Я – лэутар, и лэута моя поет ясно-белым, серебряным звоном, точно холод луны, точно снег…

…ослепительно-белый и колкий. И последнее, что я помнил – его омертвляющий блеск, и сиянье снежинок, и алую кровь на клинке. А после – все сделалось черным. Как морок, как ночь, как остылые комья земли под ногами моими.

Я стоял у могилы своей, и мне было легко. Я знал, что я скоро умру, и мне было не страшно. Отец приучил меня не бояться, и я стал таким, каким он пожелал меня видеть. Я был старшим из братьев – я не мог его подвести.

– Будь проклят, убийца, – сказал я, улыбаясь прощальной, остылой улыбкой, – пусть на том свете черт нагреет тебе сковородку пожарче. Не думай, что ты жить будешь вечно, господарь Владислав. Все мы – черви земные, и в землю вернемся.

Господарь был в лисьей шубе и шапке из лисьего меха. Он смотрел, как вокруг него падает снег, и, должно быть, не чувствовал холода. Он взглянул на меня выстужливым, мертвенным взглядом.

– Глаза, – произнес он задумчиво. – Парень смотрит, как волк. Того и гляди – в горло вопьется. Мне не нравится взгляд этот. Пусть он присмиреет…

Владислав подал знак, и дружинник с мечом подошел ко мне, неотвратимый, как смерть.

– Ты горд и бесстрашен, – сказал мне Владислав, – но гордость ломается пыткой… Вырви глаз ему лезвием, – приказал он дружиннику. – Правый, а после и левый. Я хочу посмотреть, как он плачет. Я услышу, как он кричит.

Я поднял глаза к мутно-белому, снежно-молочному небу. Последнее, что я запомнил – его нежно-солнечный свет, его кружевные снежинки. Они были так холодны и солоны на вкус. А потом – пришла боль и смоляная, черная тьма.

– Живьем его в яму, – услышал я тьмой разбавленный голос, – пусть сдохнет не сразу. Пусть для начала помучается… Дерзостью легкую смерть не купить, – наставительно произнес он. – Слышишь, что я говорю, драконово семя?

…я запомнил лишь черноту, и тяжелые комья земли, и густой, всеобъемлющий холод. Домовина моя была ледяной и просторной. Я спал, и во сне моем наступала весна, и трава прорастала сквозь тело мое, и дивно играли цветы, и звон колокольный над ними был горек, и тих, и далек…

А потом я проснулся. Звонили к заутрене. Сны мои, беспечальные птахи, развеялись в стороны, а с ними – и желто-колючее солнце, и медовая пыль, и трава… Я был один, в ледяной, обжигающей тьме. Лицо мое глухо скрывала повязка. Я ощупал ее.

– Вот вы и очнулись, – сказал мне старушечий голос, – вот и славно, молодой господин.

К пересохшим губам моим сунулась теплая кружка. Я жадно сглотнул молоко.

– Жить будет, – с твердостью произнес голос другой. – Вовремя мы с Казаном отрыли его… – голос тотчас прервался. – Ты держался с достоинством, сын господаря. Твой отец бы гордился тобой, если б жив оставался… Подлец Владислав, чтоб ему пусто было! – зло закашлялся голос.

Тьма была холодна и насмешлива. Черные тени ее язвили острее кинжалов. Раны в сердце моем были неисцелимы.

– Как ты посмел все решить за меня, Мане Удрище, боярин отца моего? – сказал я темноте. – Ты и Казан… Зачем вы оставили жить меня, жалким калекой? Зачем я не умер? Что проку мне в жизни такой?

Тьма молчала. Ее змеий язык не искал утешительных слов, да и я не хотел утешения. Я хотел смерти. Я хотел, чтобы тьма забрала меня. Повязка моя стала мокрой от слез.

А потом – тьма, смеясь, поманила серебряным звоном, запела монистово, тонко, как лунные блики, как лед, как хрусталь. Я приподнялся в кровати. Пели на улице – ясно и ничего не боясь.

– Кто это? – хрипло сказал я сквозь слезы. – Что за сладкогласные птицы поют?

