочешь его хотя бы зреть – повели себе явиться пятнадцатого числа сего месяца, в полдень, к Собачьим скалам, а охране не ходить с тобою, и хмельного также не волочь, ибо не люблю пьяных. О большем условимся на месте, кое указано. Да не прогневайся за ошибки в грамоте, поскольку я не дьяк приказной, а атаман разбойный. С тем остаюсь твой верный холоп Федька Налим»

– Сволочь! – крикнул Василий, швыряя бересту на пол; будь это бумажный столбец, он разорвал бы его на клочки. – Сволочь, сволочь!
Тимофей Стешин, оказавшись расторопней других, подхватил письмо; остальные обступили его плотным кольцом, и через полминуты узнали все, что требовалось.
– Не годится подобному лиходею веру давать! – крикнул кто-то.
– Опосля бунта немногих беглецов вновь не похватали, а Федька – в числе таковых!
– Этот где угодно проберется!
– И не диво, что с собою умыкнул мальчонку! Он ведь тоже в то время запропал!
– А что у тебя? – обернулся Телепнев в сторону младшего царевича.
Петр пожал плечами:
– Тоже зазывает на встречу. Токмо не посреди дня, а когда солнце уже за теми скалами будет!
– Загребает оберучь!
– Что делать-то, бояре?
– Ехать туда! – крикнул Василий; надежда, что Максим, которого он обрек на смерть, будет схвачен завербованными и более-менее надежными людьми, разлетелась вдребезги. Солдат царевич мог и впрямь одарить или же наплевать на свое обещание; то и другое в его глазах было вовсе не унизительным. Но теперь ему, государеву сыну, приходилось подстраиваться под презренного разбойника, поскольку Налим, по-видимому, прекрасно знал истинную цену своей добычи, и осознание этого буквально прожигало Василия. – Жар-птица должна моей быть, и более ничьей!
– Это в одиночку? Окстись, царевич!
– Поди ты к...!
– Тихо, почтенные! Свара тут непотребна!..
Голос Телепнева не был громок, однако решимость, звучавшая в нем, вынудила остальных умолкнуть и обернуться. Боярин еще малость выждал, отчасти для того, чтобы окончательно собраться с мыслями, отчасти, для того, чтобы еще больше овладеть вниманием присутствующих, затем произнес:
– Покуда в столице брожение, – тут он глянул на сыновей Дормидонта, – и впрямь лучше, если вы ее покинете! Я ж постараюсь усмирить народ – где клещами калеными, где словом ласковым, смотря по нужде. Но раз решено с Федькой в его логове разобраться...
– Да!
– ...то ему угождать не след! Стражу прочь не отсылайте.
– За жабры гадину из-под коряги вытянем!
– Бдите только! Мню, он и для многих гостей пироги припас.
– А! – Василий лишь нетерпеливо махнул рукой.
– Тогда, по справедливому речению, мне также свита надобна, – подал голос Петр, пытаясь уже сейчас получить то, чем не располагал прежде и что служило предметом его постоянной зависти к брату.
– За тем не станет.
– И таланы на удачу!
– Беспременно!
«Уж не чает ли старый плут втихаря сам на престол взгромоздиться, пока мы в отлучке?» – подумал Петр, с опаской смотря на Телепнева, однако быстро счел эту тревогу неосновательной. Имея много лет за плечами и будучи бездетным, Телепнев был явно не тем человеком, кто станет хитростью добиваться трона для себя или своих наследников. К тому же из путешествия самому можно было извлечь определенную выгоду; именно это младший сын и намеревался сделать.
Требовалось еще обсудить подробности выезда царевичей, но это был чисто хозяйственный вопрос, не требующий присутствия всей думы. Поэтому заседание окончилось; первым двинулся к выходу Василий, но, прежде чем ступить в коридор, покосился на Петра:
– Из-за тебя все! Да не в сговоре ли ты с Федькой?
– Я тебе не тиун – отчет давать! Что должно – сполна высказал.
За дверьми Петр, улучив момент, мягко поймал за локоть Стешина. Думный дворянин поднял брови, недоумевая, что могло сейчас понадобиться от него отпрыску Дормидонта. Петр увлек Стешина в какой-то закуток – молча; даже остановившись, он не сразу заговорил – то ли затем, чтобы придать большую торжественность ситуации, то ли просто набираясь духа. Наконец Стешин почувствовал на щеке горячее дыхание царевича:
– Отправишься с Василием!..
