Лицо и дикция безупречны: таких, казалось бы, ждёт Бродвей. Она хотела играть заречных, а ей давали четвёртых фей. Её в ролях режиссёр «не видел» (его диагноз неоспорим): не то, чтоб данными бог обидел - хватало рядом постельных прим.
Она смеялась: «От нас, похоже, искусство требует жертв - терпи!»
А муж (непризнанный был художник) в жилетку плакал и горько пил. Она вздыхала: «Опять ты принял... Проспись, казанская сирота.»
Однажды он перебрался к приме, сказав: «Я понял, что ты - не та».

Сын чаще видел её из зала и режиссёра звал «негодяй».

Она аркадиных ждать устала, на «кушать подано» выходя. Теперь она одевалась строже и проще, все украшенья сняв: из дома вынеся всё, что можно, сын плакал: «Мама, спаси меня...» Она пыталась держать осанку, преодолеть через силу шок - назвав его «сиротой казанской» ушла на кухню. И он ушёл.

Пришло признанье, когда не ждали (младенцы, видя её, орут): она играет при полном зале уродливых и смешных старух. Она одна. И совсем другая. Прикрикнет зло, шуганёт кота (она частенько его ругает: «Уйди, казанская сирота!»)
А у него только боль под кожей, уже не ест почти, только пьёт.
Свои девять жизней давно он прожил.
Но он не уходит - он ждёт её.