Мой горячечный год – грозовой перевал,
отвоёванный кровью и потом.
Хирургический корпус меня пожевал,
а потом отпустил на свободу.
Я гуляю теперь у солёной воды
и, в себе открывая скитальца,
на траве оставляю босые следы
и песок пропускаю сквозь пальцы.
Я ловлю утонувшее солнце в садок
и треску для соседской собаки.
Мне кукушка продлила обещанный срок –
и я верю в пернатые враки.
Исцеляющий воздух похож на люголь,
он загаром ложится на кожу.
Я почти забываю бессонную боль,
и она меня, видимо, тоже.
Но под пристальным взглядом созревшей луны,
под напором густеющей ночи,
начинает во мне что-то страшное ныть –
с каждым часом всё громче и громче.
И, хватая отчаянно скальпель и йод,
я пронзаю скулящую жалость,
а потом по кускам вырезаю её,
чтоб под рёбрами больше не жалась.
А финал вообще потрясающий
и я верю в пернатые враки. - настолько очевидно, что думается, почему до этого еще никто не дошел?
Последнюю строфу не очень поняла. Но, видимо, это моя вина. Просто я зациклилась почему-то на скальпеле и йоде, которые вместе у меня не пляшут.
И правда, теперь эти стихи можно назвать антивоенной лирикой. Когда писала (давно дело было) не думала об этом.
Спасибо!