Мы довольно тесно сблизились с Андреем Андреевичем, если не изменяет память, где-то около 12 октября 1983 года. Свёл нас, можно сказать, случай. Причём Вознесенский первым сделал шаг навстречу. Я смущённо поклонился и оцепенел, как ребёнок, одолеваемый предчувствием какого-то невесть откуда свалившегося чуда.
   Что бросилось в глаза: А. А. Вознесенский оказался довольно высокого роста – несколько выше, чем я себе представлял. Моё темя едва достигало переносицы поэта. В этом легко было убедиться ну хотя бы глядя в зеркало. И наконец-то я мог рассмотреть его лицо. Ни тени «обронзовелости»! Чувствовалось что-то детское. Беззащитное.
   Сама великая русская литература, казалось, снисходительно придвинулась к моей груди. Крепко прижала, вобрала в себя, заворожила…
   От Андрея Андреевича исходила особая энергетика, некое тепло, когда прикасаешься не просто к знаменитости, но и как к простому, очень доброму и светлому человеку. Эту внутреннюю силу ощущал, думаю, каждый, кто имел честь входить в ближайшее окружение А. А. Вознесенского, а он, сколько я успел его узнать, был буквально оккупирован толпой обожателей – людьми, имеющими самый разный вес в обществе. Правда, в тот момент круг поклонников, сплотившихся возле Андрея Андреевича, был немногочислен. Лишь считанные из них разделяли его вынужденное затворничество. Сказывалась шаткая репутация то ли диссидента, то ли модного «шестидесятника». Но не только. Поэт чисто физически вынужден был ограничить сферу общения из-за непомерной загруженности.
    Не могу объяснить, почему именно я попал в число избранных.
   Поначалу, помню, у меня в прямом смысле слова земля ушла из-под ног.
    Дыхание перехватило, когда я постепенно осознал, какого масштаба передо мной личность. Изо всех сил я старался постичь… Нет, не так. Вы не представляете, как интересно проникать в мысли близкого по духу человека. Андрей Андреевич был переполнен новаторскими идеями – одна увлекательнее другой. Конечно, все они остались на уровне моих догадок и предположений. Ни одну из из них Вознесенский не подтвердил, но и не опровергнул.
   Какие черты его душевного склада запомнились больше всего? Пожалуй, ненавязчивость. Он умел красноречиво молчать. Дорогого стоит, когда поэт общается с тобой на уровне подсознания, духовно, а не верещит о чём ни попадя – так, что тебе и слова не вставить. По отношению лично ко мне сдержанность Андрея Андреевича проявилось в полной мере. Мы оба старались поддерживать предложенный им стиль общения.
   В тот краткий период жизни я иногда размышлял о происходящем, используя его же слова. Помните «Песню акына»? Я даже дерзнул сочинить подражательный стишок – как бы от имени самого Вознесенского:

   Не славу и не корову,
   Не свежесть моральных сил
   Послал мне Господь Лаврова,
   Чтоб в стенку меня вдавил.

   (Лавров – это моя фамилия)… Эх, Андрей Андреич, нам ли жить в печали, сказал бы я спустя целых сорок лет! Да, мы оба были скованы обстоятельствами, напиравшими на него, а значит и на меня. Это не преувеличение. Это чистая правда. И всё же я люблю вспоминать то время. Находясь рядом, мы чувствовали плечо друг друга. Каждый готов был протянуть товарищу руку поддержки. В спёртой атмосфере застоя мы дышали одним воздухом, а пульс эпохи одинаково вибрировал в наших запястьях.
   Вскоре мне показалось, что Вознесенский способен и без взаимодействия со мной плодотворно работать в поэзии. Кажется, он уловил моё настроение каким-то шестым чувством, но остался невозмутим. Наш тандем тут же распался. Никаких обид. Просто время берёт своё.
   Расстались мы так же вдруг, как и сблизились. Лифт лязгнул и мягко остановился. Двери автоматически раздвинулись.
♦ ♦ ♦
    Помню, выходим мы с Андреем Андреевичем в коридор издательства «Молодая гвардия». Удручённый нашим с ним расставанием Вознесенский нехотя зашагал вправо —полагаю, в кассу (впрочем, мы никогда не говорили о гонорарах). Ну а я, едва сдерживая волнение, поспешил влево – забирать мою похеренную рецензентом рукопись.
   Судьбе было угодно, чтобы наши пути-дороги больше так ни разу и не пересеклись.