Молодость - это всё же потрясающий период нашей жизни!
Мне в мои двадцать пять почему-то совсем не хотелось возвращаться домой сразу после работы, чтобы кушать вкусный мамин борщ под бормотание телевизора. "К прогулкам в одиночестве пристрастье" для меня превратилось едва ли не в манию: я часами бродила по окрестным бульварам, сочиняя стихи, мечтая о чём-то, и впитывая пёстрые краски, звуки и запахи, на которые так щедры киевские улицы. Зима ли, осень во дворе для меня почти не имело значения.

А тогда, помнится, была зима, и день близившийся к закату, всё ещё был ярок и праздничен. Я, правда, успела подмёрзнуть и радостно нырнула в подвальное помещение на Красноармейской, гласящее, что там выставка какого-то никому не известного киевского художника Самуила Соломоновича Каплана. Незнакомое имя вряд ли сулило открытия: по стенам художественных галерей в то время пышно процветал художественный реализм; импрессионисты и прочие "исты" в Советском Союзе не водились. Художественные творения в стиле социалистического реализма лишь на минуту радовали глаз похожестью изображения с натурой и тут же забывались, но я была оптимисткой и просто не могла пройти мимо новой незнакомой выставки. Всё равно я видела на полотнах не только то, что нарисовано, а то, что сама нафантазировала: подобное мне было тогда в привычку. Но тут, неожиданно, я столкнулась с чудом, с фантастическим взглядом на окружающую меня жизнь, который жаль было бы "додумывать"; на полотнах был мой Киев, который я узнавала и не узнавала...

При этом в каждом изображении был какой-то мелкий, дорогой сердцу штрих, подчёркивающий моё духовное родство с художником, с его виденьем и представлением о мире, как об огромном цветастом празднике, в котором всему найдётся место и всё оправдано. Какая-то смесь детской непосредственности, радости и Шагаловского настроения, хоть Шагал писал в умышленно-примитивной ребяческой манере, а тут была очень искусная кисть, не вызывающая сомнений в мастерстве художника. Он и сам стоял в одном из двух больших залов, окружённый небольшой группой своих почитателей; я, разумеется, подошла, и, разумеется, ничего не сказала из робости. Я просто стояла и слушала, не вникая в слова, восторженный гул незнакомых голосов и глядела во все глаза на этого невысокого, но необычного человека. А он был именно таким, каким я его и представила себе по только что увиденным картинам: чего стоил один этот взгляд сияющих глаз нестареющего ребёнка, внезапно получившего в руки вымечтанную за годы прозябания игрушку. Лицом он чем-то смахивал на Эйнштейна, только что открывшего свою теорию относительности: каждая клеточка этого лица полыхала искренним восторгом, а серебряная в электрическом свете грива волос казалась невесомым нимбом его обрамляющим. Этот художник сам казался образом, сошедшим со своих картин: экспозиция без его присутствия была бы неполной.

По дороге домой я, верная своей привычке, зарифмовала переполнявшие меня впечатления. В юности стихи складываются как бы сами собой, без всякого усилия, и так же быстро забываются. Но эти строчки и поутру всё ещё мерцали в моей памяти; я наскоро записала их и показала сидевшей рядом сотруднице. Фрида Зиновьевна, единственная в моей памяти женщина, добившаяся в нашем КБ звания главного инженера проекта, по-матерински бережно относилась и ко мне, и к моим творениям. Она редко критиковала несовершенства стихотворной формы, но, сосредотoчась на сути сказанного, довольно часто бросала неожиданные, но меткие замечания.

На сей раз она немного задумалась, а потом сказала:
- Я знаю одного художника, к которому подошли бы написанные тобой строчки. Его фамилия - Каплан. Я лишь недавно была на его выставке.
- Ой, так это же он и есть, - удивилась я, - a как Вы догадались, что это о нём?
- Похоже. А ему ты это стихотворение показывала?
- Нет, конечно! Я же с ним не знакома! - ещё больше изумилась я. - И зачем мне это нужно? Это же неприлично - надоедать совсем чужому человеку со своими стихами!
- Мне кажется, ему не так уж часто незнакомые девушки надоедают своими стихами, - грустно улыбнулась Фрида, - на выставке он не выглядел человеком, пресыщенным известностью. Тебе это, возможно и не надо, но ему было бы приятно.
-Как знаешь, конечно, - спокойно добавила она, видя, как я отчаянно замотала головой, - но я бы показала. Не для себя, для него.