Стешин вздрогнул; в его глазах отразилось еще большее удивление. Петр придвинулся совсем плотно, почти слюнявя бороду собеседника.
– Изведи его!.. Он ведь твоего сына на песий корм пустил? А я бы тебя боярином сделал! Только ножиком его тыкать или к зелью отравному прибегать не надо! Такое измысли, чтобы последняя собака, издыхающая под забором от голодухи да парши, ему не позавидовала! Не бойся!.. Моя рука царская. Государь я! Уже сейчас!..
Стешин кивнул – даже не столько соглашаясь, сколько затем, чтобы отделаться от Петра. Ему, как никогда прежде, хотелось залпом выпить целый ковш студеной, ломящей зубы воды, что он и сделал, едва спустившись во двор к колодезному журавлю. Положив ладонь на дубовый сруб, Стешин отыскал глазами окна Петровой горницы:
«Вроде и человечью речь слышал, а как облизал лягву!.. Не царской ты крови – порченой! Иному плачешься, прося брата погубить: у самого-то, стервеца, ум хлипок! Мой же высоко ставишь и уже оценил… не продам, не гонюсь за милостью! А так порадеть… Что ж, Петр Дормидонтович, даст Бог, ты еще будешь мной доволен!»

Глава 18.

Напрасное ожидание

Кони стремительно уносили ребят от Федькиной стоянки. Аверя, скакавший с Максимом впереди, старался выбирать участки, поросшие травой, чтобы стук копыт о камни не разбудил караульщиков. Максим не был полностью освобожден от пут: из-за многочасовой неподвижности он так одеревенел, что соскользнул бы с лошадиной спины, не привяжи его Аверя к себе за пояс. Почувствовав единожды через рубаху легкую дрожь Максима, какая бывает у людей, еще не свыкшихся со счастливым поворотом судьбы, Аверя обернулся:
– Кинь страх! Они, поди, долго еще без задних ног продрыхнут – хоть ребра ломай, как в застенке!
– И впрямь бы им кто сломил! – произнесла Аленка. – Крепко тебе досталось?
– Ничего!
– Где ж ты мыкался? Поведай!
Максим вкратце рассказал о своих похождениях, стараясь не возбуждать излишней жалости и вместе с тем не хвалиться. Друзья выслушали его с некоторой озабоченностью, но с меньшим удивлением, чем можно было ожидать.
– Надобно пред Богом обязаться, раз все справно устроилось, – вымолвил Аверя.
– Не без того! Хоть задним числом, а впрок пойдет, – подтвердила Аленка. Ее задорный голос, а также то, что руки и ноги при попытках согнуть их становились все более послушными, вернули Максиму прежнюю бодрость, и он спросил почти веселым тоном:
– Куда же мы теперь? Вы были…
Выстрел, прозвучавший откуда-то слева, не дал Максиму закончить. Натянув поводья, ребята оглянулись; метрах в семидесяти, на пригорке, стоял человек, в такой же одежде, что и замученный ранее Митроха. Пистолет в его руке был направлен на Аверю, а лицо мешал рассмотреть дым. Разумеется, неизвестный не рассчитывал, что пуля поразит ребят с такого расстояния: выстрелом он призывал кого-то, находящегося неподалеку. Аверя и Аленка еще более укрепились в этой мысли, когда незнакомец, заткнув пистолет за кушак, прижал ко рту ладони, сложенные в некое подобие рупора, и издал долгий крик, каким обычно пользуются на охоте.
– Засекли! – Аверя со всех сил хлестнул лошадь; то же сделала и его сестра. – Максим, тебе нельзя попадать к ним в руки!
– Я знаю!
– Струхнул в одиночку наброситься, козел паршивый, дружков кличет!
– Верно, их здесь шныряет целый отряд!
– Максим, пригнись!
Повинуясь Авере, Максим почти навалился на спину товарища. К несчастью, местность не благоволила тем, кто вздумал бы удирать: рельеф стал ровнее, а лесные участки, как правило, светлые, были разделены довольно широкими полянами. Преследователи, видимо, собрались без ненужных проволочек и теперь скакали наперерез. Чуткое ухо Авери уже различало их возгласы, но он не мог разобрать отдельных слов, и непонятно было, обсуждают ли они разгоряченно какой-то план или просто дают выход эмоциям. Когда ребята выбрались на открытое место, пересечь которое требовалось как можно быстрее, вновь загремели выстрелы – уже явно прицельные.
