Фото. Зеленогорск. Аллея к Золотому пляжу. Памятник Г.Вицину - уроженцу Зеленогорска.

Предыдущая глава здесь:
My WebPage



Прошу у вас заранее извинений, так как планирую немного отступить от принятого в моих записках порядка. Тут я попытаюсь часть действий перенести в наш областной центр, город Ленинград, но не потому, что пытаюсь замахнуться на рассказ о его истории, а только лишь имея необходимость эту для характеристики некоторых героев данной части записок. Еще раз приношу свои извинения за отступление от точного следования названию.

Начнем рассказ о лете, конечно, с весны.

Итак, весна 1976 года, город Ленинград. Обычный для большинства будней день.

Но вот, к моему великому сожалению, для нее это был самый страшный день. "Самый!" - называла она его мысленно, и, хотя и повторялся он из месяца в месяц, привыкнуть к нему было невозможно, да и предотвратить его она уже и не пыталась. Как обычно, уже с самого утра ныло сердце, душа напряглась в ожидании.

Поминутно вздыхая и пытаясь хоть чем-то отвлечься от грустных мыслей, она усерднее обычного занималась привычной работой, которая, к сожалению, занимала лишь руки, а не сердце и даже не голову.

В такие дни она всегда вспоминала давно ушедшие годы, пронесшиеся как единый день, пыталась оживить в памяти только радостные, счастливые дни - как бы сопротивляясь одолевавшей тоске, а на самом деле еще больше изматывая себя.

Окончив работу, заперла в кладовку ведра, швабру, прополоскала тряпку, скинула косынку, черный рабочий халат, умылась и вышла из здания школы в шум и веселье весны.

Вслед ей задребезжал звонок, зазвенели детские голоса.

Она посторонилась, пропуская мимо себя шумную ватагу мальчишек, рвущихся к футбольному полю, на ходу сбрасывая пиджаки и ранцы.

Придя домой, она принялась мыть, оставленную мужем и сыном, посуду.

Страшный день! Как он часто приходит в дом, каждый месяц - день получения мужем зарплаты, а сыном стипендии в училище. А ведь скоро еще и майские праздники, она тяжело вздохнула.

Первый раз, когда сын получил деньги, она даже подумала: скорее бы уж в армию что ли забрали, но потом испугалась и больше не думала об этом, гнала эти мысли от себя. Какой - никакой, а все-таки сын. Свой, родненький!

Звонок.

Это отец - звонок короткий и какой-то заискивающий.

Он еще довольно твердо стоял на ногах, но, пройдя в комнату, сразу же развалился на кровати, что-то забормотал, размахивая руками, пытаясь дотянуться до сумки, упавшей на пол. Продолжая бормотать, он делал ей какие-то знаки, жалобно поднимал брови.

Она сняла с него ботинки и положила его ноги на кровать. Он заплакал и уснул.

Проснулся он скоро и, с трудом поднявшись, поплелся на кухню извиняться. Он всегда извинялся.

Она сидела, склонившись над ведром, и чистила картошку.

- Лиза, - язык плохо повиновался, - ты пойми. Я-то сам этого... тоже плохо. Пойми! А?

- Есть будешь?

Он положил ей руку на плечо и тяжело плюхнулся на соседний табурет, стараясь преданно заглянуть в ее глаза:

- Ты, Лиза, этого... пойми. Нас на базу сослали, капусту там перебирать всякую. Погнила она там. Я этого не хотел. Верь, Лиза, я же обещал.

- Эх, Коля, Коля! - вздохнула она. - Сынка же губишь. Сам посуди, да не мотай головой-то! Губишь, губишь. Сколько раз уже говорено? Эх, сыночек! Он-то еще мальчонка совсем, а, на тебя глядючи, чего вытворяет?

- Ты, мать, ему втолкуй.

- Я же одно толкую, а ты ту же минуту его обратно растолковываешь. Эх, Коля, Коля! Поди, хотя бы умойся, да тапки надень. Ноги-то об пол застудишь.

- И без того парилка. С того все и пошло. Выпил-то я не густо, да в брюхе было пусто, да еще и жара эта. Не казни.

- Давай, давай, хоть щец поешь.

- Ага. Знаешь, Лиза, я же тебе сюрприз приготовил! Сейчас преподнесу.

Она удивленно посмотрела на мужа:

- Чего еще?

- Во, во, погоди!

Он заспешил в комнату, но, зацепившись плечом за косяк, чуть не упал и дальше пошел осторожно, не торопясь. Скоро вернулся назад с сумкой.

- Во, во, погоди!

На стол посыпались обрывки газет, черствые хлебные корки, пробка, мятая пачка папирос, и, наконец, появился более-менее аккуратный среди этого хаоса сверток.

- Во!

