Если бы в душе существовало какое-то хранилище для чудесных мгновений... я бы доверху наполнил его тем знойным июлем, вдали от моего опустевшего дома, на Адриатическом побережье. Он помнится мне странным, почти бредовым, этот летний месяц, словно река, текущая по ту сторону сна. Хотя на первый взгляд все было, как всегда, как и должно, наверное, быть. По утрам море сверкало так, что больно глазам – многоцветной алмазной россыпью. К полудню – наливалось густой синевой и манило прохладой, тем более желанной, что и пляж, и мощеные городские улочки полыхали жаром и, казалось, вот-вот начнут изрыгать огонь, будто сказочные драконы. К вечеру солнце уходило в песок, делая его тепло-золотым и мягко мерцающим – чуть ли не до середины ночи. А когда берег, наконец, остывал, и он, и темная вода погружались в короткий сон.
Я бродил вдоль моря – иногда всю ночь напролет – и, как пчела запасает впрок цветочный нектар, ловил телефоном искорки красоты, чтобы потом, долгой и тоскливой зимой согреваться ими. Прошлую я едва пережил, так продрог и заледенел сердцем. Длинный причал, блестящий от яркого света – днем, и тускло-серебряный, точно лунная дорожка – ночью. Льдисто-зеленая звездочка маяка. Таинственно плывущие в серой пустоте ночные огоньки катеров. Бело-розовый, воздушный цвет южных акаций, похожий на взбитые сливки на клубничном мороженом. Все – в мед, все – в соты. Пусть электронные, но какая разница?
Я брел по людному пляжу, стараясь не наступать на расстеленные полотенца, чьи-то руки и ноги, песочные замки и детские игрушки, когда заметил странную пару. Он – хрупкого сложения мужчина с аккуратной бородкой. И она – в инвалидной коляске с подголовником, почти в самом конце дощатого пандуса. Женщина сидела расслабленно и в то же время – как-то неестественно, худые плечи торчат, как обрубленные крылья, лицо – чуть отвернуто в сторону, так что я видел лишь ее мягко подсвеченный закатным светом профиль и перехваченные резинкой темно-рыжие волосы. Она казалась задумчивой, очарованной морским пейзажем. А впрочем, спросил я себя, способна ли несчастная думать и смотреть? По ее отрешенному виду сложно было догадаться, теплится ли еще в этой человеческой оболочке сознание – или она полностью и безнадежно пуста.
Оба молчали. Потом мужчина, заметно напрягшись, подхватил женщину на руки и стал осторожно спускаться по пандусу в море. Мне почудилось, что ее пальцы дернулись, словно она хотела обнять своего спутника за шею. Но рука так и осталась висеть – бессильная.
Вокруг них плескалась мелкая огненная рябь, заставляя меня щуриться из-под ладони. Чей-то ярко-красный мяч дрейфовал у берега. Проходя мимо, мужчина оттолкнул его ногой, а потом, бережно придерживая, опустил свою драгоценную ношу прямо в сверкающие волны. Я не знал, кто этот человек, и кем приходится ему парализованная женщина. Женой, вероятно... А может, и нет. Но эта картина любви и заботы показалась мне такой красивой, что захотелось ее сохранить, чтобы темными январскими вечерами греть над ней озябшие ладони, словно над крохотным костерком надежды. И думать, если в ком-то – наперекор всему – не охладели чувства, значит, этот мир не обречен, ведь так? Я поднял телефон.
Выходя из воды, мужчина посмотрел на меня сердито.
- Зачем вы это делаете?
Я смутился.
- Простите, ради Бога. Я сотру снимок, - пообещал ему и, от греха подальше, поспешил затеряться среди отдыхающих и зонтов.
На том бы история и закончилась. Фотографию я, действительно, уничтожил, хотя мог бы этого и не делать – из какой-то глупой честности, наверное. Но, как выяснилось, странная супружеская пара остановилась в том же отеле, что и я. И, спустившись поздно вечером в бар, я увидел незнакомца с пляжа, стоящего за стойкой. Он пил какой-то разноцветный коктейль из высокого бокала. Первой моей мыслью было – поскорее уйти. Но он уже заметил меня и рассеянно кивнул. Теперь убегать было невежливо, да и глупо. Я подошел и, не зная, что сказать, извинился еще раз.
