Тем, кто умел ходить и еще не утратил этого желания, врачи дозволяли гулять. Возвращаясь с прогулки, я вдруг заметил в снегу у калитки больничного городка прямоугольный, коричневый, глянцевито блестящий кожаный бумажник. Находка эта не только не обрадовала меня, но, напротив, неприятно поразила. Хотя – почему, собственно?
Разбираясь в этом чувстве, анализируя его, я догадался, что меня заранее отвратили неизбежные хлопоты: предстояло исследовать недра чужого кошелька в поисках зацепки, по которой можно найти владельца (как в анекдоте – звонок на “Радио-Дача”: - Я нашла кошелек, а в нем 800 долларов и визитка на имя Гагика Акопяна. Пожалуйста, передайте для Гагика веселую песню!), а если такой зацепки не найдется – писать объявление, вывешивать его… Даже в том случае, если владелец не объявится, обладание чужими деньгами, к тому же вряд ли большими, учитывая контингент нашей больницы, меня совсем не радовало.
Много лет назад Наташа Калашникова проницательно заметила:
- Ты перестал наблюдать.
- Что? – не понял я.
- Раньше ты все время вертел головой в разные стороны. У тебя на физиономии светилось любопытство. И смотрел ты в основном вверх. А сейчас – только под ноги.
- Ищу кошелек, - отшутился я.
И вот – нашел…
Каждый замечает то, что ищет. То, на что нацелены его зрение и слух. Уж не помню, где я прочел про энтомолога, уловившего в уличном шуме стрекот редкого вида цикады.
– Ведь это невозможно расслышать! – поразился его спутник. И тогда ученый вместо ответа вынул из кармана мелкую монету и уронил её на мостовую. Она звякнула совсем слабо, слабее, чем трель цикады, но все прохожие встрепенулись и повернули головы, пытаясь определить, откуда слышен звон…
“В час последний-распоследний, бледные, как незабудки, можно собирать монетки в тёмной телефонной будке”, как написала однажды Ира Моисеева… Ну, до этого дело не доходило, хотя денег всегда, всю жизнь, было в обрез. Даже макулатуру собирал, чтобы выжить. Причем – уже в зрелом возрасте, под пятьдесят, будучи отнюдь не бомжом, а вполне уважаемым членом общества.
Произошло это, когда любимая начальница вдруг объявила, что решила отправить всех сотрудников в неоплачиваемый отпуск. Причем по нашей, якобы, просьбе. А когда я заартачился, продемонстрировала мне соответствующее заявление, уже написанное коллегой.
Ему, военному пенсионеру, такое решение далось проще: укатил себе на дачу, а пенсия идет… Мне же вдруг, резко, стало не на что жить.
Каждый день я приезжал в родную контору. “Вы напрасно ездите, - предупреждала начальница, - всё равно ничего не заплачу”. Но я ничего и не просил. Перебирал газеты, нужные раскладывал по папкам, остальные увязывал в пачки. За пять килограммов тогда давали две тысячи рублей, как сейчас помню. Этого в аккурат хватало на батон. В кладовке нашлись кое-какие овощные консервы, банка кильки в томате… Короче, целый месяц удалось прожить таким образом. А вот подзаработать – нет. Гнусное чувство, очень гнусное: и время свободное есть, и силы, но никому ты не нужен…
Года за три до этой истории, когда тысячерублёвые бумажки только появились в обиходе и еще что-то стоили (детский велосипед можно было купить за 600 рублей), два мальчика, возвращаясь с прогулки, заметили бумажку, увлекаемую тёплым летним ветром.
- Гляди-ка, - сказал один из них, - ветер денежку несёт.
Другой поднял и отнес эту тысячу домой, родителям. Те и не подумали поделиться, хотя находка была общей. Первый мальчик – мой сын, второй – из зарождавшейся тогда прослойки, получившей впоследствии имя “новые русские”.
Наверное, деньги знают, к кому липнуть. В годы студенческого безденежья, когда приходилось на двое суток растягивать вермишелевый супчик из пакетика, приятель мой Коля Курочкин как-то сказал:
- Я чувствую, что где-то рядом текут огромные денежные реки, глубокие и полноводные, и надо просто найти способ наклониться и зачерпнуть…
Он был прав, ну и что? И позже, много позже, отлично зная, что за свой труд в любом другом месте я получал бы гораздо больше, чем мне платили в заводской многотиражке, я часто вспоминал его слова, ну и что?..