– Максим, ты не все таланы истратил? – крикнул Аверя.
– Нет!
– Отведи пули от лошадей! Нам нечем!
Максим послушался; он чувствовал, что сила клада, добытого с таким трудом, уходит, но, вероятно, солдаты также ее использовали: пули взвизгивали совсем близко, и одна из них даже задела волосы Максима. Наступившее после этого затишье – очевидно, люди, гнавшиеся за ребятами, спешно перезаряжали ружья на полном скаку – прервал отдаленный рев:
– Сучье племя! Кровью заплатите за Мишку!
– Какой еще Мишка? – вздрогнул Максим.
– Слушай, – обратилась Аленка к Авере, – так, верно, звали служилого, от которого мы таланы получили. А это его брат или приятель горло дерет!
– Вы что – убили его? – Максим похолодел, вспомнив, каким способом Аверя забрал таланы у Дорофейки.
– А ты как думал? – крикнул Аверя. – Без этого мы бы тебя искали до морковкиного заговенья! Да не бойся, мы его скоренько: камешком по виску, пока спал! Долго не мучился!
– Тогда улизнули, и ныне сподобимся!
Легче, однако, было сказать, чем уйти от погони на измученных лошадях, понукать которых приходилось все чаще. Минуты через две перед ребятами открылся косогор; по счастью, почти сразу удалось наткнуться на ведущую вниз удобную тропинку. Солдаты, двигавшиеся, как и прежде, наискось по отношению к пути, которого держались Аверя, Аленка и Максим, не могли выехать прямо к ней и должны были перемещаться вдоль обрыва. Это означало потерю времени, и, соответственно, давало ребятам возможность спастись, если бы они без задержек миновали открытое пространство, отделявшее косогор от ближайшего леска. Однако на время они становились удобной мишенью, и, действительно, солдаты спешились и вскинули ружья, уже более рассчитывая на свою меткость, чем на быстроту коней. Деревья начинались, и Аверя с облегчением вдохнул терпкий запах прелой листвы, когда короткий вскрик заставил его и Максима обернуться. Казалось, у Аленкиной лошади подрубили сухожилия; она рухнула, и Аленка покатилась по земле: как опытная наездница, она успела сложиться, чтобы не получить ушиб и не быть придавленной. Резким движением Аверя рассек веревки, опутывавшие его и Максима; оброненный нож воткнулся в землю возле конских копыт. Поверженная лошадь храпела, беспомощно лежа на боку; Аленка виновато улыбнулась и попыталась подняться, но тут же вновь опустилась в траву со стоном. Мальчики спрыгнули; побелевший Аверя увидел алую струйку, стекавшую по ее запачканной ноге.
– Дай отсосу кровь, не то рана загноится! – крикнул Аверя, опускаясь на колени перед сестрой. – Максим, здесь таланы не расходуй, прибереги для крайнего случая! Лучше найди, чем ногу перетянуть.
Максим растерялся; рыться в котомках у друзей было бы слишком долго, поэтому он, выправив исподнюю рубаху, где ткань была потоньше, ножом попытался отхватить нужный лоскут. Это удалось лишь со второго раза: первый кусок с непривычки получился треугольным, и Максим в раздражении отбросил его в кусты. Быстро и осторожно ощупав ногу, Аверя убедился, что кость не повреждена; тем не менее, даже с повязкой самостоятельно Аленка не могла ни передвигаться, ни забраться в седло. Друзьям пришлось подсаживать ее; прикусив губу, девочка старалась не стонать и даже удержать слезы. С тремя седоками единственной лошади бежать стало еще труднее, чем прежде; она сбавляла ход, то и дело спотыкаясь, и всякий раз Аленка была вынуждена судорожно цепляться за седельную луку. Убедившись, что животное уже не реагирует на удары плетью, Аверя снова схватил нож; он вонзал его в тело лошади почти по рукоять, стараясь только не задеть артерию, но эта жестокая мера возымела лишь временный эффект. Лошадь упала, пройдя едва ли километр, и издохла тотчас же; Аверя даже не успел дернуть узду. Ребята в отчаянии огляделись; густая чаща обступала их со всех сторон; сзади, ближе к тому месту, где пуля настигла Аленку, слышались отрывистые голоса, будто звуки военной команды, однако не было ощущения, что они приближаются. Похоже, погоня сбилась со следа; оставался единственный выход – затаиться здесь же, хотя все понимали, что шансы на успех очень малы. Максим уже собирался сделать распальцовку, чтобы при помощи трех оставшихся у него таланов хоть немного увеличить их, когда вдруг послышалось:
– Они тут!
