Автобус мягко покачивался: в салоне почти не было пассажиров. Сумерки за запылённым автобусным окном незаметно загустели до чернильной темноты; редкие встречные фонари уже казались пушистыми шарами яркого света. Краткая эйфория по поводу найденной в чужом городе остановки нужного автобуса уже сменилась полудрёмой, но засыпать было опасно: Вадим жил далеко на окраине, а водитель вряд ли станет будить рассеянную иностранку в нужном месте. Я ему как можно отчётливее произнесла неизвестное мне слово на иврите, которое зазубрила заранее, и он, вроде бы, добродушно кивнул, но стоило о себе ещё раз напомнить.

Хватаясь за поручни, я добралась до водительской кабинки и ещё раз произнесла название нужной мне остановки. На меня недоумённо обратились чуть покрасневшие усталые глаза немолодого уже мужчины, и я протянула ему записную книжку, где восточными буквами мой приятель как-то нашкрябал свой адрес. Сама я его прочесть, конечно, не могла, но водителю сам Бог велел понимать и связывать между собой эти непонятные значки. Поморщившись, мужчина вгляделся в неразборчивую запись и неожиданно обратился ко мне с пылкой маловразумительной речью. Через минуту он заговорил со мной на английском, которого я тоже не понимала, и, если бы не случайно подошедшая русскоговорящая старушка, я бы с ним ехала вплоть до автобусного парка.

Оказалось, что я всё перепутала. Номер автобуса был правильным, но автобус ехал в обратном направлении; нужно было выйти, перейти дорогу и сесть во встречный. Я так и сделала, но было уже слишком поздно, и встречный автобус так и не пришёл. Сперва на остановке собралась небольшая группа ждущих транспорта пассажиров; но постепенно она таяла: люди расползались по домам пешком. В итоге я осталась одна. В отчаянии я начала сигналить всем проходящим мимо машинам, надеясь, что кто-нибудь, сжалившись, подвезёт меня к дому Вадима: ночевать на улице мне как-то не улыбалось.

В конце концов около меня затормозило такси с каким-то дюжим палестинцем за рулём. В кибуце меня предупреждали, что нужно избегать машин с синими номерами, но в ту минуту мне было до национальных предрассудков. Я показала таксисту ту же страничку, но никакого восторга он выказал. То ли таксист плохо ориентировался и адрес был ему незнаком, то ли ему просто не хотелось переться со мной на другой конец города, но он, судя по всему, пытался выпихнуть меня обратно на тёмный безлюдный тротуар, а я всячески возражала. В конечном итоге зловредный палестинец всё же согласился подвезти меня на Тахану Мерказит - начальную точку моего путешествия.

Попытка расплатиться по счёту отнюдь не улучшила наших взаимоотношений. Единственную пятидесятишекелевую бумажку - зарплату за недельную работу в кибуце, таксист разменивать отказался. Металлическoй мелочи, которую я выгребла из своего потрёпанного кошелька, ему показалось мало. В итоге палестинец пылко меня обругал, заграбастал все металлические деньги и выставил на улицу, а через пять минут я обнаружила, что мой кошелёк девственно пуст: нет в нём ни согревавшей моё сердце бумажной купюры, ни серебра. А значит, и позвонить Вадиму я тоже не могла: все телефоны на автобусной станции были платными.

Какое-то время я бессмысленно топталась на остановке: вокруг не было абсолютно никого, чтобы воззвать о помощи; не было даже скамейки, чтобы присесть и привести в порядок растрёпанные чувства. Постепенно досада и отчаяние уступили место хладнокровным рассуждениям; поразмыслив, я зашагала к старому городу, вернее, туда, где ожидала этот старый город найти.

В Израиль я попала совершенно случайно. Какая-то сионистская организация устроила встречу учителей иврита (а их в то время было очень много в Киеве) и пообещала прислать вызов желающим посетить страну обетованную. Мои приятели (отнюдь не учителя иврита) оказались на этой встрече, записали себя и всех своих друзей, адреса которых могли в этот момент вспомнить, и вызовы, в итоге, пришли. Вся поездка для меня оказалась неправдоподобной авантюрой; на работе меня отпускать не хотели; волокита с визами грозила сожрать массу времени и сил, а ехать в Москву за последним крайне необходимым штампом в паспорте вообще было делом абсолютно нереальным. Но всё решилось само собой: те же друзья, что меня записали, заняли и отстояли все необходимые очереди. Все наши паспорта в Москву отвезла моя подруга Алёна и благополучно их проштамповала, а директору моего предприятеля позвонил руководитель еврейского общества, в газете которого я публиковала стихи и статьи.

