Однажды моя жена произнесла сакраментальную фразу:

- Интеллигентный человек должен быть готов в любой момент сесть и написать мемуары.

Я похихикал. И хотя давно это было, но мемуаров так и не написал. Потом был еще один пинок в нужном направлении. Весной 2000 года мне позвонил петербургский литератор и историк Борис Иванов с
просьбой ответить на вопросы анкеты под условным названием «Самиздат в моей жизни». Это необходимо было ему для работы над справочником «Самиздат Ленинграда» (впоследствии, в 2003 г., книга вышла в московском издательстве «Новое литературное обозрение».

Тогда-то я кое-что написал. Конечно же, в справочник вошло лишь несколько строк. Родился я 21 июня 1947 года в городе Белогорске Крымской области РСФСР. Мать – агроном, ленинградская блокадница, отец – фронтовик, управляющий отделением совхоза.

Первые семь лет жизни провел в России, а затем внезапно оказался в другой стране, поскольку Хрущев барским жестом передал Крым Украине – вместе со мною, с моими родителями и друзьями, со всеми другими людьми. Так один помещик дарит другому деревеньку – со всеми угодьями, скотом и крепостными. Нас не спрашивали.

Город, окруженный белыми каменистыми холмами, в котором я родился, невелик, а тогда, вскоре после войны, он был, наверное, совсем крошечным. Я никак не могу назвать Белогорск родным, поскольку в нем никогда не жил. Первые три или четыре дня жизни, проведенные там в беспамятстве младенчества, в счет не идут. Затем мать уехала вместе со мною из Белогорского роддома в расположенный неподалеку совхоз «Предгорье», где она тогда жила и работала. Но и об этом месте у меня не сохранилось в памяти ничего, кроме двух-трех обрывков воспоминаний. Например: длинный сарай с крышей, покрытой грубой красной черепицей. По крыше гуляют роскошные павлины, изредка издавая противный крик. Этот крик сейчас знаком каждому по фильму «Белое солнце пустыни».

Еще одно воспоминание: темное помещение, быть может – тот же самый сарай. В сумраке еле можно различить многоярусные деревянные стеллажи, на которые набросана листва шелковицы. Листья шевелятся, и слышен такой громкий шорох, словно там, внутри сарая, идет дождь. Это едят листву огромные, гораздо толще моего крохотного пальца, гусеницы тутового шелкопряда. Когда они вырастут еще больше, то спрячутся в коконы, а из коконов сделают шелк... Об этом я узнал позже, а тогда был поражен величиной гусениц, их непрерывным, деловитым обжорством в полумраке.

Первые связные (как в прямом, так и в переносном смысле) воспоминания начались лет с трех. Я внезапно осознал, что лежу на больничной койке, привязанный широкими лямками к твердому желобу, сделанному по форме тела. Концы лямок уходят куда-то далеко вниз, под матрас и раму кровати, чтобы я не мог их развязать. В таком состоянии я провел, с небольшими перерывами, около девяти лет: туберкулез позвоночника... Было это уже в Евпатории. Но и этот город, в котором я впервые осознал себя, мне трудно назвать родным: по его улицам я не ходил. В нем, в коридорах его больниц, я лишь учился ходить – трижды в жизни, ибо человек, хотя бы полгода пролежавший без движения, уже не сможет вот так, запросто, встать и пойти.

Конечно, моя родина – это унылый, голый как стол степной Крым. Но, приехав в 1966 году в Ленинград, я понял, что и это – моя родина. Более того, у меня есть некоторые основания считать себя петербуржцем в третьем поколении. Здесь еще до войны 1941-45гг. поселились предки по материнской линии. Под большим секретом бабушка рассказывала мне о деде, умершем задолго до моего рождения: он работал в бригаде мастеров, золотивших иконостас Петропавловского собора, его трясла Чека, чтобы найти и отобрать золото. У доблестных чекистов в голове не укладывалось, что золотых дел мастер может быть нищим...

В детстве мне хорошо давались строгие дисциплины: физика, математика. Школу окончил с золотой медалью, хотя большую часть времени, по причинам, упомянутым выше, учился лежа. Недавно обнаружил листок с диктантом за 6-й класс – почерк совершенно каллиграфический, как из прописей. Вы попробуйте лежа написать хоть что-то настоящими чернилами из фаянсовой чернильницы-непроливайки стальным перышком № 86, ручкой-вставочкой!

При поступлении на дневное отделение факультета журналистики Ленинградского государственного университета необходимо было представить публикации. Я представил единственные две газетные вырезки, которые у меня к тому моменту были за душой. Одна из них – стихотворение. Другая – крохотный рассказик, сопровождающий шахматную задачу. В приемной комиссии факультета журналистики публикации были встречены кисло. Сказано было со вздохом: «Ну что ж, творческие люди нам тоже нужны». Это меня насторожило. Что значит «тоже»?

Окончил ЛГУ в 1971 году. В том же году был принят на работу в «Ижорец», единственную в то время газету в городе Колпино, выходящую при Ижорском заводе. Здесь и работал около сорока лет – вначале в газете, затем в отделе по связям с общественностью.

