Фронтовому художнику, Льву Жданову, посвящается!






Очень сложно писать о войне. Писатель должен передать через рассказ свои чувства. Но передать на бумаге истинные чувства и внутренние переживания людей, увы, невозможно в той полной мере, потому что когда пишешь, то невольно вспоминаешь. Значит, только тот может о войне писать, кто её пережил. Но хочется мне, очень хочется сделать это — написать о простом фронтовом художнике Льве Жданове, который был непосредственным участником многих боевых действий, например, в операции «Малый Сатурн» в декабре одна тысяча девятьсот сорок второго года на Дону под Новым Лиманом. Писать буду по картинам художника, которые он рисовал карандашом и по его комментариям к этим, проникающими в душевную глубь, рисункам, затрагивающим лишь небольшой эпизод той далёкой и страшной войны.

Тяжело. Очень боюсь, что мои мысли не отразят те главные чувства, которые испытал мой герой, и всё же… возьмусь, пожалуй, словами нарисовать ту ненавистную войну, рассказать о ней, чтобы попытаться вернуть в сегодняшнее время далёкую музыку ушедшей героической эпохи. Вернуть её, чтобы стала она слышнее, чтобы картины фронтового художника были ярче, а чувства наши — острее.

Война. Земля русская отдала, что могла отдать, и заплакала осенней слезой, неспокойно погрузившись в зимний сон от жалости к самой себе, но, скорее всего, к людям. Война. Словно во сне… На злых метелях, на зверских ветрах наворачивался тот страшный сон. Сначала холодным снегам и колючим вьюгам хотелось сорвать с насиженных мест блиндажи и перепуганные окопы с новобранцами, ударить в набат пронизывающим звучанием меди колоколов. А потом затихло, притаилось на обоих берегах величественного Дона. Солдаты сидели в снежных крошках серебра, бились плечами о стены окопов, чтобы согреться, покуривали цигарки, издающих голубые дымы и васильковое цветение. Они тоже, как будто, давали тепло.

«Траншеи были выкопаны глубоко и, чтобы просмотреть местность, приходилось подниматься на довольно высокую приступочку, специально сделанную, чтобы удобно было высунуться за край» — пишет в дневнике боец. Самой реки не видно, поскольку сохранялась тайна присутствия, чтобы враг не смог обнаружить с дальнего правого берега. Через стволы деревьев темнел он где-то вдалеке. Однажды, вот так поднявшись, молодой красноармеец Лев Жданов девятнадцати лет от роду увидел, как тихо и хорошо вокруг! Нарядные в белых шубах деревья, будто девушки перед свадебным танцем. Вот-вот ударит бубен луны, хлестнёт ветер веткой-смычком, и они поведут свой хоровод очарованным бережком через лёд туда… о боже, туда, где война, туда, где убивают.

Благополучным городским парнем оказался рядовой Жданов в ту пору, когда для юной психики страшные бои явились жутким испытанием. В самый кипящий котёл попал наш герой из обычного московского детства. Льва тянуло к рисованию, и он жаждал стать художником, но война началась раньше. Совсем чуть-чуть и вот… подразделения тридцать восьмой гвардейской дивизии в начале декабря одна тысяча девятьсот сорок второго года начали прибывать на Дон. Сто пятнадцатый стрелковый полк, в котором служил художник, занял свои позиции. Командный пункт находился в селе Новый Лиман Петропавловского района. Солдатам предстояло с тяжёлыми боями пройти путь от Дона до города Миллерово Ростовской области. Лев Жданов вместе с другими бойцами второго взвода пятой роты второго батальона обживал доставшиеся им оборонительные сооружения.



«Дежурили по четыре часа» — пишет Жданов. А из его рисунка доносится:
— Промерзаю насквозь! Так и пропасть не долго! — то и дело пускают солдаты слова в заиндевевшие снаружи подшлемники (широкий шерстяной носок с отверстием для лица), притоптывают, а иногда так бьют сапожищами в земляной пол, словно забивают сваи.



«Особенно трудно приходилось бойцам из Средней Азии, не привыкшим к таким, пронизывающим насквозь, холодам». И хочется добавить мне: они отрешённо бормотали, охая так, как будто что-то непонятное, страшное творится на свете, отчего и самые умные головы постепенно становились неумными, мало того — потерявшими рассудок. Бойцы всё теснее забивались в норы окопов в скомканную кучу. «Вид у всех у нас был неуставной, — продолжает Жданов, — Но что делать? На рисунке я показал трёх бойцов моего взвода. Сидящий, съёжившийся от холода боец с котелком за поясом. В руках бойца, закуривающего цигарку — кремень, кресало и фитиль — очень важные принадлежности солдата в полевой жизни. Третий боец наблюдает из ячейки. Вот так мы выглядели тогда — немного неказисто».