- Да ладно, - слабо улыбнулся мужчина. Он поднял глаза от бокала, в котором плавал кусочек лайма и протянул руку. – Петер.
Я пожал его ладонь – теплую, сухую, слегка дрожащую.
- Алекс... Это у меня такое хобби... дурацкое. Фотографировать прекрасные моменты. Как в том фильме... не помню, как он назывался... там еще целофановый пакет танцевал на ветру.
- Американская красота.
- Да, точно. А ваша жена, она...
Я окинул взглядом почти пустой зал. У дальней стены, за столиком, лениво переговаривались две девушки. На кожаном диванчике дремала пожилая женщина с планшетом на коленях. И больше – никого. Ни следа инвалидной коляски.
- Она спит в номере, - вздохнул Петер, покачав бокал. - Элла сильно устает последнее время. Тем более в такую жару, когда и здоровому человеку трудно. Наверное, это была плохая идея – приехать сюда, - добавил он, чуть склонив голову, - особенно в разгар сезона. Но я хотел, чтобы Элла хоть немного развеялась, - он устало провел ладонью по лбу, словно смахивая с него невидимые капельки пота. Хотя в баре работал кондиционер, и было совсем не жарко. – Ума не приложу, Алекс, что прекрасного вы нашли в нас с женой. В этом южном городке столько куда более подходящих моделей. Красивых девушек. Да и парней. Уж не знаю, какой у вас вкус.
- Любовь. – ответил я просто. – Верность. Преданность. В этом – красота.
Петер взглянул на меня с искренним недоумением, словно я вдруг заговорил с ним на каком-нибудь давно вымершем восточном языке. Потом усмехнулся и махнул рукой.
- Да нет... Какая верность? Какая жертвенность? Дело в другом. Элла после инсульта стала такой слабенькой. Что вот-вот угаснет...
Произнося эти слова, он свел вместе ладони, точно заключая в них что-то маленькое и беспомощное. И на мгновение мне померещилось, что, и правда, у него в горсти мерцает нежным, болезненным светом хрупкое пламя жизни.
- А что говорят врачи? – осторожно поинтересовался я.
Он пожал плечами.
- Элла не в коме. Все чувствует и понимает. Но...
- Но ей станет лучше?
- Этого они сказать не могут. Может, да. А может, нет. Мы прошли уже три курса реабилитации. Толку пока не много. В любом случае, прежней она уже не станет.
Я собирался уже возразить, что нельзя терять надежду – несмотря ни на что – и что чудеса случаются, но вовремя прикусил язык. Иногда молчание – лучшая поддержка. К счастью, в этот момент к нам подошел бармен и спросил, что я буду пить.
- Такое же, - сказал я, кивнув на бокал Петера, хотя на самом деле хотел пива. – То есть, нет... – быстро поправился, но бармен уже отвернулся от нас, занявшись приготовлением напитка. – Ладно...
И в самом деле, пить на ночь пиво – плохая затея.
- Вы думаете, наверное, зачем я вожу ее на курорты, купаю в море, – задумчиво сказал Петер, - если ей все равно ничем не помочь? Но я хочу сохранить Элле жизнь. Во что бы то ни стало. Я не могу допустить, чтобы она умерла.
- Понимаю, - кивнул я.
И, действительно, понимал. Тяжелый инвалид – обуза. Но он – пусть и разбитый – но все же сосуд, в котором теплится слабый огонек. Тот самый, удивительный и дорогой, за который ты когда-то полюбил человека. Заботиться о нем, лелеять его – это и боль, и радость. Боль – потому что больно твоему любимому. И радость оттого, что вы еще вместе, что жестокий ветер судьбы еще не разметал вас, как осенние листья, по разным уголкам огромной вселенной.