Я не знаю законов, по которым живет этот мир, но догадываюсь: отнюдь не случайно к одним людям липнут болезни, к другим – несчастные случаи и неприятные происшествия, третьи окружены, словно облаком, атмосферой склок, интриг и скандалов… И хотя не изобретены приборы, чтобы определять, кто есть кто, мы безошибочно чувствуем человека, от которого исходит душевное тепло и доброта. Чувствуем прежде, чем он скажет нам хотя бы слово! Так где же расположены эти силы, что окружают прозрачным невидимым коконом каждого из нас? И каждый живет в своем замкнутом мире, готовясь, как куколка бабочки, к грядущему преображению… И если уж нет в его мире денег – значит, нет. И тут ничего не попишешь.
Однажды корреспондент К.Бельдюков и редакционный художник Саша Ч. вместе спешили на летучку – единственное мероприятие, опаздывать на которое возбранялось. Вдруг они заметили рубль, рваный, вмерзший в осеннюю лужу. Тот, ещё доперестроечный рубль – впрочем, дело и происходило в доперестроечные времена, когда на рубль можно было купить шесть буханок хлеба либо взять два литра разливного пива и плавленый сырок на сдачу. Будучи натурой художественной и тонкой, Саша Ч. невольно залюбовался бликами утреннего солнца, игравшими на пупырчатой поверхности льда, под которым, как под мутноватым витринным стеклом, лежал этот рубль, бир сом, бир сум, бир манат, такой же жёлтенький, как вмёрзшие рядом с ним осенние листья. Тем временем корреспондент Бельдюков, сделав фехтовальный выпад, ударил в самый центр этой живописной картины каблуком, выломал рубль вместе с куском льда и понес его в контору, хотя с оборотной стороны рубля капала грязная жижа. Там он сунул находку в вороха старых подшивок, возможно – в те самые газеты, которые спустя много лет мне пришлось сдавать в макулатуру. За время летучки они впитали грязную талую воду, и к концу рабочего дня, перекладывая находку из одной подшивки в другую, корреспондент Бельдюков превратил ее в гладкую, вполне благопристойную на вид денежку.
Когда я написал об этом несколько строк для выпускавшейся нами (весёлые были времена!) шуточной стенгазеты, художник Саша Ч. долго и внимательно изучал это короткую заметку, а потом вдруг сказал:
- Вот ведь умеете вы, журналисты, написать! Всё правильно, придраться не к чему, но очень обидно…
Почему я сейчас вспомнил об этом? Не потому ли, что вчера вернулся с кладбища, где хоронили Сашу Ч., немного не дожившего до пятидесяти, так и не успевшего стать богатым, несмотря на художественную одаренность и трудолюбие?
Следующая моя фраза, быть может, прозвучит парадоксально, но это так: за годы газетной работы, отнюдь не способствующей развитию правдивости и не располагающей к поискам истины, я начисто разучился фантазировать и теперь могу писать лишь о том, что знаю. А знаю я, что с моих резиновых сапог еще не до конца отмылась полоска желтой кладбищенской глины, что всё больше моих знакомых переселяется в царство теней, и что я давно понял: лишь то имеет шанс пережить нас и однажды заговорить нашим голосом, что доверено бумаге, пусть это даже будут такие вот необязательные, никому не интересные заметки о найденных и потерянных деньгах.