Солдаты ждали наступления. В нетерпеливом ожидании, сторонились его же, словно зачумлённого, но знали — завтра в бой. Ничуть, не легче, а от мысли таковой становилось ещё хуже — ощущалась людская беспомощность.

Лев Жданов рисовал. Рисовал карандашом. Рисовал, чтоб поменьше думать о предстоящем бое. Ему освободили место возле печурки для того, чтобы он делал незамысловатые наброски. Некоторые из них позднее переросли в полноценные рисунки, посвящённые тому, что художник пережил во время боёв под Богучаром той жестокой зимой. Вести дневник и заниматься подобными вещами запрещалось категорически, но он добился компромисса с собственным командиром и вот они — первые рисунки, ошеломившие мой разум.

Многие сослуживцы получили тогда рисунки, где были солдаты изображены так, какими были на самом деле в то время. Многие из них отправили свои рисунки домой с помощью полевой почты. У большей части бойцов эти письма оказались последними.

На синих ладонях вечера, неизведанной до конца ещё, тёмной печалью горбился подо льдом Тихий Дон Иванович. По нему давно уже были проложены тропы из кольев и всевозможного хвороста. Переправа делалась втайне от неприятеля, которого постоянно отвлекали с другой стороны — далеко вправо били из пулемёта и делались постоянные вылазки под его прикрытием малочисленных отрядов, создавая, тем самым, всевозможный шум, чтобы привлечь к себе итальянцев. И снова смотрим дневник художника: «На рисунке показан момент — наша рота по дорожке из хвороста переходит Дон. Мы благополучно переправились и вышли на исходный рубеж».



На левой стороне реки в тишине слышался только стук торопливых шагов, спешащих бойцов, чтобы перейти на другой берег Дона.
— Не курить! — был дан приказ перед переправой. — Не разговаривать! Идти по одному! Соблюдать дистанцию!

Получилось. Да, у них получилось незаметно от неприятеля совершить столь дерзкую ночную переправу. Весь второй батальон, как и весь сто пятнадцатый полк затаился под кручей. Бойцы мучительно ждали артподготовки перед дерзкой атакой.

На верху над заснеженной завороженной степью стояла такая тишина, что было слышно, как дышит двадцатый, находящийся от художника, боец. Было слышно, как рыбы плавают подо льдом, который солдаты только что преодолели. Опять зашевелились проклятые вопросы в голове, проклятые мысли и боли. Куда от них деться? Навалились все разом: отовсюду лезли в солдатскую башку, справляя там и похороны, и поминки. А глаза и сердце уже не тешили ни сколько — ни тихая звёздная пыль, ни лунное снежное марево. А оно само по себе, не обращая на думки никакого внимания, сеялось и сеялось на серебристый Дон, успокаивало землю, уставшую от ужаса войны.

Плохой сон, в котором такое происходит. А если наяву? Откуда это всё, зачем это нужно? Зачем вот так исподволь ощупывать человека, словно вытёсывая ему крест на могилу… Кто они, зачем они здесь? Зачем они пришли? Накормить кровью? Убить за то, что не склонил своей души к их ногам? Эти недобрые предчувствия холодно шевелятся возле сердца. Осторожность, приказ, идти вперёд на пули, уже скоро… Задремал. Сморило всё же.

Бах! Бах! Бах! Загрохотала артподготовка! Дала шороху итальянцам, аж под кручей потеплело. Словно чувствуя и сопереживая, на подмогу пришёл туман. Действительно, потеплело.
— В атаку! — кричит командир. — Вперёд!
Толкает в бок сосед:
— Господи, спаси и сохрани, мя грешного!



