Без претензий к Творцу, без привязки к значительной дате
Я пишу тебе письма и сразу бросаю в костер.
(Резная Свирель)

Ты удивишься, наверное, зачем я каждый день топлю камин в самый разгар лета? А что в этом странного... Во-первых, из-за холода. Июль в этом году выдался промозглым. Мною вновь овладел давний недуг. Я кашляю по утрам. Кашляю и плачу. Сырость проникает в тело, пропитывает его, как дождевая вода – лесной мох, и выходит слезами. Из-за болезни я совсем ослаб. Только и хватает сил на то, чтобы сидеть за письменным столом и писать тебе бесконечные послания на бумаге белой, как крылья чаек. А как еще я мог бы поговорить с тобой, живущей на другом краю леса. Если этот лес – опасен, как штормовой океан, и огромен, как Млечный Путь. Его не пересечь ни пешком, ни вплавь, ни на лодке, ни на космическом корабле. Иногда я окунаюсь в него, но только у самого берега, там, где струится изумрудный свет и растут молодые дубки. Там, где листва прозрачна, как зеленое стекло. Там мы когда-то любовались танцем фей в пропитанном лесными запахами воздухе. Тебе они казались бабочками. Но это были настоящие феи. Ты не хотела верить, а когда все-таки поверила – увидела своими глазами. Я дохожу до маленькой полянки, густо поросшей земляникой. А дальше плыть не решаюсь. Дальше высокие волны, колючий ельник, чаща и, звездами в черноте – жадные глаза диких зверей.
А во-вторых – эти самые письма. Если не сжечь их сразу, они обретут крылья и, выпорхнув из моих рук, полетят к тебе. А я этого не хочу... Не желаю беспокоить тебя. И не из ложной гордости, которая суть – гордыня. Не от обиды. Я давно уже на тебя не обижаюсь. Просто я считаю, что каждый человек имеет право уйти. Как бы ни был он кем-то любим. Как бы ни любил он сам.
А помнишь, как в самом начале я учил тебя волшебству. Я говорил, это так просто, ты только попробуй – и все получится. Ведь у меня получается, а я не какой-то особенный. Если могу я – то сможешь и ты. С этими словами я кидал в воздух цветы – и они становились звездами. Яркими, разноцветными огоньками в нежной синеве. И горели, пока солнечный свет, точно ластиком, не стирал их с небес. Я доставал из твоей сумочки живых котят и карманных собачек. И даже крохотного крокодильчика извлек как-то раз. Но ты рассердилась, потому что он укусил тебя за палец. А саму сумочку, серебристую, кожаную, однажды подкинул вверх – и она превратилась в луну. Оказалось, что в ней лежали какие-то важные документы. И ты все просила меня со слезами на глазах: пожалуйста, расколдуй! А я беспомощно разводил руками. Заколдованное невозможно расколдовать. Да и нечестно это, оставить весь мир без луны. Вот так неловко у нас иногда получалось.
И все-таки нам было хорошо вместе. Я рисовал для тебя в небе зарю – не розовую и не золотую, а всех цветов радуги. И пока ты любовалась ею, как любуются в музее дорогой картиной, варил кофе в медной турке – не волшебный, а самый обычный. Я не признавал кофемашин, как и всяких якобы кофейных суррогатов. Даже самых расчудесных. Это сейчас мне все равно, что пить. Я не чувствую вкуса. Я почти не живу.
В какой-то момент ты устала. А может, тебе надоели мои чудеса, из-за которых мир становился изменчивым и зыбким. Невозможно взять с полки кастрюлю, жаловалась ты, чтобы из нее не выскочил какой-нибудь зайчик или лисенок, или еще кто-нибудь. Один раз ты чуть не сварила суп с котом – в буквальном, а не в переносном смысле. Твои шелковые шарфики то и дело обращались то выводком колибри, то стайкой блестящих стрекоз, то развеивались дымом, то выпадали росой на осеннюю листву. В твоих волосах расцветали подснежники. В карманах копошились маленькие черепашки, и зимой, в холодном автобусе, ты отогревала их своим дыханием, чтобы они – теплолюбивые создания – не замерзли насмерть. Потом ты не знала, куда их девать. На работе они выпадали из твоего пальто и ползали под вешалкой, и никто не мог понять, откуда они взялись. А солнце по ночам бродило по нашему саду рыжей кошкой и ярким светом мешало тебе уснуть. Ну, а что ты хотела и о чем думала, выходя замуж за сказочника?
И ты ушла. Просто однажды высказала мне все – я не сдержался и ответил, и, наверное, оскорбил тебя. Мы поссорились. А потом ты исчезла из моей жизни, и в этом не было ни капли волшебства. Теперь между нами лес. А твоя реальность – надежна и предсказуема. На самом деле это иллюзия – наша явь столь же эфемерна, как и наши сны – но ты в нее веришь, и кто я такой, чтобы тебя разубеждать. Да и как бы я это сделал? В конце концов, мир таков, каким его видят люди. Во всяком случае, до поры до времени, пока его глубинная сущность не взбунтуется и не встанет на дыбы, как норовистый конь. А уж тогда... кто удержался в седле, тот и победитель. Впрочем, я опять не о том.
Вчера я так утомился, что уснул за письменным столом и не успел сжечь последнее письмо. В полудреме я кое-как добрел до кровати, а, проснувшись утром, увидел, что на приоткрытой форточке сидит белый голубь. Конечно, я сразу его узнал и не только по моей корявой подписи на снежно-невинной шейке. Он весь – от клюва до кончиков крыльев – был любовь и мольба. Я запустил в него тапком, потому что больше под рукой ничего не оказалось, но промахнулся. Голубь вылетел в июльскую хмарь и растворился в ней, словно кубик сахара в грязной луже. А мне осталось только лежать, судорожно вспоминая, что я написал в нем, в этом злополучном письме. Наверное, какую-нибудь глупость, как всегда. Я ведь не собирался посылать его тебе. Просто так получилось.
Я поклялся больше не писать тебе писем. И целый день бесцельно перекатывал в голове слова, выстраивая их то в длинные, пустые фразы, то в молитвы, то в стихи. А вечером, когда закат уже плеснул на тучи бледно-розовой акварелью, слегка подрумянив их удушливую черноту, в мое окно влетела стайка волнистых попугайчиков. Они садились мне на плечи, на голову, на руки и на письменный стол, беспрестанно щебеча, чирикая, выкрикивая и распевая твое послание. Я знал, что они прилетели с той стороны леса, и представлял себе, как ты пишешь и хмуришься, и, сердито скомкав листки, бросаешь их в окно один за другим. А они превращаются в ярких птичек и летят ко мне. Ты этого, конечно, не видишь, ведь ты не веришь в волшебство. Да и не до них тебе сейчас – так много нужно сказать, а слова не слушаются, спотыкаются и, взмахнув неловкими крыльями, падают в небо.
Они болтали все разом, волнистые попугайчики, перекрикивая и перебивая друг друга – так, что я ничего не мог разобрать. Кроме слов «прости» и «люблю». Да и то лишь потому, что они все время повторялись.