Бармен принес мой коктейль и поставил между нами на стойку. Я недоверчиво втянул чуть-чуть – через соломинку и поморщился. Напиток оказался кисловатым, и в нем попадались какие-то твердые частицы. Вероятно, кокосовая стружка, а может, и еще что-то.
- Вы верите в загробную жизнь? – спросил вдруг Петер.
- Не знаю, - растерялся я. – Я еще молодой и как-то об этом не думал.
- Не может быть, чтобы не думали, - усмехнулся мой новый знакомый. – О смерти не задумываются разве что маленькие дети, и то до первых похорон – бабушки или дедушки. И это в лучшем случае. У кого-то умирают родители, гибнет брат или сестра. Всякое случается.
- Вы правы, - согласился я после легкой заминки.
Воспоминание о детстве отозвалось тягучей болью. Правда, на ум пришла не бабушка или кто-то еще из родственников, а похороненная на заднем дворе собака – моя Нала, черно-белая дворняжка, умница, добрая и верная подружка. Тот холмик тяжело и неохотно зарастал травой, до самой зимы оставаясь голым и черным.
Но Петер ничего не заметил и спокойно продолжал.
- А я, знаете ли, верю. Человек – он ведь как звезда. А звезды даже если гаснут – не исчезают бесследно, а превращаются в черные дыры, в белых карликов... Или еще во что-то. Я не астроном, извините. Но в одном уверен – нет в природе небытия. Оно просто невозможно. Я не знаю, кем или чем они становятся, наши умершие близкие люди. Может быть, они, словно корабли, отправляются в плавание к каким-то иным берегам. Возможно, им и дела нет до нас. Ушли – и закрыли за собой дверь. И выбросили ключ. А может, они всегда где-то рядом и наблюдают за нами. Ловят каждый наш вздох. Отслеживают каждый шаг. И знают о нас – все. Что было, что есть и что будет. Каждую нашу мысль, даже ту, что мы не решаемся додумать до конца. То, в чем боимся признаться самим себе.
Я не понимал, к чему он клонит, и только неопределенно хмыкнул. Да и что тут скажешь? Тяжело общаться с собеседником, привыкшим в разговоре перескакивать с одного на другое. А впрочем, с любым такое может случиться, особенно когда тема болезненная.
А бывает, что так долго копятся в ком-то слова, что, вырвавшись на волю – часто по ничтожному поводу – потекут столь бессмысленно и хаотично, что и не разберешь ничего. Но я молчал и терпеливо слушал.
А Петер, тем временем, оживился и заговорил совсем уж о странном.
- Элла сейчас здесь – беспомощная, но и безобидная. Знает и видит не больше, а даже меньше, чем любой человек. А если посмотрит оттуда? И поймет обо мне все?
«Что поймет?» - спросил я мысленно. Но Петер как будто услышал.
- Поймет, что я ее все время обманывал... – произнес он тихо, отводя глаза. – Нет, не в смысле, что изменял. Этого не было. Я просто лгал – по поводу и без повода. Например, говорил, что заскочил после работы к другу, а на самом деле гулял в сквере. Или что шрам у меня на ноге остался после драки. Якобы в шестом классе возвращался после школы домой, и меня подкараулила компания ребят постарше. Один из них и полоснул ножом по ноге. А в действительности я повредил ногу в девять лет, напоровшись на проволоку. В деревне, помню, это случилось. Я с родителями жил там до моего выпускного класса, а после мы продали дом и переехали в город. А проволока торчала из соседского забора. Они ставили сетку и почему-то не загнули конец, а я и не заметил, распорол лодыжку так, что пришлось зашивать. Столько крови было... Вся трава в красных брызгах. Мама так испугалась, что чуть не слегла с инфарктом.
- Но почему? – спросил я и на минуту завис, пытаясь понять логику подмены, потому что не видел ни особого героизма в драке, ни позора в несчастном случае с проволокой.
- Привычка, - пожал плечами Петер.
На стойку упала тень, и над нами, заслоняя свет подвесной лампы, воздвигся бармен.