Мане усмехнулся.

– Это поют лэутары, – сказал его голос. – Зима на исходе, и пение их вскроет лед на Дунае. Певцы божьи, чудные странники. Хочешь, выйдем, послушаем?

Опираясь на руку его, я поднялся с кровати. Ковыляя по-старчески, вышел во двор. Пение все приближалось. Я снова расплакался – от великого счастья, что вошло в мою душу, точно игла.

Я подошел к ним. Весенние, ранние птахи, они пели встающему солнцу и мертвым, окованным льдом, стекленеющим водам дунайским. Пели, и сердце мое истекало соленою, талой водой. Я встал перед ними, дрожа, точно лист на ветру, и они замолчали. Один из них взял меня за руку.

– Я чувствую, ты впечатлен, – сказал голос его, – да, мы счастливые люди. Как видишь, наши одежды бедны, зато сердце богато… – ладонь его прикоснулась к щеке моей, птичьим, легким касаньем. – Ты молод, – сказал утвердительно голос. – А молодость чутка к божественным звукам лэуты. Я тоже был молод, когда научился играть. С той поры – мое сердце больше не плакало.

Я упал на колени пред ним. Сердце мое раздирали кинжалы.

– Ты… ты тоже слепой?! И лэута спасла твою душу от злобы и немочи? Спаси и меня! Научи меня… – я провел в воздухе пальцами, – научи меня этой игре! Дай мне снова желание жить!

Горло мое оцарапало льдинками. Я задохнулся, прервавшись.

Лэутар склонился ко мне.

– Если сердце твое чутко к соловьиному пению, ты непременно научишься, – добро сказал его голос. – Я научу тебя, чему знаю. Чему не знаю – научишься сам, со своею лэутой. Пойдем.

Он подал мне руку и поднял с колен меня, будто равного.

– Мирча, – сказал мне с упреком Мане. – Мирча, благородный сын Влада. Как можешь ты так говорить? Как можешь желать уйти с этими нищими? Разве в доме боярском моем тебе недостаточно места? Разве плохо заботились мы о тебе? Что же брату твоему я скажу, когда с войском своим он в наши земли придет, возвращать себе трон господарский да мстить за отца, что убил подлый родич его, Владислав? Что скажу я ему, когда он о тебе меня спросит?

Я обернулся к нему. Я сказал то, что я должен сказать был, и в словах моих не было тени сомненья.

– Скажи ему, Мане Удрище, что был я убит вместе с отцом. Что живьем закопал меня в землю подлый убийца. И пусть мстит за обоих… Я мертв, понимаешь?

…я умер в тот день. Родился лэутар.

…Я пел, и лэута моя была звонкой, как лед, как хрусталь, как осколок луны. Ее тонкие струны были остры и безжалостны. Когда брат мой средний пришел в первый раз, они пели о муках и крови, о черной земле, что баюкает мертвых, точно густая перина, о белом, слепом, заметающем снеге. Брат мой вышел из церкви, где он был помазан на царство. Прошел мимо меня, и меня не заметил. Только бросил монетку – за то, что пронзительно, страшно играл, пел о том, о чем ныла душа его.

Я встал на колени пред ним.

– Дай бог тебе долгих лет царствия, господарь, – сказал я смиренно. – Мы будем молиться об этом вдвоем – я и лэута моя. Иного сокровища я не имею.

Меня тотчас толкнули.

– Пшел отсюда, бродяга, – сказал чей-то голос, – ты дерзок и глуп. Твои молитвы пусты. Убирайся.

...Я был лэутар. Во мне не было княжеской гордости. У меня была только лэута, и струны ее, точно звонкие четки. Я молился, как мог. Но толкнувший был прав – все слова мои были пусты и бесплодны. Брат был изгнан. Лэута моя тосковала. И я – тосковал вместе с ней…

А потом – наступила весна, и холодное небо вдруг сделалось тесным от птичьего пения. Просыпались деревья, и сухая кора их мягчела под яростным солнцем, и буйно цвели на ветвях мэрцишоры. Я играл, вскинув голову к небу, сидя под беспокойной рябиной, а они шелестели, как птички, над головою моей.