Вспоминая те годы, я сама себе удивляюсь, насколько я была инертна и глупа. Нынче, когда я объездила почти всю Европу и северную Америку, та израильская поездка вспоминается как самое яркое приключение из всех, что выпали на мою долю. Она была первой и неповторимой. Программа была составлена довольно просто: две недели мы работали в кибуце Квар Эцион. Оставшиеся две недели нас возили с экскурсиями по всему Израилю. Где-то посредине вклинился праздник суккот и Симхат Тора - осень в Израиле щедра на праздники. И нам несказанно повезло: в первую же нашу вылазку в Иерусалим, совершенно незнакомый нам человек пригласил нашу кoмпанию совместно встретить праздники. Евреи из ещё не рухнувшего Советского Союза вызывали общий интерес. Нас тогда бесплатно поселили в хостел в старом городе, и, как я поняла нашу Инну, добровольно взявшую на себя роль переводчицы с английского речи пригласившего нас человека на русский, для религиозных евреев приютить на праздник сородича-путешественника - это мицва, то бишь, богоугодное дело. Такая же мицва - накормить и голодного в праздник. Нас тогда кормила семья приехавших на святую землю американских миллионеров. По переводу Инны, эти люди приезжали каждый год с той же целью: закатить пир на весь мир для абсолютно незнакомых им людей. Ежедневный пир длился по четыре, если не пять часов каждый день, и уходили мы с переполненными животами и гудящими от вечного шума и песенных молитв головами. Зато до и после обедов каждый был предоставлен сам себе в потрясающем, изобилующем чудесами древнем городе. Какое-то время я ходила с подружками, а потом отбилась ото всех: слишком уж мои маршруты не совпадали с беготнёй по мелким лавочкам в поисках очередной нитки жемчуга или агатов.

В те годы я не ощущала никакой опасности и брела обычно куда глаза глядят. Так, к примеру, я забрела в интересную церковь гроба господня, где вокруг основной святыни нашли себе приют едва ли не все христианские конфессии. У каждой был свой собственный придел, в каждой были свои верующие. Когда я подошла к гробу, какой-то священнослужитель вручил мне маленький металлический крестик, который я бережно хранила во время всего путешествия и торжественно вручила своему киевскому православному приятелю; забавно, но я отнеслась к этой реликвии куда более трепетно, чем он.
- Насколько ты, Мариш, романтична! - воскликнул он, пряча крестик в ящик письменного стола.

В другой раз весьма почтенный степенный иудей в круглой меховой шапке увлёк меня в пещеру напротив Старого Города, где, как он утверждал, покоился царь Давид. Этот солидный джентльмен, в отличие от киевского приятеля, был весьма обескуражен именно недостатком моей романтичности и твёрдым отказом превратить могилу в ложе для утех.

Но самым, пожалуй, глубоким впечатлением тех дней оказался шок во время первого дня экскурсии после суккота. Наш экскурсовод, зайдя в автобус, вдруг насторожился, слушая радио, а затем перевёл: толпа палестинцев-мусульман забросала камнями верующих у Стены Плача, сидя у которой я провела целый вечер накануне. Распалённые фанатизмом идиоты сожгли три туристических автобуса, стоявших неподалёку и искалечили нескольких молящихся у стены евреев.

Две недели мелькающих за окном автобуса ярких пейзажей вытеснили опасливый холодок страха, коснувшиеся тогда моего сердца, а сейчас он отчётливо припомнился. Слишком уж темно и безлюдно было вокруг! Мои шаги по пустынному тротуару звучали гулко, как далёкие выстрелы. Чёрная тень то вырастала прямо передо мною, то ползла назад - в зависимости от расположения очередного фонаря, льющего жидкий призрачный свет на мостовую. До стен домов этот свет не доходил, и мне казалось, что вдоль дороги тянется сплошная стена без дверей и окон, еле различимая в полумраке. К какой-то машине, стоявшей вдали на обочине подошла чёрная человеческая фигурка. Я кинулась, было, к этому человеку, чтоб спросить дорогу, но он, завидя меня, поспешно нырнул в кабину, и, испуганно взревев, машина укатила от меня, как от злого духа.

Но я уже была настороже и следующего водителя углядела заранее. Водителем оказалась молодая женщина. Она тоже перепугалась, обнаружив, что я спешу к ней, но уехать не успела: у машины мы очутились почти одновременно. Я в отчаянии застучала в наскоро поднятое оконное стекло, и оно неожиданно опустилoсь. Рассмотрев сквозь окно моё встревоженное лицо, девушка рассудила, что я не очень опасна, и на вопрос, где старый город, просто открыла передо мною дверь машины. Моя спасительница была скандинавской еврейкой: белокурой, трогательной, с огромными голубыми глазами на детском личике. Но судя по её рассказу, она, в отличие от меня, была довольно сильной личностью: самостоятельно приняла решение о репатриации, приехала в страну без родителей и друзей и уже успела где-то найти себе работу, на которой, на моё счастье, задержалась допоздна.

