Пересменка подходила к концу. В нашем лагере она была короткой: один или два дня, и за это время вожатые должны были полностью подготовить помещения своего отряда к приёму новых детей: перемыть все полы и окна, аккуратно перестелить все кровати, вдобавок, вымести и вынести мелкий мусор, застрявший в окружающей их корпуса траве. Мне было легче их всех: меня перевели из вожатых в игротеку, до того закрытую на ключ. Я разве что ковёр пропылесосила, перенесла сумку с вещами из своей бывшей спальни в спальню другого корпуса и отправилась помогать подругам.

Рано или поздно, а день, наполненный хозяйственными заботами, сменил вечер. Багровый солнечный диск догорал в хвойной путанице сосновых крон, в воздухе сладко заныли комары, а мы, вожатые ещё не приехавших пионеров, забились в вожатскую старшеклассников и беспечно травили байки о своём собственном пионерском детстве. Вообще-то байки рассказывали остальные. Меня романтика лагерей почти не коснулась - после первого неудачного опыта, родители меня забрали, и каникулы я проводила в блаженном ничего неделании. Поэтому фольклор на подобную тему был для меня внове; я слушала истории с живым интересом.

Попутно, я по-своему знакомилась с коллегами, ведь первая смена в моём лагере пролетела, как одно мгновение, полное суеты. Ребячья бурная волна захлестнула меня с головой. По природе своей я с малых лет - ярко-выраженный интроверт, чурающийся любого шумного общества. Но детей это, как выяснилось, совершено не касалось. Целый месяц я была востребована, бурно любима и буквально захвачена в плен требующими непрерывного внимания и непрекращающихся рассказов обо всём на свете, самыми замечательными на свете мальчиками и девочками. На беседы с другими пионервожатыми у меня просто времени не было, а сейчас вдруг появилось.

Мы сидели в небольшой вожатской спальне коттеджа старшего отряда. Я пришла позже всех и мне достался стался стул у стола, на котором стояла тарелка с недоеденным кем-то бутербродом, грязный стакан и высокий пакет недопитого кефира. Напротив меня, на кровати, расположились Вита, Ната и Игорь. Игорь, красивый парень лет двадцати, был вожатым в одном из отрядов старшеклассников; мне он нравился спокойствием, немногословием и обстоятельностью. Вита и Ната - девушки примерно того же возраста, работали со мною в отряде самых маленьких. Их, как раз, я знала неплохо.

На стоящей рядом кровати расположились Аннечка, Катя и Мила. С Катей и Милой я была знакома разве что шапочно, а Аню - невысокую очень интеллигентную молчаливую девушку, я помнила по совместной работе в нашем конструкторском бюро: она работала в отделе оформления, и её, как и меня перевели из пионервожатых за излишнюю мягкость и доброту к детям. Ей предстояло вести кружок рисования, но она, в отличие от меня, вовсе не была этим расстроена.

На кровати в торце комнаты развалился Вадим в обнимку с Инной - единственной девушкой из кухни, допущенной ради Вадима в наше сообщество, и Настя, которую я почти не знала. Вадим, судя по всему переживал свой с Инной медовый месяц: он довольно щурился, весело поблёскивал стальной фиксой на переднем зубе и чувствовал себя королём в нашей небольшой компании. Полненькая невысокая Инна заворожённо смотрела ему в рот, при каждом сказанном им слове заливалась жарким румянцем и смущённо хихикала шуткам своего кавалера.

От забавных курьёзов из пионерской жизни общий разговор перешёл на привидения и попытку ими притвориться, чтоб напугать ничего не подозревающий народ. Я, по глупости, удивилась, что кто-то может замотанную в простыню фигуру в принципе принять за приведение, и Вадим насмешливо откликнулся:

- Ну тебя-то, мы в любых обстоятельствах с приведением бы не спутали. Да и белые простыни не долго оставались бы белыми. Они живо покраснели бы.

В развитие темы он понёс сущую ахинею о порванной целке и прочем, из-за чего щёки мои полыхнули огнём, и я сердито сказала:

- Вадим, перестань! Поговори о чём-то другом!

Но парню ситуация казалась всё более забавной и привлекательной; вдобавок, рядом с ним сидела разомлевшая подружка, перед которой можно было повыпендриваться. Во мне Вадим явно увидел подходящую жертву для своего плоского пошловатого остроумия.

- Ах, да! Ты же у нас интеллигентка! Ты же у нас мата не любишь - насмешливо протянул он и перешёл на нарочито мерзкий анекдот, в котором каждое второе слово было матерным.

Самым разумным для меня было просто уйти, не связываясь с этим приблатнённым хамом, но стоило мне встать, как Вадим прервал свою эпическую, пересыпанную матом, историю, и, картинно кивнув на меня, добродушно пропел, обращаясь к Инне:

- А теперь, Инуся, мы посмотрим, как убегают возвышенные чистые девоньки, сталкиваясь с реальной жизнью.