И она подошла ко мне. Я услышал ее, и, конечно же, сразу узнал.

Она ткнула пальцем в лэуту и громко сказала:

– А дай ее мне. Я ведь тоже хочу поиграть!

И я отдал лэуту сестре. Я не мог отказать ей ни в чем. Ее детские пальцы подергали струны, и сестра заскучала.

– Почему у тебя она будто живая, а у меня – умерла? Скажи, лэутар! – недовольно шепнула она. – Ты что-то скрываешь. Я хочу знать твой секрет.

Я обнял ее, защищая.

– Лучше тебе и не знать, моя милая, – тихо сказал я. – За знание это – большая цена. Я вот, к примеру, отдал глаза свои.

Она топнула ножкой.

– Тогда я не хочу. Спрячь эту лэуту подальше и не доставай никогда! Она очень злая. Она некрасивая. Я опасаюсь ее!

Ее пальцы дрожали, как птички, в ладонях моих.

– Прости, я тебя напугал, – виновато сказал я сестре. – Я был глуп. И я больше не буду. Будь спокойна. Пусть счастье придет к тебе – доброе, как мэрцишор.

…я помнил, что цвет мэрцишора – это белый и красный. Как кровью пропитанный снег. То последнее, что я увидел. Я пел об этом, когда брат мой средний вернулся опять.

…на веселую Пасху. Когда в господарских палатах был пир, и вино было терпким и сладким на вкус, и от сотен свечей было жарко.

– Играй, лэутар! – сказал брат мой тогда, опьяненно и шало. – Играй перед всеми. Поведай о том, что случилось когда-то зимой. Сколько было бояр, что предали отца моего. Что стояли вокруг Владислава, когда Мирчу велел он зарыть в землю живым. Скажи мне – ты и святая лэута твоя. И я вам поверю.

– Их было двенадцать, мой господарь. В три раза больше, чем струн на лэуте, – сказал я, вздыхая. – И много из этих бояр ныне вместе с тобою. Я назову имена, а ты уж решишь, как судить их, какую им кару назначить.

Лэута запела, не зная пощады. Сухой, деревянный язык ее был справедлив. Ее струны не лгали.

– На колья, – сказал брат мой средний, когда песнь прекратилась. – Всех, кого называли сейчас. Это честная исповедь… лэутар мне свидетель. На колья предателей! – выкрикнул он в исступлении, и я улыбнулся.

…Мой брат за меня отомстил. Я был счастлив. Весна опьяняла. Лэута вела за собою.

…по белому снегу, не чувствуя холода, шел я за ней, и дни мои были хрустальны. В один из них – брат мой младший играл свою свадьбу, и я был там, чтоб поздравить его, как положено брату.

Я пел, и лэута моя исходила соловьиною нежностью. Медовые струны ее будоражили томной тоскою.

– Ты, верно, волшебник, – сказала мне вдруг молодая жена. – Ты знаешь, что в сердце моем, ты открыл его тайну… и всем рассказал. Твоя лэута бесстыдна.

Я покачал головою.

– В любви нет стыда. Ее тайны давно всем известны. Лэута лишь повторяет забытое… не бойся, достойная женщина. Доверь свою душу лэуте… Ты ведь любишь того, с кем сегодня венчалась?

Она кротко вздохнула.

– Да, – сказала она, – больше жизни люблю.

И дрожащие пальцы ее прикоснулись к лэуте. Ее клятва была принята.

…Я мог быть спокоен за брата.

…а лэута взывала к огню. К превеликому грохоту пушек, к алмазному звону мечей. Пресытившись песней любовных, душа ее жадно искала иного. Я играл на ней в замке у Штефана, господаря молдавского, и величье побед его восхищало простую лэуту мою.

– Сыграй про Васлуй, – так сказал он и мне, и лэуте. – Про бой на Высоком Мосту. Про несметные полчища турок. Про смерть, что парила над ними, как черная, страшная птица… Я заплачу тебе, лэутар. Так, как не платили иные владыки.

Я потрогал повязку, что скрывала незрячесть мою. Я знал, что такое война. Я знал ее силу и подлость.