Сбросив на пол бумагу, он поставил перед женой блюдечко и пузатую в горошек чашку.

- Эх, Коля, Коля!

Она погладила его по щеке и даже улыбнулась.

- Помнишь? - спросил он, шмыгнув носом.

- Помню.

- Я-то, как один раз на нее случаем глянул, еще с недельку назад, так, поди, сразу вспомнил. Решил: деньги дадут, пойду и преподнесу тебе хотя бы одну, - он с довольным видом смотрел то на жену, то на свой подарок.

- Спасибо, Коленька!

- Домой ехал, все боялся - побьется она в сумке, ан - нет. Довез, гляди-ка. Это ж сколько их тогда было?

- Шесть, Коленька. Шесть штучек и все как одна. Помнишь, значит?

- Как же! Мы их после свадьбы-то и прикупили, а Федька их все разом и разбил.

- Да. Он тогда это первый раз пошел. Я-то его держала, а ты в другом конце комнаты и кликнул. Он как потопал, потопал, я и обомлела вся. Гляжу, а глазам своим и не верю - идет! Идет, как сейчас помню. После упал, а за салфетку-то и схватился ручонкой, и все чашки об пол. Вот, ты-то хохотал! - она вздохнула и взглянула на мужа.

Тот плакал, шмыгая носом и размазывая слезы по грязным небритым щекам. Она опять вздохнула, на лице появилось обычное печальное выражение.

- Пошли, - она отвела мужа в ванную, вымыла, вытерла и, приведя назад, усадила за стол.

Ел он жадно, быстро, иногда еще шмыгая носом. Она стояла, прислонившись к плите, комкая в руках тряпку, и с тоской смотрела на его трясущиеся руки, тщедушное тело и большую нечесаную голову.

А ведь как все начиналось!

- Спасибо, Лизанька.

Николай закурил и отодвинул тарелку.

- Я это... В магазин ни за чем не надо? Я бы мог помочь. Сходил бы.

- Сиди. Никуда не пойдешь!

- Не. Я, еже ли надо, схожу.

- Не надо. Пойди, ляг, голова-то, небось, болит.

- Что ты! Я пойду, пройдусь? А?

- Зачем это?

- Проветрюсь малеха.

- Знаю я твои проветривания. Опять домой еле приплетешься. А ну, иди, ложись и деньги давай сюда!

- На, - он вытащил из кармана скомканные бумажки.

- Все?

- Ну, так это самое. Ну, чашку прикупил и там еще это... в долг дал. Сама же понимаешь.

- Эх, Коля, Коля!

- Ну, я схожу?

- Нет, иди, ложись.

Он тяжело поднялся и вышел из кухни. Заскрипели половицы, что-то зашуршало в прихожей и, не успела она сообразить, что к чему, как уже хлопнула входная дверь. Ушел!

Вообще-то эта сцена особого отношения к событиям не имеет, но не серчайте, за длинноты, некоторые вещи, просто-напросто, напоминают давние годы, рождают какие-то ассоциации. Вот потому так и получается.

Повздыхав и побранив себя за недогадливость, она взяла тряпку, швабру и пошла, мыть пол в комнате.

Скрипнула и аккуратно, почти без шума, закрылась входная дверь, торопливые шаги в сторону кухни. Она узнала походку сына и, прислонив швабру к стене, пошла за ним.

Федька стоял у стола и жевал кусок хлеба, жевал быстро, торопливо глотая, отчего на глазах даже выступили слезы. Рукой он усердно приглаживал непослушные светлые волосы, постоянно падавшие на глаза, увидев мать, он стал причесываться еще усерднее, посмотрел на нее, но, не выдержав ее взгляда, опустил голову, затих, сжался, и только челюсти его продолжали ритмично двигаться, да в такт им подергивался маленький вздернутый носик.

Мать подошла совсем близко и, заглянув сыну в лицо, сразу почувствовала запах вина и курева.

Федька невольно попятился.

- Опять! - крикнула она.

- Чего тебе? - огрызнулся сын.

- Я спрашиваю: опять? Сколько это может продолжаться? Ну! – и она, привстав на цыпочки, дала ему подзатыльник. - Сколько тебе говорено, переговорено? Сколько обещался!

- Ну, мать, - просительно проговорил он.

- Что мать? Что мать? Эх, паршивец ты этакий! Мало мне отца, так еще и сын обормотом растет! Где это видано, парню шестнадцать лет, а он вино хлещет чуть не каждый день! Что? Хочешь, как отец стать?

- Ну, мать.

- Эх, горе-горькое! Удавиться легче!

Она опустилась на табурет, медленно покачивая головой, и затихла, замерла, уперев взгляд в пол.

Федьке стало нестерпимо жаль мать, себя, захотелось громко расплакаться. Способность "быстро пускать слезу" он унаследовал от отца, но в отличие от того ужасно стеснялся этого и старался скрыть, как он сам это называл: "плаксивость", под внешней суровостью и даже злобой.