И, насмешливо поглядывая, на меня, он продолжил свой рассказ, весь смысл которого был именно в изощрённости матерщины. Изредка он прерывался, чтоб откомментировать мою реакцию на его краснобайство:

- Ой, у нас глазки зло блеснули! Ой, у нас щечки покраснели! Ой, у нас кулачки сжались!

Меня во время этого издевательства душило ощущение беспомощности и ненависти к наглому придурку; я в который раз обвела глазами комнату. Игорь, слушая, внимательно рассматривал носок своего ботинка; девчонки глядели на меня кто с насмешкой, кто с жалостью. Поддержки явно ждать было не от кого - никто не хотел связываться и портить отношения с этим любующимся собою жлобом.

- Вадим, хватит. Перестань, пожалуйста. - в очередной раз тихо попросила я, - Перестань, не то...

- А что "Не то"? Что ты мне сделаешь? - лениво полюбопытствовал Вадим - Побьёшь? Директрисе побежишь жаловаться, что вот, Вадим Петрович нецензурные слова знает?

И он загнул какое-то наиболее изощрённое ругательство, подходившее к его сюжету. И последние остатки моего благоразумия испарились в этот момент. Я схватила стоявший на столе пакет недопитого кефира и одним махом вылила его содержимое на обидчика.

Наступила какая-то зловещая тишина. Игорь, наконец-то, оторвал взгляд от своего ботинка и посмотрел на меня с явным изумлением. В глазах девчонок застыл, как мне показалось, ужас. Вадим медленно поднялся с кровати и так же медленно и картинно стащил с себя испачканную кефиром футболку. Я стояла и равнодушно любовалась кошачьей грацией каждого движения его накачанного тела. Сложен он был, кстати, потрясающе: от него так и веяло мужской силой и гибкостью.

- Иди, стирай футболку - тихо приказал Вадим, протягивая мне скомканную мокрую одёжку, - Иди и стирай, не то хуже будет!

- Чего ради? - полюбопытствовала я, - Я же тебя предупреждала: перестань!

- Вадик, милый, дай её сюда! Я её сейчас постираю! - соскочила с кровати Инна и засуетилась вокруг своего приятеля, вцепившись пухлой ручкой в пахнущую кефиром ткань, -Дай! Я её мигом простирну! Пусть она идёт, эта малохольная!

Я пожала плечами и вышла из комнаты, но легко покинуть коттедж мне было не суждено. Вадим двумя огромными тигриными прыжками догнал меня возле двери на улицу, и зажал мою шею между двумя своими вытянутыми руками, упёртыми в косяк. Боли я не чувствовала, но двинуться не могла - точь в точь - бабочка на иголке.

- Иди, стирай футболку, - полу-проговорил, полу-прошипел он - глядя мне в глаза своими нахальными жестокими глазами. - Ты понимаешь, что я тебя убью, если не постираешь?

- Прямо-таки убьёшь! - хмыкнула я, пытаясь вырваться из живого капкана, - убьёшь, так тебя посадят: вон сколько свидетелей за нами наблюдало! Отпусти меня, идиот! Я сказала тебе, что не буду стирать!

Я, как мне казалось, безнадёжно рванулась из железных рук, но они неожиданно меня отпустили, а сам Вадим растворился во мраке, сгустившемся вокруг коттеджа. Оглянувшись, я увидела, как к домику подходят директриса и завхоз. Они шли принимать помещения отряда.

-Что это ты такая взъерошенная? - удивлённо спросила меня директриса, - У тебя нет температуры?

- Нет, Наталья Николаевна. Устала немножко, иду к себе отдыхать... - пробормотала я и пошла в мою новую спальню разбирать вещи.

Эта спальня мне не нравилась: большая комната с побеленными стенами без окон, пахнущая сыростью; шесть кроватей у стен, ни стола, ни шкафчиков - никакого сравнения с аккуратными спаленками в коттеджах, похожими на гостиничные номера. Ну да выбирать не приходилась, и я вытащила из под своей кровати свой тощий чемодан. Едва я успела сменить джинсы на треники, как в дверь затряслась от громких ударов. Я пошла, было, открывать, но хлипкий крючок не выдержал и вылетел из косяка. В проёме показался Вадим, который молча, неслышными шагами двинулся на меня. Я пятилась до тех пор, пока железная рама кровати не упёрлась мне в ноги. Двумя вытянутыми пальцами левой руки Вадим ткнул мне в грудь, усадив на одеяло, и разразился длинной горячечной путанной речью, пересыпанной матерными словами. Суть её сводилась к тому, что я совершенно лишена каких-либо женских достоинств и никогда не выйду замуж; собственно и появляться на белый свет мне не стоило, а появившись, нужно было сразу умереть.

