Счастли́вы дни поверивших в себя,
решивших, что свобода — это сила;
земные люди жизнями чадят
и не мечтая вспыхивать красиво,
как солнца. Пусть — на миг. Зато, сверкать
и оставаться в памяти безликих.
И даже Лета — чёрная река —
веслу Харона отзовётся бликом.

Где жизнь пудовым грузом на ногах —
не сбить оковы хлёсткой хворостиной,
где жизнь страшнее всякого врага —
кинжалом не изрезать грудь рутине:
рутина-жизнь войдёт в рутину-смерть.
Печаль родни...
Харон…
Что был, что не был…
И вдруг!.. Глупец, решившийся посметь
себе присвоить колесницу Феба!
Дурак… Но у народа есть глаза.
Пусть сотни — долу, пара — жадно в выси.
И нож послушно контур вырезал,
из дерева творя крылатость мысли.

А публика не верит и свистит:
«Ату его! Бесстыдник! Чернокнижник!..».
Нельзя народу дерзкого простить,
когда народ тот — на ступени нижней,
и вверх шагнуть: «Да ну его… А вдруг...»
И бьют пари: «Он не взлетит. Он сжулит
и спрячется в кротовую нору,
дождавшись, чтобы все вокруг уснули».

Пусть гул насмешек колет как стилет,
но дерзкий лишь смеётся: «Это шпоры!
Меж вами оставаться на земле?
Жить в тесноте, узнав, что есть просторы?
Да бросьте, господа… Ведь я — поэт!»
И крылья примотав к рукам цепями,
он, пробежав по выжженной земле,
взметнулся у обрыва вверх и в память.

«Смотри, Икар взлетает в небеса, —
пронёсся ропот злобный и тягучий. —
Он покидает наш миносский сад,
из всех садов, вестимо, самый лучший!
Он — негодяй. Где лучники царя?
Напрасно мы налоги платим, что ли?»
Но лучники давно стояли в ряд,
в отступника вонзая стрелы болью.

«Он падает… Он падает, горя! —
Толпа вздохнула. — Жаль. Неглупый малый...»
На потном теле алая заря
пожар страстей беспечно рисовала,
Икар кричал, но в крике был восторг —
он стал одним из многих миллионов.
Он даже падал как всесильный бог,
единожды поднявшись над законом.
Народ, привычный жизни возле дна,
весь день плясал и колотил в литавры:
Икар для них был падший Сатана,
восставший против бога-Минотавра.