Максим шагнул вправо, туда, откуда раздался голос; он не видел, ни откуда появились люди, внезапно выросшие прямо перед ним, ни сколько их было, потому что низко опустил голову, и лишь с его губ сорвались еле слышные слова, в которых непонятно чего было больше – мольбы или угрозы:
– Их – не троньте…
– Здесь хочешь кинуть, на погибель? Или они тебе не друзья?
Далее один из незнакомцев (всего их было двое) – высокий мужик с черной, как потолок курной избы, бородою – ступил к Аленке, приподнял ее, и быстро, но вместе с тем очень бережно перекинул девочку через свое широкое плечо, словно коромысло с пустыми ведрами. Второй человек, помоложе, ухватил пожитки ребят. Затем оба двинулись в заросли, молча поманив мальчиков за собою; по-видимому, они были неразговорчивы, да и времени не оставалось на разъяснения. Ошеломленный Аверя поначалу даже не сдвинулся, и Максиму пришлось потянуть его за руку. С минуту он и не выпускал ее: не будь мальчики одинакового роста, могло показаться, что это старший брат ведет младшего. Кусты сомкнулись за их спинами; мерещилось, будто густой подлесок не позволит пройти дальше и пяти шагов. Однако передний человек, несший Аленку, петлял, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед и ни разу не прибегнув к помощи топора, который висел у него на поясе. Похоже, он придерживался какой-то ведомой лишь ему дороги; так же он вел себя и на болоте, что предстало перед путниками спустя четверть часа. Выкрики солдат, оставшихся далеко позади, давно уже затихли; тишину нарушала только хлюпавшая под ногами грязь. Кое-где блестевшие островки воды выдавали присутствие страшных топких мест – еланей, но не позволяли определить, как далеко те простирались. Аверя с содроганием вспомнил рассказ Евфимия о том, как его приятель, понадеявшись на свой навык и пожалев силу клада, погиб в одной из таких природных ловушек и сам Евфимий чудом избежал смерти. Спутники ребят предупредили их, что перемещаться здесь следует только гуськом, в чем Максим очень скоро убедился на собственном опыте: когда он зазевался и ступил совсем немного в сторону, его нога моментально провалилась по самое бедро в черную жижу, и остальные вытащили его не без труда.
После болота оставалось пройти уже немного, и преимущественно уже по прямой. После этого взорам ребят открылась деревня – крохотная, в три двора; такие нередко возникают, когда одной семье тесно становится жить вместе, и по соседству с отцовским домом повзрослевшие сыновья пристраивают отдельное жилище. В избе, куда ввели Максима и Аверю, их сразу окружила толпа, состоящая из людей разного возраста и пола; среди них выделялся седой человек, к которому все присутствующие относились с видимым почтением. Следовало в первую очередь позаботиться об Аленке; ей заменили повязку более чистой и удобной, а Аверя наскоро приготовил питье из высушенного макового сока, кусочки которого он, подобно другим кладоискателям, всегда возил среди прочих нехитрых лекарств. После этого боль быстро прекратилась, и девочка уснула. Ее не стали тревожить – в том числе тогда, когда старик, усадив Аверю и Максима рядом с собою, преломил кусок хлеба и протянул по ломтю каждому из мальчиков. Аверя жадно вонзил зубы в предложенное угощение; Максим был спокойней и, прежде чем приступить к еде, произнес:
– Спасибо! Если бы не вы… – Он имел в виду всех, кто находился в горнице, понимая, что они действуют заодно, и обвел их взглядом. Часть из них разместилась за столом, остальные, которым не хватило места, расположились чуть поодаль; в глазах каждого светилось счастье, словно в дом вернулся потерянный родственник, которого считали давно погибшим. Старик же ответил просто:
– Богу вознеси хвалу – то достойнее. Он рек – мы и содеяли.