Лицо Вадима было бледным от бешенства, ноздри раздувались, сам он слегка покачивался от с трудом сдерживаемой ярости, но вот что странно: находясь один на один с этим вышедшим из себя мужчиной, я почему-то не чувствовала страха и смотрела на всё как бы со стороны. На губах моих, похоже, застыла вызывающе-насмешливая улыбка, так как Вадим то и дело прерывал свой монолог злобным вопросом:
- Чему ты лыбишься, сволочь?
- Да я, вроде, не улыбаюсь, - пожав плечом, отвечала я, но через минуту губы сами собой растягивались в независящей от меня, улыбающейся гримасе.

Иногда Вадим зачем-то требовал моего отклика на его, не подразумевавшую ответа тираду (- Чего, сволочь, молчишь!), но любые мои слова вызывали новый приступ ярости, и поток проклятий катился по второму кругу.

Наконец-то брань иссякла; Вадим минуты две сумрачно меня разглядывал, а я спокойно ждала, к чему всё сведётся. Затем, как бы приняв окончательное решение, Вадим выпростал из-за спины правую руку с большой коробкой только открытого кефира, и картинно размахнувшись, попытался меня облить. Я автоматически отбила коробку, и струя хлобыстнула куда-то вправо; следующая - куда-то вверх, и так до тех пор, пока коробка не опустела. Остатки кефира пришлись на самого Вадима, вернее на новую футболку, в которую он облачился перед своим визитом ко мне. Грязно выругавшись, этот придурок швырнул пустой пакет на пол и вышел из комнаты. Я хотела было пойти и закрыть за ним дверь, но ноги меня не держали.

Я опустилась на одеяло и бездумно заскользила глазами по полю только что закончившейся битвы. Похоже, моим телом рулила память славного фехтовального прошлого: этой в этой комнате сухой осталась лишь я сама и то, что было на мне одето. Со всех стен вокруг стекали белые кисло-молочные струйки; мои джинсы и куртка, висевшие на стуле, промокли насквозь. На подушках и одеялах моих соседок стыли, всё ещё впитываясь в ткань, белые лужицы, да и одежда, ими неосмотрительно повешенная на стулья возле кроватей, была испятнана и требовала немедленной стирки. Кто бы подумал, что в кефира в одном пакете хватит на подобное побоище! По комнате словно ураган прошёлся!

Через какое-то время в спальню заглянула Анечка. Застыв на пороге, она обвела комнату расширенными от изумления глазами, перевела их на меня и кратко спросила:

- Вадим?

Я молча кивнула, и Анечка исчезла. Через минут десять вокруг меня кружились почти все девушки-вожатые нашего лагеря. Кто-то оттирал стены, кто-то снёс к завхозу Наташе все промокшие одеяла и заменил их новыми; Инна лично выстирала мои джинсы и куртку и долго уговаривала меня не жаловаться на Вадима директрисе, а я всё не могла понять, что она от меня хочет. Из-за окружившей меня всеобщей горячей жалости и сочувствия, я сама неожиданно ощутила себя настолько несчастной, что расплакалась. Впрочем, суматоха вскоре улеглась: отмыв и отстирав всё, что можно, девчонки-вожатые вновь оставили меня одну, собравшись где-то компанией, чтобы обсудить впечатления.

Я уже залезла в постель, когда в комнату зашла Галина Ивановна, пасшая до того отряд детдомовцев, не уезжавших на пересменку. Эта сорокалетняя женщина всю жизнь проработала воспитательницей в детдоме для детей с задержкой развития. Необходимость всё время быть начеку, чтобы "гасить" нервные вспышки не всегда адекватных воспитанников приучила её к несентиментальному реалистичному взгляду на вещи. Обведя взглядом огромное мокрое пятно над своей кроватью и скользнув глазами по таким же замытым следам кефира над другими кроватями, она сухо сказала:

- Что-то слышала о произошедшем. Я думала, - это игра. Но это - не игра. Это серьёзно и опасно. Вы не хотите поговорить с директором?

- Да нет пока. Ну его к чёрту, этого идиота. Не убьёт. - пробурчала в ответ я. Мне не хотелось впутывать во всё это ещё и директрису: неясно было, как бы она отнеслась к моей реакции на пошлость и матерщину, да и ябедничать казалось по-детски зазорным.

На этом кефирная история и закончилась. Пару дней моя влажная, непросохшая куртка попахивала кислым молоком; Вадим меня больше не задевал, считая чокнутой; я обходила его десятой дорогой и до самой осени не сказала ему ни одного слова. Да и о чём, собственно, нам с ним было разговаривать?