«И тут произошло то, что совсем не предусмотрели, — читаем в дневнике, — при подъёме на кручу роты перепутались и командиры подразделений потеряли своих бойцов. Когда я выскочил на край кручи, на открытом поле нас уже встретили пулемётным огнём ожившие огневые точки». Рядовой Жданов рвался в бой, забыв переживания, которые только что сжимали в свои гадские тиски. Выскочил один из первых и сразу лицом в землю. Пулемётный огонь встретил гостей нежданных, радостно застрекотав погибелью. Вроде снег, но скрипит земля на зубах и сердце больно щемит: «Вот она, вот она — смертушка. Куда мне? Как? Башку не подымай! А если по спине? Эх!» Ноги сами сползают к обрыву, волокут трясущееся тело. «То там, то здесь взвизгивали в воздухе, падали и скатывались вниз те, в кого попадало…»



Сквозь страх, в граде пуль осматривался художник по сторонам — кругом незнакомые солдаты. Справа какой-то энергичный боец с ручным пулемётом отвлёк на себя удар. Дальше и впереди идёт кто-то уверенным шагом. Это бывалые воины. Рядом с ними понурый обречённый ряд бредущих новичков, которые растеряны также, как и наш герой, и совсем не понимают, что происходит. Сзади них мечется какой-то командир с пистолетом в руке: «Чья пуля слаще? — орёт. — Моя больнее будет, сука!»

Подбежал с матом, тычет пистолет в лицо:
— Вставай, падлюка! Пристрелю, сволочь! В бой!



Да, было такое, уверен. Потом-то, конечно, можно уже сказать, что тем ценнее то, что сумел собраться с силами, мол, не сломался и всё такое, что нормально завершил бой. Не знаю, что ответить на это. Прочувствовать нужно, принять всеми своими кишками. Но даже после всего испытанного, слов нужных не найдёшь. Нет их, нет таких слов.

Бежал Лев Жданов молча за командиром, скукожившись, казалось, в маленький-маленький комочек, чтобы пуля ненароком не заскочила. Попала дура в командира — упал тот, только охнул. По мозгам, словно молотками какими, наставления бьют, которыми помкомвзвода кормил бойцов перед наступлением. Стучали они одни за другими надсадно так и нестерпимо больно: «Не отставать! Не скучиваться! Соблюдай дистанцию! Лопатку за пояс — прикрывает сердце! Меняй направление! Делай перебежки! Гляди в оба! Уткнёшься в землю — скорей убьют!»



Читаем дневник: «Вдруг я увидел пулемётчиков — они за скобу станины тянут свой пулемёт, в руках у них коробки с лентами. Колёса пулемёта не крутятся, тормозят. Вижу, с каким напряжением, с какой злостью, бормоча ругательства, двое бойцов тащат пулемёт по снегу. Эх! Его бы на полозья! А перед пулемётчиками мелькнул упавший боец. Убит? Или ранен? Разглядывать нет времени.
— А-а-а-а! — несётся уже рядом и захлёстывает нас.
У окопов всё завертелось».

Нашло что-то на нашего героя: вскочил, падал, прыгал, снова падал, стрелял куда-то, сам не зная куда, тыркал штыком в кого-то, добежав до вражеского окопа. Огненная карусель какая-то, мелькание кого-то и чего-то. «А-а-а-а-а!» — неслось со всех сторон и захлёстывало в эту карусель.



У этих чёртовых окопов так всё закружилось, до такой степени непонятно, что ударило чем-то по каске и художник в очередной раз упал. Из земли вырастали какие-то тёмные фигуры с поднятыми руками и большими раскрытыми ртами, готовыми проглотить и его, и всё небо. «Что это? — мелькало в голове, — Кто? Черти?»
— Как ты? — услышал голос.
— Не знаю.
— Живой, значит. Бегут итальяшки! Справились мы, боец, справились! Бегут оне в панике! Послабее фрицев оказались, а нам-то что, нам оно лучше. Живы мы с тобой, живы! Вставай, пошли…



В занесённых снегом некошеных подсолнухах увидел рядовой Жданов тёмное пятно — бегом к нему с приподнятой винтовкой. Раненый итальянец там сидел. Молоденький такой итальяшка.
«Он испугался, увидев меня, — пишет Лев Жданов, — затыкал пальцем в грудь и бессильно забормотал: «Итальяно! Итальяно!» В стороне валялась его шапка.
— Кто там? — выкрикнул бронебойщик.
— Раненый!
— Шлёпни!
Не знаю, что в голове рядового повернулось — ровно всё наоборот. Ведь вот только сейчас чуть-чуть самого не шлёпнули сотню раз подряд. «Не могу и всё». Надел итальянцу на голову шапку и прошептал, подталкивая в плечо одной рукой, а другой показывая в сторону:
— Медицина! Медицина! К дороге ползи! Плен!»

