Они расположились на веранде, утопающей в мягком свете заката, и неспешно потягивали вечерний чай. Три матроны, одетые в светлые летние платья, вели беседу, словно плели кружево из слов. Я крутилась тут же, бесконечно исполняя мелкие поручения. Когда вечерняя прохлада окутала сад, дамы попросили пледы. Пока я взбегала на второй этаж за кипой клетчатых укрытий, разговор коснулся младшей дочери одной из них, Ольги. Она была сегодня днём у нас в гостях, но не задержалась надолго. Упорхнула, словно бабочка, почувствовавшая свободу. Всё, что я о ней знала, что она учится в медицинском университете, ей девятнадцать и у неё есть парень. Это обсуждалось ещё за обедом.
Когда я вернулась на веранду с пледами, разговор об Оле был в полном разгаре:

— Зачем ей эта связь?
— Неужели она не понимает, что он уже мёртв?

В какой-то момент мне захотелось зажать уши и не слышать этого разговора. Показалось, что за столом шевелятся чудовища, смакуют яд вместо чая. Но говорили медики, и они знали, о чём говорят.
Поразило то, что они живого человека назвали мёртвым. Ужасно было, что они соглашались друг с другом, и никто из них не чувствовал, насколько это неестественно.
Я внутри долго ещё не могла соединить вроде добрых людей, которых знала, и те мысли, что мелькали в разговоре. Мне казалось, что у меня в руках осколки стекла, которые я должна соединить, и они резали мои пальцы и ладони.
Одно поняла сразу и навсегда, что диабет — это не просто болезнь, это приговор, превращающий человека в живой труп.
Но Оля почему-то выбрала именно его.