Стихи начал писать еще в школе. В начале семидесятых (примерно в 1972-75 г.) изредка посещал руководимое Г.С.Семеновым литобъединение при ДК им. Горького. Глеб Сергеевич Семенов был поразительным человеком: он вроде бы никого никогда ничему не учил. У меня такое впечатление, что на некоторых занятиях он вообще не сказал ни слова – просто слушал нас. Тем не менее многие ленинградские поэты считают его своим учителем. Я этого сказать не могу – хотя бы по той причине, что многие (и не худшие) мои стихотворения были написаны задолго до нашего знакомства.

Я очень уважаю Г.С.Семенова. Однако зачем нужны литобъединения – остается для меня загадкой. Ведь это же немыслимо – научить писать стихи всех желающих. В определенном смысле это даже вредно, ибо обученный графоман нередко делается более самоуверенным и агрессивным. Умение рифмовать еще никого не сделало поэтом. В прошлом веке любой гусар мог при случае черкнуть даме стишок в альбом, но при этом хорошо представлял себе всю пропасть между своими строками и стихами Лермонтова. Может быть, изначальный замысел создания лито заключался в том, чтобы легче было за «поэтами» присматривать? Впоследствии, когда времена стали более вегетарианскими, лито превратились в клубы общения по интересам. Я благодарен лито Г.С.Семенова хотя бы за то, что познакомился там с Зоей Эзрохи, на мой взгляд – одной из лучших современных поэтесс.

В студенческие годы я посещал театральную студию при ЛГУ, которой руководил Иосиф Райхельгауз, пытавшийся поставить спектакль по стихам поэтов, павших на фронтах Великой Отечественной. Труппа этого театра была крохотной, так что польза от меня хоть какая-то была: на единственном спектакле, который мы показали в актовом зале ЛГУ, я был осветителем. Быть может, студенты шестидесятых помнят этот нашумевший спектакль.

После первого же просмотра нам запретили его показывать, наш кружок распался, Иосиф Райхельгауз перебрался в Москву, где стал впоследствии известным режиссером, лауреатом Государственной премии, и так зазнался, что не ответил на мое письмо.

Позже, уже в 1997 году, читая в «Знамени» материалы дискуссии «Диссиденты о диссидентстве» (какое изобилие свистящих удвоенных «с»!), я наткнулся на интересные размышления о том, что порою люди сознательно фрондировали – дразнили и провоцировали власть, дабы прославиться. Так диссидентство становилось разновидностью карьеризма. Подобные соображения мне всегда были чужды.
Был у меня как-то творческий вечер. И неожиданно спросили: «Признайтесь, а как ваша настоящая фамилия?» Помолчал я – и сказал: «Что ж, пришла пора открыть народу страшную правду. Моя настоящая фамилия – Матренин».
Лена Дунаевская очень удивлялась, что из всех журналов мне стихи возвращали, и как-то сказала: «Ну, я понимаю, почему меня не печатают, но тебя-то, русского, почему? С такой-то фамилией!»

Когда выпустил за свой счет первый и пока единственный сборник (1997), послал его Кушнеру, с которым лично знаком и многие стихи которого люблю, а также Виктору Кривулину, неформальному лидеру питерского андеграунда. Ни тот, ни другой даже не ответили.

Где-то лет через 10 после выхода сборника у меня появилась горячая поклонница. Позвонила незнакомая женщина и стала взахлеб хвалить мои стихи и цитировать их. Она, оказывается, всю жизнь проработала литературным редактором. Мою книгу получила от Зои Эзрохи. Прочитав, восхитилась и спросила: «А почему про Матренина никто в Питере не слышал?» И Зоя ей ответила: «Ася Львовна, вы прожили на свете 80 лет, но так и не поняли, что слава раздается не пропорционально таланту».

Еще забавнее такой факт. Я жил в коммунальной квартире дома № 22 по Моховой улице. А в доме № 20 размещается редакция журнала «Звезда». Таким образом, вынув кирпич из стены над своим письменным столом, я мог бы передавать стихи непосредственно в редакцию. Но ни разу я свои стихи туда не предложил. Почему? Сборники Пастернака и Цветаевой из Большой серии «Библиотеки поэта» мой друг переснял на фотопленку, и я печатал их, изо всех сил стараясь закрыть окна одеялами от назойливого света белых ночей. Об этом у меня было даже написано посвященное Пастернаку стихотворение:

Гнать, покуда мучнистый, ознобный рассвет,
Просочась, не заставит работу закончить -
Фотокопию сборника сделать успеть
В три сквозные, короткие белые ночи.

Изогнувшись под тяжестью капель, лежат
Фотоснимки, и сохнут, спросонья корежась -
Всею накипью букв своих мелких дрожа:
Нонпарель, от которой мурашки по коже.

Мир твой выпуклый, вышедший из-под грозы,
Чистота, и озон, и тяжелые чащи
Мокрых веток – и выше любой красоты
Голос правды, из глуби стиха говорящей.

Строки эти, написанные примерно в 1970 году, не только нигде не были напечатаны, но и уцелели лишь в моей памяти. Когда один из университетских преподавателей взялся посмотреть мои стихи на предмет того, нельзя ли их издать, он настойчиво посоветовал никому и никогда этих строк не показывать. Мотивировка: «Зачем тебе публично признаваться в том, что ты занимался самиздатом?»
Воистину – мы жили в догутенбергову эпоху.