Так было и в этот раз. Чувствуя, что может расплакаться, Федор зло крикнул:

- Хватит меня учить! Я сам зарабатываю! Такой же человек, как все!

Он хотел быстро выйти из кухни, но покачнулся, взмахнул рукой и скинул со стола новую пузатую чашку. Та отлетела и, ударившись о стену, разбилась на мелкие кусочки. Это окончательно вывело Федора из себя и, пнув осколки ногой, он выбежал из квартиры, а на лестнице, вдруг, остановился, как в стену уперся, вспомнил, что мать очень любит чашки, всегда аккуратно протирает, чуть не каждый день переставляет их, и тут, уже не сдерживаясь, расплакался, но через минуту стиснул зубы, стукнул кулаком по перилам, зло выругался и пошел на улицу.

Он перешел проспект и дворами вышел к школе, сел на скамейку возле футбольного поля и закурил.

Старшеклассники играли в регби. Все грязные, взмыленные, взлохмаченные.

Федор, сначала со скуки, но потом все более и более увлекаясь, начал следить за игрой.

Вдруг кто-то сел рядом на скамейку. Федор обернулся:

- Здорово!

Это был его бывший одноклассник - Сергей Никитин - Серж. Он, не торопясь, слегка распустил узел галстука, расстегнул ворот рубашки, поставил на скамейку маленький блестящий портфель-чемодан, закинул ногу на ногу и ответил, прищурившись, глядя на поле:

- Привет.



- Как житуха? - спросил Федор.

- Отлично.

- Чего здесь делаешь?

- Сижу, как ты можешь видеть.

- Со школы, что ли, так поздно?

- Нет. Просто не очень спешу. Наклевывается неприятный разговорчик с предками. Мораль читать будут. В общем, проблема отцов и детей.

- Что так?

- Так. За свою неловкость придется сегодня вечером поплатиться хорошим настроением.

- В школе, что ли, попался с чем?

- Да. Списал неудачно.

- И всего-то! Ну-у!

- Всего. Наш математик и папенька близко знакомы, наверняка, уже звонил домой. Скандал в благородном семействе.

- У меня тоже скандал был, - вздохнул Федор.

- Из-за чего?

- Да, сегодня стипуху дали, вот мы с корешками и уговорили пару пузырьков, - он говорил нарочито небрежно. - А мать унюхала и в разговоры ударилась. Только я смотался, надоело все, к черту!

- На свои пьешь. Имеешь право.

- Ха, я еще и халтурю иногда, так что денег хватает.

- Чем занимаешься?

- Да так, где чем, ну, в общем, по специальности.

- И кто же ты?

- Буду автослесарем.

- Дефицитная отрасль.

- Ха, ты как думал! Нафиг, было в девятый идти. После еще, небось, в институт намылился. Шел бы в путягу. Три года, и сам себе хозяин.

- Нет, спасибо. Кувалду в руки не возьму.

- Ну и зря.

- Как сказать. Можно и, не пачкая рук, хорошо зарабатывать.

- Тебе хорошо говорить, ты-то отличник.

- Ерунда, - довольно хмыкнул Серж. - У тебя покурить есть?

- Ты что, куришь что ли?

- Удивлен?

- Вроде как примерный всегда был.

- Имею право.

- Вот, "Прима".

- Благодарю. Я только с фильтром уважаю.

Федор закурил и решил похвастаться:

- На днях халтурить пойду. Местечко нашел классное! Кооператив гаражный за магазином знаешь?

Серж кивнул.

Помолчали.

- Скоро лето! - мечтательно потянулся Федор.

- Чем займешься?

- Черт его знает.

- Я на дачу рвану. Компания у нас там тепленькая, в Зеленогорске: вино, девочки.

- Ты и пьешь?

- Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо.
- Ну и ну!

- Ладно, пошел я на сою Голгофу. Звякни как-нибудь. Телефон знаешь?

- Дома записан, где-то.

- Может, что веселенькое придумаем. Пока!

- Бывай.

Серж, не спеша, пошел к дому, а Федька снова начал следить за тем, что происходило на поле.



Сергей вошел в квартиру бодро, с высоко поднятой головой. Он уже все обдумал, решение пришло неожиданно, пока он ехал в лифте.
Поставил под вешалку портфель, скинул ботинки и, окунув ноги в просторные домашние тапочки, вошел в комнату, на ходу снимая пиджак.

Отец - Евгений Владимирович Никитин - сидел, как всегда, в глубоком кожаном кресле напротив двери с развернутой газетой на коленях, в своей неизменной домашней куртке с кистями.

- Явился, голуба моя! Проходи, красавец, проходи, - сказал он зычным голосом, снимая очки и начиная крутить их, держа за дужку. - Где же ты пропадал?