Впрочем, очень многие мои новые знакомые из Израиля вели себя точно так же: переезжали в Израиль из вполне благополучных стран лишь потому, что считали правильным жить в стране своих предков. Таким был и Самуэль - молодой, бородатый парень, который вёл нас на бесконечные праздничные обеды. После американского университета он переехал в Израиль и работал где-то на стройке, в ожидании, что подвернётся работа получше. Я ему понравилась, и он тоже приглашал меня в гости в субботу. Но я не придала этому знакомству большого значения, записав из вежливости адрес в ту же записную книжку. Такой же была и Мириам - волевая черноглазая девушка с крутыми чёрными локонами вокруг смуглого лица. Мы познакомились с нею в хостеле, где она работала, а я ночевала с друзьями. Мириам тоже была американкой. Родители её своему еврейству не придавали ни малейшего значения, но она, по своей воле выучила иврит, окунулась с головой в мир старинных обрядов и приехала в Иерусалим без гроша в кармане. Благодаря Мириам последнюю ночь суккота я провела не в душном хостеле, а в сукке - рукодельном шалаше, сквозь сквозную крышу которого просачивался свет звёзд.

Подобравшая меня девушка честно довезла меня до старого города. Расчувствовавшись, она даже приглашала меня к себе в гости переночевать, но я сдуру отказалась. Мне было неловко затруднять совершенно чужого человека, а в хостеле, как я полагала, меня ждали бесплатная крыша и даже бесплатный благотворительный ужин.

Минут через десять я уже стучалась в знакомые мне двери. После долгого отчаянного стука из дверного проёма высунулась недовольная физиономия привратника. С кислой миной выслушал он мои путанные объяснения, что сегодня шабат, а мне негде ночевать, и денег тоже не осталось, и по его надутому лицу я поняла, что он меня вот-вот вытолкает обратно на улицу, на которой меня уже никто не ждал. Я даже подумала, что памятные мне слова о бесплатном крове для верующих путников в ночь на субботу сказаны были для красного словца, но за спиной моего неприветливого собеседника появилась Мириам. Она как раз собиралась уходить: её рабочая смена закончилась, но завидев меня, она задержалась.

Благодаря ей всё как-то быстро изменилось: мне позволили вселиться, выделили кровать и велели готовиться к субботнему ужину. Есть мне, правда, не хотелось, вдобавок в целлофановом пакете я принесла с собой килограмма полтора звонких израильских яблок, нарванных в садах кибуца. Они предназначались Вадиму и его жене как подарок, и я спокойно могла пожертвовать одним или двумя для собственного пропитания. Но раз уж я назвалась груздем, пришлось лезть в кузов связанных с субботней мицвой церемоний. Церемониал, кстати, на сей раз был куда сложнее предыдущего, возможно, из-за того, что в прошлый раз я была беспечной туристкой, по сути зрительницей, а на сей раз - непосредственной участницей разыгравшегося действа.

Меня нарядили в длинное - ниже колен - платье, в котором я чувствовала себя чучелом из-за плохо сочетающихся с этим одеянием кроссовок, и велели идти за неполюбившим меня привратником. Именно он собирал у Стены Плача пилигримов, нуждающихся в субботней трапезе, а потом распределял собравшихся по домам местных праведников. Перед уходом из хостела я с трудом выклянчила у Мириам пару монеток для звонка по телефону: религиозному человеку нельзя звонить по телефону в субботу, а я явно собиралась нарушить это правило. Но Вадим, по моему предположению, сходил с ума от волнения, и позвонить я решила во что бы то ни стало. Пока наш провожатый собирал подопечных, я скользнула к подмеченному заранее телефону. Но у меня ничего не вышло: трубка была прикована к рычагу железной цепью. На меня это произвело глубокое впечатление - а что если у кого-то сердечный приступ и нужно позвонить в неотложку? Но не я диктовала законы и правила поведения; оставалось лишь подчиняться.