– Воля ваша, – сказал я, – но лэута споет про иное. Про калечных и раненых. Про застывшую кровь на снегу. Про холодные комья земли из-под заступа. Про цену войны. Она ничем не окупится, Штефан. Так скажу вам и я, и лэута.

Штефан замолчал, и молчанье его было долгим, как снежные зимы.

– Спой мне правду, какая б она не была, – наконец произнес его голос. – Мне не надобна лесть, ее я услышал достаточно. А в лэуту я верю. Боярин солжет – не солжет лэутар.

И лэута моя стала льдом, и мечом, и алмазом. И холодная правда ее была острой, как нож. И несчетные раны ее были злы и глубоки.

…Штефан мне не солгал – он дал золота столько, сколько мог я нести на себе. И я роздал его всем калечным, кого я встречал. «Пейте, ешьте! – так говорил я им. – Господарь угощает!» И они были счастливы…

А новые зимы вели нас с лэутой иною дорогой. В изысканной роскоши Буды, столицы венгерской, я встретил ее короля. Тонкий голос его был надменен и холоден. Он щелкнул пальцами, меня подзывая к себе.

– Подойди к нам, странник Господа нашего. Тот, чье искусство бесстрашно, – сказал он с капризной, усталою скукой. – Знаешь, мы почитаем искусство превыше всего. Наши книги, картины, музыканты, поэты – вот царствие наше. Вот наш золоченый венец! – его голос возвысился. – Дороги твои нелегки. Мы дадим тебе отдых. Ты будешь играть для нас милые нашему слуху итальянские песни. Ты сменишь отрепья на бархат. Ты…

Сестра короля засмеялась.

– Не слушай его, лэутар, – убежденно сказала она. – Он так всем говорит. Выстилает дорожку из лести… но песни его не добры. Уходи… только прежде – спой мне хорошую сказку. В которой всем будет светло. В которой есть место добру и спасению. Жизнь черна… ее песни жестоки. Подари мне надежду, о, лэутар! На то, что все может быть по-иному.

Я склонился пред ней.

– Как прикажешь, принцесса. Твое соловьиное слово – закон для лэуты моей.

И я пел ей, пока не иссякли последние песни. И лэута моя замолчала. И тьма вновь обступила меня, и повеяло мертвенным холодом.

– Ты устал, лэутар, – с сожаленьем сказала принцесса. – Ты многое вынес. Ты должен сейчас отдохнуть. Нет, не вздумай противиться мне, а то я обижусь!

Я обнял лэуту свою, и далекие сны прилетели ко мне. Небо было прозрачным и синим, и красным цвели, распускаясь, цветы, и пестрые бабочки плыли над ними – как долгий, пустой, нескончаемый морок. Как чары. Как смерть.

– Ты просто устал, – прошептала принцесса. Во сне она была очень красива. – Я передумала. Ты останешься здесь, в зачарованном замке. Ты будешь петь песни моему сыну Михне. Пусть он вырастет добрым, с мягким, отходчивым сердцем. Чую, это так будет нужно ему… Ты согласен со мной, лэутар?

Я сорвал ей в ответ самый красный цветок.

– Да, принцесса, – смиренно сказал я. – Конечно, согласен.
_____________________________________________________________________________

* Мирча – старший сын валашского господаря Влада Дракула (имевшего, кроме него, двух других сыновей – Влада и Раду, а также дочь Александру). Был убит вместе с отцом в 1447 году претендентом на престол Владиславом. Перед смертью – был ослеплен и брошен в могилу живым. В рассказе излагается альтернативная версия – а что было бы, если б бояре отца, Мане Удрище и Казан, что остались верны Владу Дракулу, спасли Мирче жизнь.

* Лэутары – румынские и молдавские народные певцы, аккомпанирующие себе на лэуте (лютневидном струнном инструменте).

* Мэрцишоры – бутоньерки в виде круглых цветочков из ниточек красного и белого цвета, которые в праздник встречи весны, отмечаемый в Румынии и Молдавии в марте, носят на одежде весь месяц, чтобы потом – снять и повесить их на деревья.