- Гулял.

- Ах, гулял! Нина, ты слышишь, он изволил гулять. Так сказать, дышать свежим воздухом. Восстанавливал нервные клетки после трудового дня.

Из спальни появилась Нина Анатольевна - высокая, красивая женщина.

- Серёженька, как же это могло случиться? - спросила она, страдальчески поднимая брови и прикладывая ладони к груди.

- Что? Что случилось? - удивился Серж.

- Подожди, Нина, - Евгений Владимирович поднял руку. - Подожди, голубушка. Ты спрашиваешь, что случилось? - снова повернулся он к сыну. - Как случилось то, что ты - сын профессора Никитина, профессора математики, - он поднял вверх указательный палец, - как ты докатился до того, что посмел списывать на контрольной работе по математике? Или у тебя нет условий для занятий? Как это все прикажешь понимать?

- Я не списывал.

- Ах, ты не списывал! Ну, ну. А как же это теперь называется? Может это теперь называется - честно писать семестровую контрольную работу?

- Я не списывал, - Сергей опустил голову.

- Расскажи-ка, голуба моя, расскажи, чем же это ты занимался?

- Не могу.

- Что? Как это не могу?

- Пойми, папа, это не моя тайна.

- Ах, это еще оказывается и тайна! Да еще и не твоя! Как же это прикажешь понимать? Чья же это тайна?

- Товарища.

- Интересно? Товарища? Что же тебе мешает поделиться этой тайной с родителями?

- Не знаю, - Сергей решил, что дальше упрямиться не стоит, можно переиграть.

- Что же, Сереженька, случилось? - вмешалась мать.

Молчание.

- Отвечай, отвечай, голуба моя.

- Я давал списывать, - выдавил он из себя.

- Что?

- Давал списывать с себя, а учитель решил, что я сам списываю.

- Ах, вот как, - с еле заметным облегчением сказал Евгений Владимирович. - Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что совершил противозаконный поступок? Хотя он оказался не таким тяжелым, как мы предполагали, но все же. Пойми, красавец, давая списывать товарищу, ты наносил ему непоправимый вред. Ты ни в коей мере не помог ему, не спас его. Если бы он получил неуд, то ему волей-неволей пришлось бы выучить данный материал, а теперь списав с тебя, он за этот материал так и не возьмется. Я уже не говорю о незаслуженной отметке. У твоего товарища останется пробел в знаниях, а виновником, непосредственным виновником, этого будешь ты, Сергей Евгеньевич. Ты, в конечном счете, не помог, а навредил товарищу. Понимаешь, голуба моя?

Отец вздохнул, надел очки и поднял газету, как бы отгородившись от стоявшего с виноватым видом сына.



Федор не собирался звонить Сержу. Как-то неловко он все еще чувствовал себя в его присутствии, все же отличник, примерный ученик, когда-то даже, по настоянию учителей, пытался заниматься с Федром, учение которому давалось с огромным трудом. Поэтому он даже не стал искать в старых записях телефон бывшего одноклассника.

Но судьба взяла и столкнула их опять, вечером, дня через три, почти в том же месте, около школьного футбольного поля. Серж возвращался с дня рождения приятеля, а Федор из гаражного кооператива с халтуры.

- Дашь покурить? – спросил Серж.

- У меня опять без фильтра.

- Дьявол! Вот смотри, - Серж указал на пачку Мальборо, лежавшую на приборной доске припаркованного рядом Жигуля. - Ты же мастер. Можешь открыть?

- Ты что! Охренел?

- Слабо?

- Да не слабо, да как-то…, не знаю даже, - не хотелось Федору выглядеть трусом в глазах товарища, и он решился, подошел к дверце, поковырялся, благо кое-какой инструмент был в сумке с собой.

Когда дверца открылась, Федор быстро выхватил из салона пачку сигарет и, захлопнув дверцу, протянул ее Сержу, тот открыл и, презрительно плюнув, выбросил пустую коробочку на газон:

- Пижоны! Думают, положи красивую пачку в машину и будет у них машина красивей!

Они пошли мимо нескольких машин, стоящих под окнами пятиэтажки.

- Вот, - указал Серж на блок «Стюардессы» лежавший под задним стеклом белого «москвича».

На этот раз уже без колебаний и сомнений Федор вскрыл машину, и, только успел схватить сигареты, как взвыла сирена сигнализации, а из ближайшего подъезда выскочил, как чертик из шкатулки, здоровенный мужик в растянутых трениках и майке и побежал за мальчишками. Они сиганули через забор детского сада и выскочили на параллельную улицу, нырнули в ее дворы и только поняв, что оторвались от погони перешли на шаг, а, увидев скамейку, плюхнулись на нее переводя дух.