Однажды, когда жена моя была такой молодой, что еще не успела стать моей женой, я поехал к ней в Ростов-на-Дону, где она проходила студенческую практику. Оттуда мы отплыли в Керчь по дешевым палубным билетам, и в самом центре Азовского моря нас настиг ливень, подобного которому я в жизни не видывал. Белая ревущая вода стеной стояла перед глазами, я не видел кончиков пальцев на собственной протянутой руке, и на ощупь еле нашарил наш багаж, чтобы перетащить его в узкий, пахнущий солидолом железный коридор рядом с вибрирующим и грохочущим машинным отделением… Позже, уже в Феодосии, мы жили в саду, снимая беседку, которая для уюта была оклеена изнутри полотнищами неразрезанных винных этикеток (сын хозяйки работал на офсетной фабрике). Смотришь на одну стенку – и читаешь, сверху донизу: “Мускат чёрный”. Смотришь на другую – “Пино Гри”, на третью – “Мадера крымская”… И всё это в цвете, с миниатюрными овальными крымскими пейзажами, на прекрасной меллованой бумаге, очень соблазнительное было чтение… Там же мы сушили на шиферной крыше курятника наши слегка подмокшие книги (одна из которых, с фрагментами иконы “Архангел Михаил”, до сих пор сохранилась в домашней библиотеке), и книги эти, лежащие на сером шифере с желто-зелеными пятнышками, целыми архипелагами лишайника, перелистываемые налетающим с моря ветерком, я живо вспомнил, впервые увидев начальные кадры параджановского фильма “Цвет граната”…
Кажется, тогда же, тем же летом, я единственный раз в жизни увидел и автора этого фильма. В троллейбусе, идущем из Ялты в Симферополь, на боковых местах, примыкающих к кабине водителя, сидели рядышком старик и юноша. Старик, с окладистой седеющей бородкой, неторопливо вынимал из полиэтиленового мешочка мокрые, очевидно – недавно вымытые крупные сизые сливы, ел их, а косточки выбрасывал в открытую троллейбусную форточку, в которую уже утянулся сквозняком и трепетал на ветру край желтой полосатой шторки, а за окном медленно поворачивался величественный силуэт Чатырдага… У старика было такое лицо – глаз не отвести. А юноша – ничем не примечательный, разве что очень непоседливый, вертлявый… Вьюнош. Заметив, что я поглядываю на старика (да что там – откровенно любуюсь!), он вдруг наклонился ко мне и тихо, таинственно прошептал: “Знаешь, кто это? Это – Параджанов!”
Когда мы добрались до Евпатории, деньги были совсем уже на нуле. И тут я заметил на мелком песочке евпаторийского пляжа бумажку. Она явно направлялась в нашу сторону, ковыляя по песку как-то неуверенно, осторожно и боком, словно краб. К тому же и скомкана она была так, что формой, как, впрочем, и цветом, напоминала панцирь краба.
Она приковыляла именно к нам и замерла у наших ног. И тут я вдруг различил на ней изображение знакомого лица. Никогда я так не радовался профилю Ленина! Десятка! Червонец! Огромная сумма по тем временам! И это было второе чудо – после встречи с Параджановым…
Как ни удивительно, я напрочь забыл, каким образом мы этот червонец потратили. Может, поужинали в ближайшем кафе (два шашлыка и бутылка розового муската), а может, поехали в Доброе, к маме… Так осторожно, неторопливо, словно бы нехотя приблизилась удача, и помогла, помогла, а потери вспоминать не хочется, чтобы не огорчаться.
Был еще один фантастический случай с молодым месяцем, который я увидел сквозь запотевшее стекло ночного автобуса и которому показал единственную денежку, обитавшую в кошельке – зеленую трёшку. Через минуту пожилая соседка сказала мне: “Молодой человек, вы свои три рубля мимо кошелька сунули. Вон они валяются”. Поблагодарив, я поднял трёшку, раскрыл кошелёк… Но там уже была точь-в-точь такая же бумажка! Не веря, что примета сбылась так моментально, а главное, так буквально, я для очистки совести на выходе спросил у водителя, не жаловался ли кто-либо ему на потерю. Тот, удивившись вопросу, сказал, что никто ничего не говорил, и что я вправе оставить находку себе.
Много лет спустя я вспомнил эту историю, когда знакомые – муж и жена – провожали меня через парк на электричку, и сквозь молодую зелень тополей вдруг замаячил крохотный, как серебряный ноготок, трогательный серпик молодого месяца. Хороший ли югославский вермут, бутылку которого мы приговорили в этот вечер, стал причиной моей самоуверенности, не знаю. Но помню, что я вдруг заявил:
- Сейчас найдем деньги.
И точно: вскоре мы заметили в траве на железнодорожной насыпи целую россыпь бумажек, и молча бросились их собирать. Расхватали в мгновение ока, и тут же нам стало стыдно за эту торопливую жадность. До самый электрички мы молчали, не обменявшись ни словом и не сообщив друг другу о размере добычи. Моя, во всяком случае, оказалась скромной…
Скромным было и содержимое кошелька, который мы с братом нашли на выходе из пригородных касс Московского вокзала. Мы по-честному вернулись в зал, и брат провозгласил:
- Мужики, кто лопатник потерял?