– Что рек, дедушка? – Максим покраснел, сомневаясь, можно ли так обращаться к малознакомому человеку, но иного слова не подобрал. – Почему вы помогли нам?
– Что ж, слушай, коли снизойдешь… Да как имя твое, хранитель Жар-птицы? – Вздрогнувший Максим почувствовал, как Аверя под столом до боли сжал его руку. – Дозволь его выведать нам первыми… Или в твоем царстве имен давать не принято, а людей иным обычаем различают?
Чуть помедлив, Максим назвался.
– Так вот, Максим… Много воды утекло с тех пор, о коих глаголать буду. Тогда и Дормидонт не царский венец носил, а красную мурмолку набекрень. Ибо смута была, и до нас докатилась, будто камушек, с холма сброшенный… Был у меня первенец; именем-то Лексей, годами тебя мало богаче, а плечами да станом с тобою зело схож. Только лица ему столь пригожего Бог не выделил, а словно топором разок прошелся. Оттого все его Чурбачком кликали. Да не в бесчестье, а любя, он же не причислял к обиде: незлобивым рос. Даже девка из ближнего села, с которой он, помню, до темени за околицей просидит, звала его так. Не испугалась она обличия неказистого!.. Уже и обручиться думали, как нагрянули к нам нарочные от воеводы со словами: кто в деревнях зря отсиживается, когда державе тягостно, о ней не радеет, и лучше таковому сразу в сыру землю лечь, червям поганым для пира. Вот они и выхватывали мужиков да парней отовсюду, куда дотягивались, и Чурбачка моего утянули. У воеводы ж заминка вышла: мнил он прямиком на столицу топать, а дорогу супротивник преградил с пушками. Справные были, и прислуга подле них знающая, поэтому, чтобы от своих ратных людей ядра отклонить, таланов бы пришлось потратить изрядно. Да воевода ни одного расходовать не хотел: они тогда дороже человечьей крови ценились; передают, вякнул он единожды: «Человечка сотворить – дурацкое дело нехитрое: сунул да вытащил, а клад найти да взять – наука позаковыристей». По здравому рассуждению и его можно понять: многие кладоискатели к тому времени сгибли, а иных кнутом из столицы на промысел было не выгнать: ежели в государстве нет порядка, татям простор. Вот и пала думка воеводе в голову, как он ее пальцем поскреб да пару вшей на Божий свет вытащил. Такую речь держал, когда окинул очами приведенных смердов: вас-де за срамные уды на святое дело выволакивать пришлось, и посему велика вина ваша пред Господом. Искупить же ее можно, коли от сего места до пушек опрометью добежите, а сзади мы за вами устремимся. А стукнет кого ядрышком – так за бывалые грехи. И предупредили: в обратку не кидаться, не то зараз смерть от наших же рук примете. По-иному воевода и не мог в ратном деле употребить людей, что насильством оторваны от пахоты и пищалей не видывали: силой клада ворог поворотил бы их вспять. А так – все развилки из ихних душ выжгли, ровно каленым добела железом!.. Сколько их успело добежать, какими матюгами себя взбадривали и что за молитвы творили втайне – не ведаю... Слышал только, что не уцелел ни один из пушкарей. От стрельцов, кои дошли до них по мужицким кишкам – сапоги щелоком мыть пришлось, – милости не было. Кто удирал, того ударом в спину порешали, кто еще пытался заклепать пушки – в грудь да чрево. Если говядари сбавляют скот под чистым небом, дух разносится тяжелый – сказывают, такой же стоял и над тем окаянным полем. А сыну моему как руку от плеча дробинами разлохматило, так он мыслил, что уже снес бремя, выделенное свыше, и еще на сажен пятнадцать чуть ли не с радостью продвинулся. Когда же коло него ядро с зельем лопнуло – шабаш… Душу свою он тогда Богу не отдал: некий десятник собственными таланами удержал ее в изувеченном теле. Отчего – темна вода в облацех… Вроде бы сына своего покойного вспомнил, на Чурбачка глядя, которому прозвище с той поры более прежнего пристало. А может – брешут все… Потешно ему было представить, как безногий человек при единой шуйце по жизни станет карабкаться. А парень, коему более посчастливилось – по крайности, ходить мог – доставил домой Чурбачка, крюк делая. Лишний рот: над куделью корпеть, как бабе, и то несподручно!.. Про девку ту он сказал: такого меня ей не кажите, ответствуйте, что загиб, тело же не найдено… Вот, почитай, и не дождалась она его, а после исчезла. Куда – неведомо! Должно, Господь ее живою к себе забрал, потому как душа у нее была чистой. А мне – мука!.. От желания, чтобы все иначе обернулось, хоть и понимал: пироги немолотым зерном не станут, и в амбар их не ссыпешь… До того себя довел – меньшие дети не радовали! Спознался как-то с людьми, что бахвалились, будто всякое желание вольны перемочь. Думал: уподоблюсь им – легота выйдет. Уже и малую печать принял на себя, – тут только Максим заметил, что на левой руке старика недостает мизинца, – хоть и нутром чуял: нет в их речах правды. Вот лежу я раз на полатях – а время позднее было – и вдруг слышу:
«Яким!»