Ее лицо то бледнело и совсем не выделялось на серой наволочке больничной подушки, то, вдруг, чуть розовело и тогда синяки под глазами не так бросались в глаза, а на лице появлялась страшная гримаса адской боли, как будто бы человек пытается улыбнуться, но ему не удается растянуть кожу на лице. Она так ни разу и не потеряла сознание, а все ее страдания отражались на опухшем, с красными глазами лице матери. Мать стояла, прислонившись к стеклу до половины закрашенного больничного окна, комкая в руке носовой платок, и боясь подойти к дочери, вокруг которой суетились врачи и сестры. Мать так и была в домашнем халате и разношенных тапках на босу ногу. Ее грузная фигура иногда начинала колыхаться, и тогда из груди вырывался сдавленный стон, она не плакала с тех пор, как главврач сказал, что это конец. Но где-то в глубине души теплилась слабая надежда: «А, вдруг…»



Сашка спал в эту ночь ужасно. Во сне его мучили кошмары и воспоминания о прошедшем дне. Надо же было ему войти в их двор-колодец именно в тот момент.

Он вспомнил Нину еще маленькой девочкой, в вечно запачканном коротеньком платьице, с тонкими белыми косичками, вспомнил их игры с ребятами во дворе, вспомнил, как они прогуляли вместе уроки, и ему потом влетело от мамы, а ей ничего не было, только ее отец, как всегда, растерянно попросил ее, как взрослую, чтобы это больше никогда не повторялось.

Потом Сашка вспомнил своих родителей и тот день, когда он восьмиклассник стоял в кабинете директора. Тот что-то длинно говорил об аварии, о неисправности самолета, о том, что школа Сашу не оставит в беде, а он стоял и ничего не мог понять. В голове проносилась одна и та же фраза: «Сашенька, без нас не хулигань, а главное учись хорошо», а потом текст вчерашней телеграммы: «Вылетаем. Завтра будем дома. МаПа».

Сашка перевалился на спину и уставился в потолок, по которому еще мелькали отсветы последних трамваев, спешащих под окнами в парк.

За стеной раздавались стоны Нинкиной мамы и растерянное бормотание ее отца – Игоря Николаевича. Сашка представил, как тот сейчас стоит смущенно посреди комнаты, шарит руками в карманах или поправляет очки, не зная, что сказать, как помочь жене. Весь вечер в квартире стояла гнетущая тишина, соседи старались лишний раз не выходить из комнат, на кухне почти никто не появлялся, а если и заходил вскипятить чайник, то быстро потом срывался в комнате, чтобы не столкнуться с убитыми горем родителями Нины.

В соседней комнате раздались рыдания, хлопнула дверь, в коридоре послышались шаркающие шаги Игоря Николаевича, и было слышно, как он набирал на кухне воду.

Уснул Сашка только под утро, услыхав будильник, вскочил с дурной головой. Прыгая на одной ноге и пытаясь второй попасть в штанину, заглядывал в буфет, вспоминая, есть ли у него что-нибудь съедобное. Ничего не нашел, выбежал на кухню, попил чаю, вспомнил, что не помылся, заскочил в ванную, благо она была свободна, быстро умылся, почистил зубы и устремился к дверям.

Улица встретила теплом, ярким солнцем и громом бравой музыки из репродукторов, диктор поздравлял ленинградцев с Первомаем. Свернув за угол и перебежав дорогу по переходу, Сашка нырнул в прохладу метро.

На выходе станции «Василеостровская» он встретился с уже ждавшими его Костей, Виктором и Валентином, оттуда уже было рукой подать до набережной, где формировалась колонна университетских демонстрантов.

Пройдя со всеми через Дворцовую площадь, ребята поспешили под стены Петропавловской крепости, где по традиции проводили утро после демонстрации. Там на траве уже сидели несколько компаний, у кого-то играл магнитофон:



Валентин растянулся на земле, закинув руки за голову и закрыв глаза:

- Нормально!

Костя достал из синей спортивной сумки несколько бутылок пива:

- Ну, что, с праздничком!

Сашка дольше всех возился с пробкой и пригубил бутылку, когда остальные уже блаженно курили, щурясь на солнышко. Наконец и он закурил, привалившись спиной к камню.

- Нормально! В эту сессию один дифзачет скостили. Лафа! Что ты, Сашка, такой не веселый, может, тебе мой зачет перекинули. Ты не горюй, приду и сдам за тебя. Хлоп и все! Как? – посмотрел на товарища Валентин.

- Ерунда. Я просто так, - Сашка глубоко затянулся и посмотрел на тонкую струйку дыма, устремившуюся вверх.

- Если просто, тогда действительно ерунда, точно я говорю, голова? – толкнул Валентин Виктора. - Что о прекрасном поле размечтался, домосед?