«Он же враг! Он меня бы убил!» — опять замелькало в голове.
Но он же не хотел этой войны. Да, уверен — не хотел он. Только тупой ублюдок и закоренелый преступник может ей радоваться — этому ужасному одичанию, жатве смертельного свинца и человеческих костей. В глаза бросилась чёрная книжечка, лежащая на снегу — молитвенник итальянского солдата. «Когда беру его в руки, всегда вспоминаю первый день наступления — 16 декабря одна тысяча сорок второго года, поля подсолнечника, раненого итальянца и двух моих спутников» — написал в дневнике художник. Положил книжечку себе в карман и повернулся.
— Вот они! — изумлённо воскликнул. — Итальянцы!



На одном рисунке чётко показано, как на фоне заснеженных подсолнухов идут трое бойцов. Двое с винтовками и один бронебойщик с противотанковым ружьём. На другом рисунке — рваной полосой двигается колонна людей. Бойцы, поднявшись на холм, опешили, растерялись, оказавшись один на один с целой вражеской колонной. Из наших никого больше, словно куда-то провалились все. Вдруг справа вынырнула машина.
— Ставь винтовки накрест! — прорычал бронебойщик.



Быстро поставили винтовки. Бронебойщик прицелился — «Бах!» Машина не остановилась, но с неё упали несколько человек.
— Эх, промазал!
Тут же вздрогнули в руках винтовки — раздался второй выстрел! Машина дёрнулась и резко остановилась.

Дальше читаем в дневнике: «Не раздумывая, будто подхваченные неведомой силой, мы с криком «Ура-а-а! Бей!» помчались вниз по склону к дороге. Прошли какие-то две-три минуты, и мы оказались у брошенной машины. Я залёг у колеса и сделал несколько выстрелов, думая, что меня поддержат и мои спутники. Бой есть бой. Ещё рано торжествовать! Но они решили иначе — забрались в фургон и занялись разборкой трофеев. Из фургона полетели тряпки, шинели, коробки, раскрытые чемоданы. Чувствую, что сейчас вот, могут ударить по машине с холма. Ведь прошьют и ребят!
— А ну, братва, кончай барахолить! Ложись у машины! — резким тоном приказа выкрикнул я.
В окошке показался круглолицый пехотинец: «Хто ты есть-то, а? Командёр? А? Пошёл к…!»

Откуда-то сверху ударил вражеский пулемёт. Когда в фургоне стихли голоса солдат, пулемётчик продолжал садить по машине. В этот же момент вдруг застрочил другой пулемёт.
— Наши! — воскликнул Жданов с облегчением. — Те самые, что тащили по сугробам максим!

Ещё немного и максим заткнул глотку итальянскому пулемёту. «Отбой, ребята! Смените позицию, укройтесь!» На глазах Жданова в упор расстреляли двоих в фургоне, и вот… короткий звук, скрежеща, взвинчиваясь, вонзился возле наших пулемётчиков — «У-о-оххх!» Ужас!



«Жалко ребят! — переживает художник. — Ну и я хорош! Не мог собраться, сообразить! Видел же всё, чувствовал беду, и… и не смог ничего сделать! Тогда я не мог предотвратить их смерти. Не хочу оправдываться, но то ли малодушие сковало мой мозг, то ли голова моя слишком плохо соображала — не нашёл я способа, как помочь, спасти ребят. И теперь гибель бойцов на моих глазах стала вечным укором, болью сердца и совести на всю жизнь. Наверное, и пишу эти строки, и рисую войну, рассказываю о ней, чтобы попытаться смягчить вину, хоть немного облегчить боль души».



Наша пехота так и не подошла на этот рубеж. Пришлось искать своих. Нашлись, примерно, с километр сзади, в балке у блиндажей противника. Бойцы сидели у костров, помешивая в котелках ужин из трофейных продуктов. Утром семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок второго года наступление продолжилось. Уже к полудню рядовой Лев Жданов выбыл из цепи наступающих. А наши подразделения продолжали атаковать итальянскую восьмую армию и подпиравшие её немецкие части. В жестоком двухнедельном сражении неприятельские войска были рассечены на части и разгромлены, но эта победа стоила многих-многих жизней.



После лечения в Борисоглебске Лев Жданов попал уже в другую часть и на другой участок фронта. С ним всегда оставались молитвенник итальянского солдата и рисунки бойцов. Изменился мир, изменились люди… стали забывать, что их родители вышли из грома и грозы. Очень жаль. Вот и я… ох, и день же сегодня выдался, чтоб он в вековечные болота провалился! Хотел рассказать чего-то, да так путём и не сумел.

P.S. В материале, предназначенном для Петропавлвского музея, использованы рисунки и дневник фронтового художника Льва Жданова. Место описываемых событий, находится в двадцати километрах от моего настоящего местожительства.