- Повторить? – спросил, сгребая на поднос пустые бокалы.
Впрочем, прозвучало это не как вопрос, а скорее, как утверждение. «И попробуйте отказаться» - прочел я в его суровом взгляде.
- Да, пожалуйста! – откликнулся Петер. – Вкусные здесь коктейли, правда? Отнесу один Элле. Она такие любит.
- Да-да, - поспешил согласиться я, раздумывая, смогу ли осилить еще один бокал этой гадости.
Нет, вряд ли.
- И это еще что, - продолжал он с затаенной, как мне показалось, гордостью. – Чего я только не выдумывал. И как мама чуть не покончила с собой после трагической гибели сестры. Ее спасли в самый последний момент. В буквальном смысле за пару секунд до смерти вынули из петли. А у меня и сестры-то никогда не было... И суицида никто в семье не совершал... Еще помню, рассказывал, как мы с отцом заблудились в горах. Два дня блуждали без еды и воды. А полиция искала нас на вертолетах. И как на моих глазах машина переехала кошку – а потом меня несколько лет водили к психотерапевту. Такую я получил травму от этого зрелища.
- Не понимаю, - сказал я искренне.
И действительно, сложно понять такое. Ему не хватало в детстве ярких событий? Пусть так, но зачем выдумывать себе всякие беды? Ладно еще, блуждание в горах, пожалуй, сойдет за интересное приключение. Особенно, если увлекательно рассказать. Но все остальное?
- Вот и Элла, боюсь, не поймет... Она мне так верила – всегда, как никто другой в моей жизни не верил. Да что там. Я сам себе иногда удивляюсь. Для чего это? Не проще ли говорить все, как есть? Наверное, проще, но я не умею. Разучился... Вранье оно, знаете ли, затягивает. Как курение или алкоголь, или наркотики... Дурная привычка. В детстве меня очень жестоко наказывали за правду. И при этом требовали честности. Что бы я ни сказал – подозревали во лжи. Говорили: «врут одни только трусы». А стоило мне в чем-то сознаться, пусть и в самом безобидном проступке, били так, что я неделями ходил с синяками по всему телу. И что же мне оставалось делать? Только одно. Я учился лгать изощреннее.
- Не хочешь услышать ложь – не задавай лишних вопросов, - сказал я.
- Ну, да. И получалось так, что взрослые меня все время в чем-то подозревали, но доказать мою вину не могли. Так что в конце концов я уже сам перестал отличать правду от лжи. Не понимал, чем одно хуже или лучше другого. Правда, мне казалось, это просто не разоблаченная ложь. Согласитесь, - он поднял на меня взгляд, - что отчасти это так и есть?
- Не знаю, - ответил я уклончиво. – Вряд ли. Хотя...
Петер усмехнулся.
- Вы считаете себя исключительно честным, Алекс?
- Вовсе нет.
Мне захотелось нырнуть на дно бокала с мерзким недопитым коктейлем – лишь бы не смотреть Петеру в глаза.
- Хорошо... Именно так ответил бы честный человек. Потому что лгут все – вольно или невольно. Друг другу, себе, в соцсетях, и, вообще, кому попало. Каждый хочет казаться другим лучше, чем он есть на самом деле. Это как одежда. Без нее появиться на улице – неприлично. Или что-то вроде косметики для женщин. Мы все время прихорашиваемся друг перед другом и думаем, что так и должно быть. Но при этом требуем от людей искренности... И как жить в таком мире, Алекс?
Я покачал головой.
- Как получится.