- Ты уже и мечтать, наверное, не можешь, переборщил? – огрызнулся Витька и глотнул пива.

- Хочешь, Витеньнка-лапушка, расскажу тебе сказочку, до чего такие мечты доводят? Только ты не испугайся, сходи, пока я не начал, а то, как бы грех не случился…

- Отстань!

- Мужики, я серьезно. Юридический казус. Суровая история жизни!

- Валяй, - сказал Костя.

- Светила юрфака сел на своего конька. Нор-маль-но! – передразнил приятеля Витька.

- Внимание! Прошу тишины! В Москве до войны жил инженер – примерный семьянин. Приходит он однажды в участок и молвит: «Была у меня жена, да пропала». Все повскакали с мест. Паника. Вызвали самого умного следователя. Суд. Хлоп и все! Уехал инженер далеко-далеко, руками работать. Приговор был окончательный, обжалованию не подлежал. Но прошу обратить внимание, труп несчастной обнаружен не был. Война. Мужик в штрафбат. Ранен, то есть искупил кровью. После войны опять в Москву, живет тихо, никого не трогает. Ученым стал – с женским полом ни-ни. Вдруг, хлоп и все! Встретил жену на улице. Проследил, узнал, что тогда сбежала она от него с каким-то мэном во Владивосток. Что же он делает? Естественно – убивает.

Валентин замолчал.

- Ну? – нетерпеливо подал голос Костя.

- Дальше загадка. Преступление есть? Есть. Наказание отбыл? Отбыл.

- И чем закончилось? – спросил Костя.

- Не знаю, не знаю. «Думайте сами, решайте сами…»

- Лучше бы ему ее посадить надо было, - предположил Витька. - Что такое убил? Один момент и все, а сам-то долго мучался. Лучше бы посадил. Костевич, правильно я думаю?

- Хрен его знает, - отмахнулся тот и стал раскуривать потухшую сигарету.

- А ты чего Сашка смурной сегодня? – спросил его Витька.

- Да ну, - отмахнулся тот, - день вчера тяжкий был.

- А что?

- Помните соседку мою, Нинку? Она вчера умерла.

- Да ну!

- Помните, ребята, когда ко мне заходили, у нее вечно этот парень сидел, Олежек? По-моему, она его сильно любила, а он такой – ни рыба, ни мясо. Короче говоря, у них там что-то произошло, и вчера Нинка с дома бросилась. Завернулась в одеяло и с крыши на асфальт. Когда я во двор входил, ее на «скорой» увозили. Она же ногами вниз упала, и жила потом еще несколько часов, не теряя сознания.

Сашка вздохнул и замолчал. Остальные тоже сидели молча, курили, каждый думал о своем.

- Хреново! – нарушил молчание Костя.

- Самое плохое, если бы она передумала в эти последние часы, - задумчиво сказал Сашка.

- Как? – удивился Витька.

- Она же знала, что приговорила себя. Прыгнула, а потом бы передумала. В эти часы вдруг бы решила, что пусть без него, но лучше жить.

- Да, невеселые у тебя в квартире праздники будут, - встал Валентин, разминая ноги.



Прошло недели две после майских праздников, когда Сашка почувствовал как-то утром, спустившись в метро, незнакомое ранее беспокойство. Он не мог понять его природу и причину, инстинктивно оглядываясь по сторонам, вроде все как обычно, но чего-то явно не хватает, и, вдруг, понял, что не хватает этого уже два-три дня, а, видимо, этот срок нехватки и вызывает беспокойство.

Так и не разобравшись в причинах, он доехал до университета, там за занятиями отвлекся, а вернулось беспокойство, когда он просто вспомнил о нем, отправившись к Косте на день рождения.

Возвращался он из гостей поздно, вместе с Валентином, который напросился к нему ночевать. Из метро они вышли почти перед закрытием станции, перейдя пустынную улицу, уже собирались повернуть за угол к входу во двор, когда им навстречу выскочил, несущийся как угорелый, высокий парень с растрепанными волосами. Избежать столкновения не удалось, хотя Сашка с Валентином и расступились, но парень зацепился за чью-то ногу и полетел кубарем на асфальт, при этом громко матерясь.

Ребята обернулись на него, не зная, как поступить. Парень попытался встать, но взвыл от боли и сел на тротуар:

- Вы чего ослепли? – крикнул он им.

- А ты что на ГТО сдаешь? – равнодушно спросил Валентин. - Хочешь, мы тебе зачет поставим. Чего материшься? Не на базаре!

Парень зло посмотрел на них и начал ощупывать ногу.

- Сломали что ли? – пробормотал он.

- Дай гляну, - подошел и присел на корточки Валентин. - Да не бойся ты, я в секции по альпинизму занимаюсь, кое в чем разбираюсь.

Он закатал парню брючину, ощупал ногу, поглядывая на реакцию бегуна.