Вздрогнул я – голос-то вовсе незнакомый – и говорю:
«Кто здесь? Ежели лихой человек, у меня топор припрятан»
Голос же молвит:
«Подыми глаза: я Господь твой»
Оробел я и тако произнес:
«Боязно мне, Боже: ослепну, пожалуй, ибо только святым дано на тебя взирать, а слепому жить худо»
А Господь говорит:
«Не пугайся, ибо в том знамение мое, что и ты благословлен мною»
Послушался я, и правда: убытку зрению не содеялось; да и вопросил паки:
«За что ж, Господи, таковая милость?»
«А за то, – ответствовал он мне, – что можешь ты сильно желать, и твое желание мне любо: чтоб смуты впредь не было и мужиков с голыми гузнами на пушки не гоняли»
«Вестимо, так»
«Сполни же сие желание, ибо и я того восхотел»
Затрепетал я:
«Как же, Господи? То дело не малое, а я червь, во прахе подвизаюсь»
«Знак дам тебе, а претерпишь до конца – посажу одесную, и ближних твоих, коли согласно с тобою труды имут»
Пробудился я, а в голове крепко засело, что видел и слышал, хоть обычно снов не помню… Кого знал – тем все поведал, и вера мне была. А потом разнеслось – не от заплеванного кабака, а из самих палат государевых: придет-де человек из иного царства для устроения всего по воле Бога, и будет тому Жар-птица уликой и помощью, та самая, которая некогда чуть всю нашу землю не сожгла!.. (Максим напрягся, но не посмел расспросить). А вот он, – старик указал на чернобородого мужика, что переносил Аленку, – видел тебя... Там, в хоромах, поелику дворцовую кабалу на хребтине волок. Горькую весть – что ты хватан – он не снес в одиночку и поспешил к нам, благо при бунте привелось одежой обменяться с убитым солдатом. Я-то, грешный, с того времени все на коленях, прежде чем почивать, выстаивал, милости для тебя у Всевышнего просил... А сегодня вот тебя заприметили издали и к нам препроводили, и, значит, обетование исполнилось и знак, коего я столько лет ждал, явлен... А ты роду царского? – Максим не успел раскрыть рта, чтобы ответить. – Ладно, и Дормидонт невелик был, и законные наши повелители из простых людей, хоть и удалых, в незапамятную пору вышли. Стань нашим государем! И да будет едино стадо и един пастырь...
Надежды и воспоминания, казалось, пьянят старика, будто вино; речь его становилась сбивчивой, а из глаз потекли слезы. Максим был рад, что его не стали подробно о чем бы то ни было расспрашивать, тем более что тревожившая его мысль в долгой беседе могла быть лишь помехой. Оставшись некоторое время спустя с Аверей наедине, Максим произнес:
– Уходить надо отсюда...
– Ты-то, пожалуй, пойдешь! А Аленка?
Максим смутился; Аверя снисходительно поглядел на товарища и сказал уже несколько более добрым голосом:
– Не бзди! Забижать нас здесь не думают, и с изветом тоже не побегут, куда надо.
– Ты не понял – мы подставляем их: из-за нас и они в опасности! А ну как нагрянут те, что гнались за нами?
– Кар-кар! – передразнил Аверя. – Потаенная тропка, по которой нас привели, никому, кроме здешних, не ведома: сборщики податей иным путем ездят – уж я разузнал!