- Наша жизнь полна двойных посланий, - протянул он задумчиво. – Но простите, я отвлекся. Я хотел рассказать про мою Эллу. Видите ли, она мне верила. Не так, как остальные. А как... не знаю... как верят Богу, наверное. Или ангелам. Или очень маленьким, еще не испорченным детям. Кому-то, кто по природе своей не способен на обман. И каждый раз, когда я увлекался и рассказывал ей что-то... ну, вы понимаете... мне было очень стыдно. Я буквально корчился от стыда. Но успокаивал себя: она не узнает. Для нее мои слова останутся правдой. А может быть, думал я иногда... это и не ложь вовсе, а бесконечная сказка, которую я рассказываю своей любимой? Ведь сказочник – не обманщик, он просто сказочник. Он, будто какой-нибудь волшебный паук, ткет золотую нить иллюзий... И... – Петер вдруг улыбнулся, светло, непривычно, и как-то совсем по-детски, - в эти минуты я чувствовал себя счастливым. Это было похоже на ощущение полета. Когда свои небеса ты творишь сам – силой мысли. Иногда страшные, грозовые. А бывает, что ласковые, радостные, солнечные. Кто же знал, – он понизил голос, - что однажды Элла окажется при смерти... Ее едва спасли. Но надолго ли ее хватит – в таком состоянии? Она слабеет с каждым днем. Ничто ее не радует. Ничего не помогает, – вздохнул он и поежился, как от холода.
Свет в фойе отеля начал гаснуть. Я оглянулся и понял, что мы с Петером остались одни, и еще бармен, который протирая стакан, недовольно посматривал на нас.
- Все там будем, - изрек я банальнейшую из истин, желая хоть как-то окончить этот разговор.
- Алекс, к чему эти избитые фразы? – упрекнул меня Петер. – Почему вы боитесь собственных мыслей? Конечно, все люди смертны. Но мы могли бы очутиться там одновременно. Я посмотрел бы ей в глаза, без слов... взглядом попросил бы прощения – и Элла бы меня простила. Я знаю. А так... Как мне жить, понимая, что она смотрит оттуда – и знает обо мне все?
- Может, и не знать, - возразил я. – Может, там, вообще, ничего нет. Это вопрос личной веры.
Он неожиданно замер, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом поставил бокал на стойку и взглянул на меня в упор.
- Может, - его голос стал жестким. – Все может быть... А что до личной веры. Вот вы, Алекс – вы мне поверили?
Поверил ли я? Получалось, что так. Я совсем его не знал. А если бы и знал. Возможно ли знать кого-то полностью, до самых глубин? Любой человек – это водоворот или омут, бурный или тихий. Но в глубине, у самого дна, всегда тишина и потаенное, сердечное. Такое, что не расскажешь просто так, даже самому близкому. Или наоборот, поведаешь первому встречному, какому-нибудь случайному попутчику. Потому что сил уже нет терпеть и копить в себе. А тот человек случайный – его же больше никогда не увидишь. Перед ним не стыдно. Или стыдно – совсем чуть-чуть.
- Я не могу проверить, - сказал я, – правду вы говорите или нет. Поэтому буду считать, что правду. Лично для меня это будет так.
Петер рассмеялся – сухо, почти беззвучно – и, кивнув бармену, взял бокал и направился к лифтам. Но на полпути остановился и обернулся через плечо.
- А может, это вас я обманул, Алекс? – спросил он, всматриваясь в меня исподлобья. - Я же лгун и фантазер, вы не забыли? Может, я вовсе не боюсь осуждения – от Эллы. А просто люблю ее. Люблю больше жизни. И очень боюсь потерять.
- Думаю, и это тоже правда, - улыбнулся я.
Когда за Петером закрылись двери лифта, я остался сидеть, опёршись локтями о барную стойку и сжимая в пальцах тёплый бокал, в котором почти не осталось льда. Бармен равнодушно протирал стекло, бросая на меня взгляды из-под полуопущенных век.
Снаружи, за окном, южная ночь опустилась, как плюшевый занавес в театре. Мягко блестела вода в бассейне, отражая огни и звезды. Скользили в теплом сумраке чьи-то тени. Слышались приглушенные голоса.
И вдруг подумалось: может быть, всё это — встреча на пляже, разговор в баре, коктейль, который мне не понравился — было нужно не для снимка, не ради воспоминания. А чтобы не омертветь душой. Чтобы напомнить себе: пока ты способен чувствовать чужую боль — ты жив. Пока любишь — ты жив.
И пусть мертвые знают...