- Всего-то вывих, потерпи секундочку, - и дернул ступню парня на себя.

Тот опять взвыл, но потом сразу успокоился.

- Вот, а ты боялась, это сначала страшно, а потом привыкаешь, - усмехнулся Валентин. - Ну, бывай, спринтер.

- А до метро еще далеко? – спросил парень.

- Не далеко, но долго.

- Как это?

- Закрыто, до утра ждать придется.

- Вот, зараза, опоздал все-таки! – парень встал. - Чего теперь делать?

- Гулять. Или такси ловить, - предложил Валентин.

- Ага, а ты денег дашь? - огрызнулся парень.

- Разбежался!

- Ладно, хорош, лясы точить, - вмешался Сашка. - Пошли ко мне, у меня места хватит, а утором еще ногу соседу покажешь. Он врач. Может чего сделать надо будет. Тебя звать-то как?

- Федор, - парень явно раздумывал, принимать приглашение или нет. - А к тебе далеко?

- Ишь, разборчивый какой! – качнул головой Валентин.

- Не далеко, пошли, - Сашка повернулся и пошел в сторону подворотни.

По стертым широким ступенькам мимо широких каменных подоконников и огромных окон с разболтанными рамами поднялись на второй этаж к двухстворчатой двери, испещренной множеством звонков и наклеек с фамилиями жильцов. Отперев ее, Сашка приложил палец к губам:

- Только тихо!

Они вошли в небольшую прихожую, из которой уходил в недра квартиры длинный коридор, с выстроенными вдоль стен шкафами, сундуками, с висящими на стенах детскими санками, велосипедами, выставленными около дверей комнат парами разнообразной по фасону и размеру уличной обуви, с расстеленными у порогов комнат тряпками или ковриками.

В открытое окно комнаты Сашки заглядывала еще не белая, но уже достаточно светлая ленинградская ночь, веяло прохладой, иногда шуршали шины редких машин, пару раз простучали поспешные женские каблучки, пьяный голос откуда-то издалека проорал:



Валентин снял со стены гитару и, неспешно и мягко перебирая струны, запел в полголоса, как всегда, путая слова:



- Эй, певец, спать пора, - сказал ему Сашка, раскладывая диванчик, на котором спал сам, пока родители были живы - Федор, ты здесь будешь, Валька, ты на кровати, а я сейчас раскладушку принесу из кухни. Там общественная есть.

Приготовив постели, Сашка спросил:

- Эй, Федор, а тебе домой не надо позвонить? Волноваться не будут?

- У нас телефона нет, да и перебьются, - но по глазам парня Сашка понял, что бравада напускная.

Уже лежа в темноте, он спросил:

- Чем занимаешься?

- Машины ремонтирую. Учусь на автослесаря. А ты?

- А он на матслесаря учится, - ответил Валентин. - Будет всякие формулы и значки поправлять и выстраивать.

- Чего?

- Я на матмехе учусь, - пояснил Сашка. - Математический факультет в университете.

- Ни фига себе! – уважительно ответил Федор. - А у меня с математикой полная задница, еле-еле тяну.

- Бери Сашку в учителя, он у нас скрытый талант! – уже сонным голосом посоветовал Валентин.

Утром Валентин встал раньше остальных и уехал.

Сашка отправился на кухню ставить чайник, не став будить Федора, которого, казалось, и пушками не поднимешь.

На кухне около открытой форточки курил незнакомый мужчина. Его огромная фигура закрывала почти все окно, седые волосы были гладко зачесаны назад, а из-за больших очков в роговой оправе смотрели умные чуть нагловатые глаза, щурившиеся при каждой затяжке.

- Доброе утро.

- Привет, молодому поколению нашей старой квартиры! – мужчина откинул голову и начал рассматривать Сашку, как художник, любующийся своей картиной: - Вы давно ли здесь живете, молодой человек? Не помню, не помню, чей же вы? Имел ли я честь знать ваших родителей?

- Я Симонов. Родители здесь поселились в конце пятидесятых.

- Да? – мужчина удивленно поднял брови и выпятил губу. - Не помню.

Он сделал последнюю затяжку, выкинул окурок в форточку и, снисходительно похлопав Сашку по плечу, вышел из кухни. По изученным с детства мелодиям квартирных дверей Сашка догадался, что незнакомец вошел в комнаты Спиридоновых.

Пока чайник закипал, постучал в дверь комнаты, которая выходила непосредственно на кухню. Открыла маленькая бодренькая старушка:

- Ой, Сашенька, заходи.

- Здравствуйте, Неля Петровна, у меня тут гость, он вчера ногу повредил, может ваш муж посмотрит.

- Конечно, конечно, веди его, у нас еще и пирог остался со вчерашнего вечера. Пекла, пекла. А едоки-то из нас с дедом, сам понимаешь. Так хоть ты с твоим приятелем позавтракаешь.

