Ты тайной стихией, ты грацией ската
Ценителей манишь и первопроходцев.
И тонет, краснея, мой мир конопатый
В глубинах твоих, как закатное солнце.

А в бархате бриза и в клочьях прибоя
Не боги Гомера, не призраки Грина –
На рифы свои увлекая с собою,
Морская сирена мне шепчет: «Марина…»

Не могу сказать, что я с детства любила поэзию. Как-то проза меня интересовала больше. У нас дома была большая домашняя библиотека: Диккенс, Лев Толстой, Достоевский, Мопассан, Куприн, Паустовский… Книжный шкаф был забит доверху подписными изданиями. Тогда читала вся страна, и было модно и престижно иметь личную библиотеку.

Я читала запоем. Мама, уходя на работу и давая мне задания по дому, прятала от меня книги. Я знала все тайники. Находила, читала и за полчаса до маминого прихода клала книгу на прежнее место и, как электровеник, выполняла поручения. И ночью читала с фонариком под одеялом, чтобы не увидели… Весь мой теперешний литературный багаж был в основном приобретён в детском и подростковом возрасте. Но всё это касалось прозы. А вот к поэзии была равнодушна до тех пор, пока однажды не наткнулась в книжном шкафу на томик Саши Чёрного. Открыла – и пропала.

Я росла весёлой девчонкой и, конечно же, не смогла остаться равнодушной к искромётному юмору этого поэта. До сих пор одним из моих любимых у него стихотворений остаётся «Обстановочка». Как всё зримо в этом стихотворении! Как точно и единственно верно подобраны слова! Неудивительно, что я сражена была наповал. До сих пор считаю, что эти фразы – шедевр: «Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом…»!

«Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль…»!

«Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет».

И после Саши Чёрного как-то сама рука потянулась к томику стихов Марины Цветаевой. И я погибла.
«Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос…»

Подкатил комок к горлу. Я задохнулась от восторга и трагизма этих строк. И это писала девочка в 20 лет! Это не поэзия. Это космос.

«Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?»
Как близки и странно понятны мне, ещё тогда совсем юной девушке, были те вопросы!

А генералы двенадцатого года – «Очаровательные франты
минувших лет» – разве могли оставить меня, романтичную дурочку, равнодушной?!
«О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней»!
Мне тогда казалось, что она говорит моими словами, выражает мои мысли в стихах.

Много позже я услышала «Уж сколько их» в исполнении Аллы Пугачёвой. Это один из удачных примеров того, как музыкой можно дополнить поэзию, не испортив, а придав ещё большую мощь стихотворению. Тогда, помню, у меня тоже дух захватывало и слёзы стояли в горле.

Меня одно время интересовала поэзия и судьба Черубины де Габриак. Я читала мемуары Сергея Маковского, в начале 20 века редактора журнала «Аполлон», где он подробно описал литературную мистификацию, организованную Максимилианом Волошиным и Елизаветой Димитриевой. Но суть не в этом. Видимо, у Волошина давно зрела эта идея: прятать за вымышленным именем – реального, живого, знакомого всем поэта. Он обратился с таким предложением к Марине Цветаевой, но она довольно резко отвергла предложение. А он её искушал: «Марина! Ты сама себе материал десяти поэтов и всех замечательных. А ты не хочешь (вкрадчиво) все твои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну — хоть Петухова? Ты увидишь (разгораясь), как их через десять дней вся Москва и весь Петербург будут знать наизусть. Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие. И ты никогда (подымает палец, глаза страшные), ни-ког-да не скажешь, что это — ты. Марина (умоляюще), ты не понимаешь, как это будет чудесно!» — вспоминала Марина. «Я всегда подписываюсь под своими стихами своим именем!» — примерно так ответила она. И я её зауважала ещё больше. За честность и смелость. Она отвечает за каждое сказанное ею слово в стихах – не заботясь о реакции окружающих. Так я понимала её и понимаю до сих пор. А Елизавета Димитриева не устояла перед соблазном поиграть в прекрасную незнакомку, о чём впоследствии горько сожалела.

Не так давно в поезде дальнего следования в моём купе оказались попутчики из Елабуги. Конечно же, я спросила их о Марине Цветаевой, тем более что сейчас там, где она проживала до своей смерти, сделали музей. И каждое лето в день её рождения в городе устраивают торжества, встречаются почитатели её таланта, читают её стихи и свои, посвящённые ей.
«Как же получилось, — спрашивала я попутчиков, — что вы допустили гибель такого поэта, неужели не видели, как она нуждалась в людях, как необходима была ей помощь?»
Они мне ответили фразой, которая до сих пор стоит у меня в ушах: «Если бы мы знали, мы б тогда её уберегли…»
Я тогда подумала: а сколько сегодня рядом с нами поэтов, которым просто необходима наша поддержка и помощь. Как бы потом не пришлось и нам говорить годы спустя «если бы мы знали…»

8 августа день рождения Марины Цветаевой. Вот как она писала о себе:
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

А дальше, будто это уже не она, а я продолжаю, когда читаю её стихи:
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.