Стоящие у касс обернулись в нашу сторону, но никто не признался в потере: возможно, раззяве было незнакомо блатное словечко “лопатник”, но, скорее всего, он выронил кошелек, торопясь на отходящую электричку. Толщина и приятная тяжесть кошелька оказались обманчивы: набит он был мелочью, которую мы поделили по-братски – не считая и не жадничая.
Написав последнее слово, я мгновенно вспомнил еще одну историю. Поэт и переводчик Лена Д. живет рядом с хорошим хозяйственным магазином. Сейчас это, впрочем, никакого значения не имеет, а в брежневские годы имело, да ещё какое! Покупка стирального порошка, в особенности – импортного, была редкостной удачей… Лене постоянно звонили знакомые со слезной просьбой не забывать их, если что. Помнится, даже я пару раз звонил по просьбе супруги.
И вот однажды Лена проходила мимо магазина в тот редкий миг, когда там “выкинули” порошок. Она немедленно купила его на все наличные деньги. Сложила в большую коробку из-под порошка же. Та получилась совсем уж неподъемной, так что пришлось тащить ее волоком по краю тротуара.
Ну и представьте себе: пятится по обледеневшему тротуару Лена Д., незаурядный поэт, переводчик Киплинга и Йитса, владелец небольшой коллекции живописи с подлинниками Саврасова и Левитана, человек тонкий и деликатный. Пятится, отдувается и в глубине души на все корки проклинает знакомых, которые живут в стратегически невыгодных (или выгодных?) местах: далеко от хозяйственного магазина… И вдруг слышит, как идущая мимо дама говорит своему спутнику, кивая на Лену:
- Какая отвратительная жадность!
Вот теперь-то я с чистой совестью мог бы соврать, что все эти истории пронеслись в моем воображении в тот краткий миг, когда я наклонялся за коричневым бумажником, лежащим в снегу у ворот больницы, на обочине той заснеженной, ведущей в парк дорожки, по которой так любили гулять бабульки с костылями и тросточками. И действительно, что-то смутное мелькнуло в этот миг в моем мозгу, слабая такая память о найденных и потерянных денежках, и прозвенел тихий, удаляющийся звон монетки, брошенной на мостовую любителем послушать песню цикад… Тут же, впрочем, и выяснилось, что зрение меня подвело: это был отнюдь не кошелек, а глянцевый от коричневой смолы обломок лыжи. Радоваться бы – не надо писать объявление, преодолевая соблазн присвоить чужие, скорее всего – старушечьи деньги, которые, по пословице, всё равно счастья не принесут, но я почему-то обиделся на эту беззлобную шутку судьбы. И тут же вспомнил, как один мой приятель нашел в автобусе № 296 кошелёк модного в те годы фасона “каблучок”.
Они и в самом деле были практичны, эти кошельки: откидываешь подковообразную крышечку, окаймленную медным кантиком, и на этот миниатюрный кожаный подносик выползает из недр кошелька мелочь, которую так удобно ворошить пальцем в поисках сдачи… Позже, когда инфляция упразднила мелочь, кошельки-каблучки вышли из моды, но с недавних пор вновь стали появляться…
Короче говоря, приятель, севший в автобус буквально на пару остановок, заметил кошелёк. И, не поднимая шума, наступил на него. Да так и остался стоять. Был час пик, его толкали, порой говорили обидные слова. Временами поток пассажиров вращал его вокруг оси. Осью служила та самая нога, которая непоколебимо стояла на кошельке.
Он вытерпел всё. И даже заплатил кондукторше, чудом пробравшейся в этот переполненный закоулок автобуса, 29 копеек: именно столько стоил в ту пору билет от Колпина до станции метро “Звёздная”, хотя никакая “Звёздная”, как вы догадываетесь, ему была не нужна. Но он доехал до нее и даже проехал дальше, до конечной. И только перед тем, как выйти – последним! – наклонился и схватил свою находку, плотно сжал кулак, зашёл за угол, оглянулся, разжал пальцы…
На ладони у него лежал обыкновенный, грязный, противный и толстый каблук от мужского ботинка.