Трубы окурок изжевала крыша,
кося проём чердачного окна
на индевеющий просёлок...

- Я покурить, - сказал хозяин, тихо вышел,
но так и не вернулся до темна,
поймав попутку:
- Мне в посёлок.
  Устал баюкать ноющий осколок...
  ты побыстрее, старина!

Дом слышал всё.

Ему не привыкать - дом будет ждать
как ждал их всех,
кто уходил.
Скрипя крыльцом под женскими шагами,
дом лишь доверчиво дымил:
- Когда? Между вторым и третьим свитерами?

Бывало дольше, горше...

Дом знал, почем и сколько весит лихо.
Он помнил год:
горела облепиха
и зло, доползшее сюда
ломало яблони в садах и поджигало срубы
гармошку взявши в губы...

Дом хоронил свои печали в до.
И начинал всё снова, в после.
Там застекленное окно и коврик свежий постлан
перед белёною стеной,
где в рамках - время и покой.

Дом помнил всех.
Сердито морщивших усы
на бабьи частые кресты
и возвернувшихся с крестами.
Потом - забывших образа
и их горящие глаза
с неколебимым - Сталин с нами...
Потом - загар афганский как встречали...

И вот опять.
Ушёл.
Вернулся вроде целым,
но по ночам скрипел зубами
и припадал во сне к прицелу:
- Ребята, справа! Тут мы сами...

Дом будет ждать.

...

Осенний ветер гонит старую листву,
разносит вести поселковым лаем:
- В больничке кажут - к Рождеству!
  Там доктор старый...
  Подлатает.

Дом слышит всё.

Он будет ждать и будет верить,
что пацанов, шумящих во дворе,
минует кем-то сломанное время,
убрав меж датами тире.

.