Ужинать мне выпало с двумя молодыми бородатыми австралийцами где-то в сердце старого города. Хозяин дома был воистину праведником: по моим представлениям он был беден, как церковная мышь, тем не менее, согласно обычаям, кормил нас за свой счёт. В крохотной каморке из двух комнатушек было не развернуться. Стены пахли сыростью, потолки не радовали глаз высотой. Сами комнатки отделялись от тёмного тесного коридора длинными полотняными занавесками. Я даже в этих двух соснах заблудилась и, идя от умывальника, отодвинула не ту занавеску, оказавшись в спаленке, где на одной широкой кровати спало едва ли не полдюжины малышей. Самим хозяевам предстояло ночевать на другой кровати, задвинутой в узкую нишу коридора. Между тем стол был накрыт скатертью, в центре, как положено, стоял подсвечник и нестарая ещё хозяйка старательно суетилась, поправляя на столе субботнюю снедь.

Похоже, даже в своём карнавальном костюме я не очень вписывалась в образ религиозной странницы, и хозяин дома несколько раз недоумённо на меня посмотрел. Но свой ломоть разломанной халы я получила, и за столом текла мирная англоязычная беседа, прерываемая молитвами. Я чувствовала себя крайне неловко: мне было мучительно стыдно объедать людей, которые, похоже сами нуждались в серьёзной финансовой помощи, притворяясь вдобавок верующей, которой не была. Английский я практически не понимала, меня хватило лишь на то, чтоб ответить, откуда я приехала, но к моему счастью, разговор вели в основном мужчины. А на меня навалилась непреодолимая сонливость: веки смыкались сами по себе, а огоньки свечей сливались в одно яркое пятно. Каким-то чудом мне удалось не заснуть до конца трапезы, а на обратном пути отыскать ещё одну телефонную будку, но и в ней на трубку были наложены стальные путы.

Заснула я мгновенно, едва коснувшись головой тощей подушки, но проснулась на редкость бодрой и жизнерадостной. Мне пришло в голову поискать жившего неподалёку Самуэля: парень он доброжелательный, я ему явно понравилась, а телефон в доме у него наверняка не "стреножен", будь даже хозяин трижды религиозен. Переодевшись в привычные мне джинсы и футболку, я выскользнула из хостела и отправилась на поиски. Стояла потрясающая погода: такого яркого, насыщенного праздничной синевой неба в Киеве не увидишь, и от мрамора стен, казалось, исходило лёгкое сияние. Дорогу мне то и дело перебегали кошки самой разнообразной масти, но я беспечно провожала их глазами: они на мою удачу не влияли. Или таки влияли? Высокую чёрную дверь с нужным мне номером никто открывать не спешил, хоть я долго и усердно в неё колотила кулаком и даже ногою. Решив, что Самуэль всё ещё дрыхнет, не смотря на взошедшее солнце, я решила переждать немного, прогуляться и вновь сюда наведаться.

Во второй раз я подошла к знакомой двери одновременно с каким-то тощим высоким бородачом в чёрном лапсердаке и шляпе; за ним по узкой улице гуськом тянулись трое детей: два мальчика и девочка. Мы недоумённо посмотрели друг на друга, и я, назвав имя Самуэля, протянула записную книжку с адресом. После небольшой нерешительной заминки, парень открыл дверь и кивком пригласил меня войти. Как я поняла, Самуэль уехал на субботу к друзьям в другой город. Апартаменты с этим моим новым знакомым - Джейкобом - они делили и оплачивали пополам.

Дети тут же упорхнули играть на балкон, а я была приглашена на завтрак и вовремя: в кибуце мы исправно питались три раза в день, и живот уже подводило. Пока Джейкоб орудовал на кухне, я осмотрелась. Комнаты были чуть светлее и просторнее, чем вчерашние, но они поразили меня почти полным отсутствием мебели: из обстановки был лишь обеденный стол и компьютер, стоящий у стены на каких-то ящиках. Компьютер по тем временам можно было счесть роскошью, но в спальне, куда я из любопытства заглянула, вместо кроватей на полу были разостланы спальники, в которых обычно ночуют в палатках. Вместо шкафов на полу стояло несколько больших картонных коробов, в которых, очевидно, лежала одежда и прочие нужные вещи.

Вскоре в столовой появился Джейкоб с большой чугунной сковородой в руке; в сковороде дымилось нечто вроде овощного рагу. Равномерно распределив по пяти тарелкам жареные овощи, парень позвал детей, произнёс молитву на иврите и приступил к еде, пытаясь, одновременно занять меня разговором. Высокие материи со мной на английском обсуждать было бессмысленно - английский я понимала крайне плохо, но какие-то житейские мелочи всё же уловила. Джейкоб - американец, репатриировался в Израиль уже несколько лет назад вместе с женой и детьми. Жена не выдержала тягот эмиграции и куда-то сбежала, оставив его одного с малышами. Но он, слава Богу, справляется и один, воспитывает детей, живёт в достатке, недавно даже купил компьютер. За квартиру они платят пополам с Самуэлем. Самуэль - замечательный парень, и счастлива будет та женщина, которую Самуэль назовёт своей женой.