– Но силой клада...
– Пройти через такую топь на голой удаче? Из твоих слов выходит, что Василий казною с наймитами не делился! А своих таланов им на подобное дело явно не достанет. К тому же они поиздержались, противоборствуя тебе. Да мы тут как у Бога за пазухой, – заключил Аверя, и Максим не почувствовал в его словах деланной самоуверенности. – Погоди, к вечеру еще погреемся в баньке...
Потянувшись в предвкушении и напоследок подмигнув, Аверя направился проведать сестру. Максим вышел во двор, благо солнце уже давно перевалило через зенит и жары не ощущалось. Опершись на плетень, мальчик смотрел в сторону страшного болота, отделенного от домов редколесьем. Разные звуки – жужжание насекомых; крики птиц, которые охотились за ними и, видимо, где-то под застрехой свили гнездо; полусонное потявкивание сторожевого пса, который, по давней собачьей привычке подавал голос, когда муха пыталась сесть ему на морду – мешались у Максима в голове, и он чувствовал, что понемногу успокаивается. Пес гавкнул в очередной раз, но теперь что-то показалось Максиму подозрительным; немного повернувшись, он понял, что лай сейчас доносится не из деревни, а с противоположной стороны, оттуда, куда он глядел прежде, и делается все отчетливей. Безумная мысль, что это – не более чем иллюзия, на секунду посетила Максима, но к нему бежали взволнованные крестьяне и Аверя, которые, несомненно, слышали то же самое. Аверя остановился в двух шагах от плетня; он так запыхался, хотя пробежал и немного, что не сразу смог произнести:
– Пустили собак по нашему следу! Но как...
– Лоскут... – помертвелым тоном вымолвил Максим.
– Чего? Говори толком!
– Когда мы перевязывали Аленку в лесу, я сначала отрезал негодный кусок ткани и выкинул. – Максим в остервенении рванул рубаху, показывая ее изуродованный край. – Теперь они идут по нему. Я идиот!..
В ответ громко залаял деревенский пес; он хрипел, и, казалось, вот-вот сорвется с цепи. Аверя резко развернулся; Бог знает, что он чувствовал в тот миг, но его остановили, не позволив ринуться к избе, где находилась Аленка.
– Куда, шалая кровь? Схороним! – раздался голос.
Чуть поодаль уже возился мужик, обнажая в земле черное, прямоугольное отверстие, к которому Максима, будто малыша, поднесли на руках. Из поспешного объяснения Максим понял, что потайной погреб был сооружен вскоре после несчастья, произошедшего с Чурбачком, – во избежание других подобных случаев и под началом мастера, который, к несчастью, уже помер, и потому поблагодарить его ребятам не удастся. Аверя уже спустился на нужное количество ступенек плотно врытой деревянной лестницы. Максим присоединился к нему; вскоре мальчикам пришлось принимать Аленку, которая, вероятно, только что разомкнула веки и теперь недоуменно озиралась, еще до конца не понимая, что же произошло. Максим обратил внимание, что детей не было поблизости, хотя любопытство непременно заставило бы их примкнуть к взрослым: видимо, родители увели их, чтобы те не видели, куда прячут гостей.
– Сидите здесь, покуда гроза не минет! – выдохнул человек, прежде встретившийся с Максимом в царском дворце.
– А как же вы?
– Не о нас – о Жар-птице думай! Ее выкликни!
Эти слова были последними, которые услыхал Максим. Наступила непроглядная тьма: крышка погреба захлопнулась. Видимо, крестьяне торопились перед появлением погони замаскировать убежище и затем рассредоточиться, чтобы своим присутствием не выдать его местонахождения. Самим залезать времени уже не оставалось, да и погреб не был рассчитан на то, чтобы вместить всех деревенских жителей. Аленка прильнула к брату, Максим же сидел чуть в стороне. Его начинала пробирать дрожь – как по причине возраставшего волнения, так и из-за холода, в сыром воздухе казавшегося особенно неприятным. Очевидно, подземные воды проходили совсем близко, и чудилось, что достаточно ткнуть пальцем в любую из стен, чтобы влага начала просачиваться в погреб.
– Как в могиле, Аверя! – Аленка поежилась.
– Ничего!.. Рано нам еще с родителями свидеться – не срок.