Мы разошлись по своим кульманам, но Фрида меня как загипнотизировала: в голове у меня прочно засели её слова. Меня в то время сама мысль подойти к незнакомому человеку и дать ему прочесть свои стихи, ему посвящённые, приводила едва ли не в священный ужас: я была очень застенчива и нерешительна. Но с другой стороны... Этот незнакомый, похожий на Эйнштейна так сиял из-за двух-трёх слов похвалы, а у меня в руках было целое стихотворение! Одним словом, дня через три-четыре я "созрела".

Выставка на Красноармейской к тому времени, увы, уже закончилась, и за адресом меня перенаправили в Союз Художников. В этом Союзе, в свою очередь, очень важные чиновники популярно объяснили мне, что адрес или телефон - личная информация, раздавать которую никто не уполномочен, не взирая на любые написанные мною стихи. Но когда я, обескураженная, вышла в коридор, сухонькая старушка-секретарша выскочила за мною следом, и сунув тайком мне в руку заветную бумажонку с адресом, жарко зашептала на ухо, чтоб я никогда и никому не рассказывала об этом её страшном преступлении. Она, мне кажется, и объяснила, каким автобусом добираться и где этот автобус ловить.

Когда я добрела до дома, где жил художник, над крышами сгустились сумерки. Мои окоченевшие губы стали сизыми, как потемневшее вечернее небо, заледеневшие пальцы ног отчаянно ныли от холода, нос немилосердно тёк, а сама идея знакомства казалась верхом идиотизма. Я даже обрадовалась, когда на мои звонки никто не отозвался и бодро зашкандыбала вниз по лестнице. Навстречу мне поднимался невысокий, нахохленный человек в чёрном пальто и с тубусом под мышкой. Он равнодушно мазнул по мне безразличным взглядом и медленно прошёл мимо. И хоть абсолютно ничего в его облике уже не напоминало мне Эйнштейна, я осторожно пискнула ему в спину:
- Самуил Соломонович?

Мужчина резко выпрямился и обернулся, внимательно вглядываясь в моё лицо.
- Да. Мы знакомы? Простите, не припомню...
Мне от смущения стало не по себе. Я растеряно и жалко залепетала о выставке, о стихотворении и даже о Фриде с её благими советами, потом совершенно неожиданно умолкла, не зная, куда девать руку с зажатым в ней скомканным листочком, покрытым моими рифмованными каракулями. Художник вовсе не казался осчастливленным моим непрошеным вторжением; скорее обескураженным и уставшим. Он, похоже, не знал, как меня прогнать, да и я остро мечтала дематерилизоваться, уйдя не прощаясь. Каплан сориентировался раньше меня.

- Пройдёмте, - величественно кивнул он мне, направляясь к знакомой двери, и ковыряясь в замочной скважине ключом, добавил, - К сожалению, я не могу пригласить Вас к себе сегодня: Вам придётся подождать меня тут.
И вытащив из моих заледеневших пальцев листок со злополучным стихотворением, он надолго скрылся в недрах своей квартиры.

Ума не приложу, что заставило меня тогда дожидаться перед закрытой передо мной дверью. В такой неловкой ситуации я ещё не бывала. Но любое ожидание рано или поздно кончается; герой моего шедевра вышел, протянул мне помятый стишок, и окинув меня озадаченным взглядом, с искренним изумлением произнёс:
- Знаете, а ведь неплохо написано. Я бы даже сказал - профессионально.

Я опешила. Я почему-то ждала чего угодно, но никак не оценки моего поэтического профессионализма; но фантасмагория визита давно зашкаливала, и мне оставалось лишь кивнуть и жалобно спросить:
- Так я пойду? Да?
Художник неожиданно оживился:
- Вы на автобусе приехали? Давайте я Вас провожу до остановки; заодно и прогуляемся, побеседуем. Как Вас, кстати, зовут?

За давностью лет я уже не припомню, о чём мы тогда беседовали; время летело совершенно незаметно. Помню лишь, как я изумилась, осознав, что уже почти полночь, мы стоим у фонаря на кольцевой, и я упоённо рассказываю этому незнакомому до того, немолодому человеку забавную историю о том, как в доме моего прадеда останавливался Петлюра. В светлом круге, выхваченном фонарём серебристыми блёстками вспыхивают снежинки; по рельсам с грохотом несётся скоростной трамвай, а это значит, что мы обошли, гуляя, едва ли не полгорода, но мне почему-то совсем не холодно и совсем не хочется прощаться...

Трясясь в пустом полутёмном вагоне я, если честно, думала, что выпавшая мне встреча - первая и последняя. Но примерно через неделю у меня в квартире раздался телефонный звонок:

- Марина? Здравствуйте! Это Самуил Каплан говорит...

Так в мою жизнь вошёл Самуил Соломонович Каплан, художник от Бога, дружба с которым очень много значила для меня.