Я ковыряла вилкой в тарелке и ошеломлённо кивала; в мою постсоветскую голову с трудом укладывалась история о женщине, бросившей троих своих детей на мужа. По моим представлениям, из семьи куда чаще сбегали мужчины, стараясь не платить алименты. Поев, Джейкоб сгрузил тарелки в раковину на кухню, окликнул малышей и, усевшись на скатанный в рулон спальник, принялся читать им историю Красной шапочки по-английски; я же откланялась. По дороге в свою ночлежку я рассудила, что витамины троим сиротам будут полезнее, чем Вадиму и его жене; дети действительно были хорошо воспитаны: смели свои скудные порции не капризничая и внимательно слушали сказку.

Очередной привратник, как водится, не желал меня ни впускать, ни выпускать. Но мне удалось всё же вырваться под строгое наставление прийти строго к часу дня. Джейкоб, увидев меня вторично, удивился и настороженно поинтересовался, откуда я взяла яблоки. Узнав, что они из кибуца, он просиял. Я так и не поняла: он боялся их не кошерности или счёл меня воровкой? Помимо яблок я протянула ему забавные, купленные ещё в Киеве для заграничного обмена, значки со зверюшками; обменом или продажей мелких сувениров я заниматься так и не научилась, в отличиe от некоторых моих приятелей, активно менявших свой товар в мелких лавочках на местные побрякушки. А тут значки пригодились: Джейкоб выстроил малышей в ряд, и я каждому торжественно прикрепила к рубашонкам по значку: девочке - лисичку, мальчикам - медвежонка и пёсика.

Оставшееся до обеда время я провела у Стены Плача - воистину мистическое одухотворённое место. Стоило мне прикоснуться ладонями к отполированным прохладным её камням на женской половине, как меня охватывало какое-то просветлённое, религиозное чувство. Мне казалось, что меня слышат в каких-то высших неведомых мне сферах, читая мою душу, как открытую книгу без слов. Никакие бумажки с записанными пожеланиями в трещины между древними камнями для этого засовывать не нужно: все мои чаяния и без того видны и понятны Всевышнему.

Последний за эту субботу обед оказался куда веселее предыдущих. Меня и ещё нескольких пилигримов привели к моложавому очень оптимистичному ребe, жившему за границей Старого Города в довольно современном доме. По дороге я наконец-то обнаружила телефон, по которому можно звонить даже в Шабат - похоже, что цепи на рычагах - атрибут лишь религиозных районов Иерусалима. Меня, конечно, отчитали за беспокойство, но пообещали встретить вечером на Тархуне Мерказит, когда автобусное движение восстановится. Настроение моё взметнулось вверх, и праздник Субботы вновь стал настоящим праздником, тем паче, что у ребе встретили нас очень тепло. Замечательный стол, окружённый оравой детей, в основном глазастых девчонок, воодушевлённо распевающих религиозные гимны и просто песни в промежутках между шутками и притчами хозяина дома; улыбающаяся, лучащаяся гостеприимством и дружелюбием хозяйка, плюс современная, дышащая комфортом домашняя обстановка, всё это создавало удивительно праздничное настроение и желание от души благодарить небеса за подаренную нам субботу. На прощание Иерусалим сверкнул ещё одной гранью своей неповторимой жизни, и память об этом потрясающем городе я храню до сих пор.

Вадим встретил меня вечером на остановке того самого автобуса, который я перепутала накануне. Он принёс мне пачку писем, которые надлежало раздать в Киеве, и билет на обратную дорогу в кибуц. Мы наскоро обменялись впечатлениями об Израиле. Жизнь в этой стране Вадим знал куда глубже и с изнанки: его, как свежеиспеченного иммигранта, никто с экскурсиями по стране не возил и на обеды с миллионерами не приглашал. Но он - молодец: поступил в университет, где оттачивал свои познания в русской литературе и писал потрясающие стихи, не хуже своих киевских.

Возможно кому-то эта история покажется бессюжетной и затянутой. Велико ли приключение - перепутать номера автобусов в субботний вечер?! Даже в моей мирной и спокойной жизни случались куда более остросюжетные драмматические события, влиявшие на судьбу. И всё же мелочи того далёкого субботнего дня надолго врезались в мою память: ведь это было первое реальное соприкосновение с такой сверкающей, такой непохожей на мою, реальностью, с чужой экзотической заграничной жизнью...