– А страшно!..
– Сотвори молитву – оно легче...
Аленка послушалась, и некоторое время тишину нарушал только ее еле различимый шепот: звуки извне до погреба не долетали. Что творится снаружи, ребята могли лишь гадать, до тех пор, пока неведомый крик не пробился через плотно прикрытую дверцу, как сквозь брешь, проделанную в крепостной стене, прорывается передовой отряд осаждающих. Напоминая сразу человеческий вопль и рев забиваемого животного, новый звук одновременно не был ни тем, ни другим; так, во всяком случае, подумалось Максиму, который, вскочив, едва не ударился плечом о дубовую ступень. Остальные ребята, скорее всего, были испуганы не меньше, хотя и готовили себя к подобному; у Авери, проглотившего ругательство, вырвалось:
– Мучить начали! Чтоб их…
– Мучить? – выдавил из себя Максим.
– А ты надеялся – солдаты поверят, что мы в лес подались, когда собаки крутятся по деревне? – зло выпалил Аверя. – Как только решимость селян от боли поколеблется, на них подействуют силой клада, и они нас выдадут! Ну, чего ты на меня уставился, будто хряк на корыто с отрубями? – Разумеется, Аверя не мог в полной темноте видеть Максима, но направление его взгляда все же определил правильно. – В твоем царстве, что ли, милуют становщиков, кои дали приют татям? А мы из таковых: ногти у нас не хной крашены – кровью!
Леденящий крик повторился, но теперь почудилось, что он стал несколько другим, более тонким и протяжным, словно вырывался уже из детского горла. В голове Максима этот звук прокатился несколько раз, подобно эху, которого не могло быть в этом узком земляном колодце. Максим отчаянно посмотрел вверх, туда, где за него и из-за него жестоко страдали люди, которых он сейчас во что бы то ни стало хотел выручить. Мальчик вспомнил давние слова о том, что сильное желание способно пробудить в нем таинственное могущество, как, по его мнению, уже было один раз. Уверенности добавляло и то, что Аверя с Аленкой, прекрасно осведомленные о свойствах различных кладов, даже не подумали оспорить сегодня справедливость легенды. Но Максим не ощущал в себе никакой перемены, и, с другой стороны, не понимал, как можно желать еще сильнее. Безо всякого проку промаявшись еще две минуты, Максим вспрыгнул на лестницу; кончики пальцев на его вытянутых руках уже коснулись крышки, когда Аверя, по шороху почуявший неладное, вцепился сзади в него:
– Куда это ты?
– Наверх!
– С ума тебя стряхнуло?
– Аверя!.. – Максим схватил друга за запястье горячей ладонью. – Жар-птица спасла меня в моем мире. Тогда я осознанно жертвовал собой ради другого человека. Она пробуждается во мне при выполнении этого условия. Теперь то же самое! История повторяется!.. Я спасу всех, если покину этот погреб. Здесь не может быть ошибки!
– А ну как не выйдет по-твоему?
– Все равно! Они же там…
– Да их замучат медленной смертью уже за то, что тебя укрывали!
– А может, и нет!
– А о нас ты подумал? Я-то ладно: мне только шею свернут, а Аленку…
– Вам необязательно высовываться! Я потихонечку!
– Тебя заставят сказать, где мы!
– Пусть попробуют!
– Да что ты о себе возомнил?!
Резко дернув Максима, Аверя упал вместе с ним. Максим рванулся; Аверя, напрягая мышцы, попытался притиснуть его к полу, одновременно ладонью зажав ему рот. В остервенении Максим впился зубами в эту руку, словно хотел прокусить ее до кости; отвратительный, выворачивающий наизнанку вкус едва не заставил его потерять сознание. На глазах Авери выступили слезы, и он чуть не до крови прикусил язык, чтобы самому не вскрикнуть. На помощь брату поспешила Аленка: она подползла и навалилась с другой стороны на вырывающегося Максима, стараясь обездвижить его хотя бы своим весом. Задыхаясь и всхлипывая, трое детей катались по земле, пока силы не оставили их вместе со способностью чувствовать что бы то ни было. Снаружи еще два раза донеслись пронзительные крики людей, до последнего надеявшихся на помощь того, кого они сейчас защищали, и так ее и не дождавшихся. После этого все затихло.