Сашка разбудил Федора, заставил его хотя бы побрызгать лицо водой и привел его в комнату, соседствовавшую с кухней.

Старичок за столом неловко повернул голову в сторону открывшейся двери, хлебнув при этом горячего чая, замахал передо ртом рукой:

- Это и есть больной? Вон ложись на диван.

Осмотрев Федора, он констатировал умелость вчерашних действий Валентина. Потом все уселись вокруг стола.

- Угощайтесь ребятки, - Неля Петровна пододвинула к ним тарелку с пирогами. - Все по привычке пеку большой, а нам-то теперь вдвоем много и не надо. Иришка как укатила со своим в командировку, все не могу привыкнуть, что не надо столько готовить. Как они там-то, не знаю, хорошо ли питаются. И как им не страшно там с немцами этими?

- Да ладно, мать, не гунди. Они ж у наших немцев, все ж в ГДР, там все по-нашему, по-советски.

- По-нашему, не по-нашему, а все ж немцы, боязно как-то.

Наблюдая, как Федор молотит пироги один за другим, Сашка улыбнулся и спросил хозяйку:

- А кого это я на кухни видел. Высокий, в очках, потом к Спиридоновым зашел?

- Так это старший братец Мишки Спиридонова, Николай.

- Брат брату рознь, - проворчал старичок, неспешно отхлебывая чаек.

- Ладно, тебе Сеня, что ты все одно. Времени вон сколько прошло, может он другим стал.

- Может! Может! Да он еще мальчишкой поганцем был, все на братишку валил. Или не помнишь, сколько у Спиридоновых скандалов было, еще, когда Марья молодой была? – старичок закурил, глубоко затянулся. - Яблочко от яблоньки, как говорят.

- А что там такое? – спросил Сашка.

- Старая история. Если хочешь, пусть вон Неля расскажет.

- Да, давно, в блокаду еще…



… Вьюжило, ветер носил по улицам колючие снежинки, завывал в выбитых окнах домов, заметал лестницы и дворы, хлопал рамами, которые не смогли достать и сжечь на единственной оставшейся от соседнего дома стене. Неля делала остановки через каждые пять шагов – отдых, хотя ждать не хотела, все же не была дома трое суток, на заводе ночевала, как там, что с ними? Прошла через двор колодец по узкой протоптанной в высоких сугробах тропке, навалилась телом на дверь подъезда. Лестница обледенела, цепляясь замерзшими пальцами за металлические поручни, оставшиеся после того, как сорвали и сожгли деревянные перила, начала женщина долгое восхождение на второй этаж.

Какая-то тень, навстречу, опираясь о стену спускалась закутанная в огромный платок, Софочка, соседская дочка, не узнала Нелю, прошла мимо, не повернув даже головы.

Наконец коридор, комната, холод, почему не топлено?

- Ирочка, доченька! – прозвучал в темноте комнаты слабый голос Нели.

Глаза, постепенно привыкшие к сумраку, различили какое-то движение в груде тряпья на полу, но сначала печка, непослушными руками развела Неля огонь, пошебуршила тряпье, навстречу вылезла детская ручка, а потом и лицо.

- Слава Богу! А где же мама?

Свою маму Неля нашла рядом, та лежала возле внучки, прижав к груди холодной мертвой рукой свой нетронутый паек.

Софочка возвращалась по коридору в свою комнату, медленно переставляя ослабевшие ножки. Открылась дверь Спиридоновых, в коридор выглянула Марья:

- Софочка, зайди ко мне.

- Зачем?

- Зайди, отдам тебе кое-что.

Девочка, не поднимая головы, переступила порог, Марья подвела ее к печке, легонько нажав на детские плечи, усадила перед огнем, потом обошла ее сзади, подняла последнюю, оставшуюся в комнате ножку стула и с непонятно откуда взявшейся силой ударила Софочку по голове, потом еще и еще.

Упав на колени, начала выворачивать карманы детского пальтишки.

С другой стороны печки лежали, не вставая второй день, оба сына Марьи, у нее в очереди украли карточки…



- И откуда силы нашла, - сокрушенно качала головой Неля Петровна: - Она ж потом еще Софочку затащила на чердак, спрятала за балкой. Нашли-то ее потом, уже в конце войны. Вон, Сеня по ранению вернулся, был у нас, вроде как субботник, все чистили в доме, латали, ну и нашли ее. Она там на каком-то сквозняке, что ли, лежала, в общем, узнать ее можно было. Тут уж и Марья призналась, она потом быстро умерла, где-то в лагерях. А этот, старший ее, отрекся от матери.

Федор уже давно перестал есть, смотрел на старушку широко открытыми глазами.

Следующая глава здесь:
My WebPage