Интересно, как может измениться восприятие существительного при смене рода с мужского на женский.
Слово гражданин почему-то ассоциировалось у меня с эпохой Великой Французской революции, с её горделивым девизом о свободе равенстве и братстве. Патетическое "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан" почти полностью вытесняли из памяти другую коннотацию слова, связанную с бесконечными детективными сериалами, которые я не любила и не смотрела. Слово же "гражданка", наоборот, носило в моём сознании некоторый криминальный налёт, произнести его мог лишь милиционер в каком-нибудь УВД по отношению к закоренелой матёрой преступнице. Фраза "Поэтессой можешь ты не быть, но гражданкой быть обязана" ничего, кроме насмешливой улыбки у меня бы не вызвала. Слово "Гражданочка" звучало помягче, при нём мне вспоминались почему-то незабвенные Ильф и Петров и Зощенко, но, по-прежнему, произнести его мог бы разве что милиционер.

С милиционерами при исполнении я за все свои тридцать лет жизни в СССР ни разу не сталкивалась, но гражданочкой мне пришлось однажды побывать. Мы с друзьями возвращались из Израиля. Эта поездка была моей первой поездкой "за бугор", и оказалась самой яркой, самой необычной и самой запоминающейся, хоть я объездила впоследствии всю Европу. Попала я в неё благодаря какому-то чудесному стечению обстоятельств, в которых почти не принимала участия. К стыду своему, я вообще в Израиль никогда не рвалась: в советские годы это было недостижимо, как полёт на Марс или посещение Лувра. Если бы мне предложили выбор: Париж или Иерусалим, я бы выбрала, пожалуй, Париж, ведь о нём я знала довольно много, как и об истории Франции. А вот историю собственного народа я учила разве что по книгам Фейхтвангера и увесистому тому "Библия для верующих и неверующих". Сакраментальная фраза "В следующем году в Иерусалиме!" в доме моём ни разу не звучала: родители мои были неверующими, молитв не знали, и я, проштудировав Косидовского, могла дать им фору в познаниях о судьбах древних пророков.

На мою обычную жизнь мои познания почти не влияли. Я, как и многие другие, искренне гордилась тем, что Карл Маркс и Эйнштейн были евреями; я, как и многие другие, внутренне сжималась, как перед ударом, когда должна была в незнакомом месте впервые произнести свою неславянскую фамилию или обозначить национальность; но выбора у меня, как и у всех у нас, не было: в книге жизни была запись о моей нерасторжимой связи с избранным Богом народом, и откреститься от неё я не смогла бы, даже если бы захотела. Я, кстати, и не хотела. Другой реальности мне не было дано, а к той, которой я дышала, я приспособилась. Ведь и птицу, рождённую и выросшую в клетке, небеса манят весьма относительно: слишком много в них парит ястребов и коршунов, да и кормушка с отборным зерном в бездонной лазури не предусмотрена.

"Я люблю свою бедную землю оттого, что другой не видал" писал когда-то Мандельштам, но я о существовании этих потрясающих строк в то время не догадывалась, как и о существовании самого Мандельштама, Гумилёва, Ходасевича и других авторов серебряного века. Даже литературные небеса для рядовых советских граждан были небом в клеточку - небом, перечёркнутым колючей проволокой цензуры. Блок, Есенин, Багрицкий, Маяковский, Цветаева и Ахматова как-то прорвались сквозь её заграждение, остальных обрекли на забвение. Булгаковского "Мастера и Маргариту", случайно опубликованного в годы оттепели в каком-то журнале, передавали из рук в руки с просьбой прочесть за ночь - за журналом стояла изрядная очередь. "Конармию" Бабеля мой папа фотографировал, проявил в ванной, а затем переплёл частным образом. "Архипелаг Гулаг" ходил в списках самиздата, как и книга со стихотворениями Бродского. Будь мои родители литераторами, я бы намного раньше узнала хотя бы о стихах Пастернака, но он, вместе с Бродским и Галичем пришёл ко мне лишь в первые перестроечные годы.

Тогда, в перестройку, проволочные стены моей клетки неожиданно зашатались. В воздухе запахло свободой. Авторская песня вышла из подполья. Появились новые небольшие театры, ставившие постановки по Галичу, Володину и ещё кому-то, до того мне не известному. Повсюду расцветали разнообразные еврейские общества, выпускавшие газеты, в которых меня неожиданно стали публиковать. Мало того: меня стали публиковать и в стихотворных сборниках, никак не связанных с темой еврейства. Жизнь моя стала на редкость пёстрой, насыщенной и интересной: я скиталась из клуба в клуб, из поэтической студии в поэтическую студию, из собрания одного еврейского общества в другое. Вечеров не хватало, но я была счастлива всеми этими нахлынувшими чудесами. Но чтобы взять и поехать на экскурсию в Иерусалим...

Частные фирмы тогда тоже разрастались, как грибы, и некоторые мои знакомые, ударившись в предпринимательство, на глазах превращались в миллионеров. Мне подобное не грозило, т.к. жилки предпринимательства я лишена напрочь. На разбогатевших приятелей я смотрела, как на редкостных авантюристов: законы-то в стране действовали старые, проржавевшие и даже ужесточённые Андроповым, и вести какие-либо бизнес-дела, не нарушая их буквы да и самой сути было в принципе не возможно.

За рубеж потянулись первые караваны челночников. Но эти хотя бы возвращались, обменяв советское барахло на зарубежные товары. Многие мои друзья вообще собирались уезжать навсегда: дверца в клетку отворилась и могла захлопнуться в любой момент. Уезжали большею частью еврейские приятели: Израиль принимал всех, у кого была хоть капля еврейской крови, независимо от национальности в паспорте; в Германию брали евреев и немцев, и даже в Америке нашлась какая-то поправка Винника-Вильсона, позволявшая счастливцам, у кого была в США родня, с этой роднёй воссоединиться.

Я уезжать не собиралась. Куда? Зачем? Я тут родилась. Я тут выросла. Я до мельчайших подробностей знаю этот потрясающий город со всеми его парками и музеями. Все мои друзья живут тут. Это - моя родина, в конце-концов. А там - чужбина. Ни работы, ни крыши над головой - сплошная неизвестность. Можно, конечно, начать новую жизнь, но зачем она мне? Я и тут недавно работу поменяла. И не надо теперь трястись по утрам больше часу в трамвае и двух набитых под завязку троллейбусах в свой ОКБ Торгмаш. Две остановки трамвая, десять минут прогулки по лесополосе железной дороги, и я - на месте, в Проектном институте автоматизации производственных процессов. Звучит немного устрашающе, но это - просто филиал, где работает дюжина человек, дружных и очень мне симпатичных. А под самым окном, едва ли не рядом с моим кульманом, растёт абрикосовое дерево. Оно весною - как облито бело-розовой кипенью цветов, а к осени мы выходим во двор и собираем спелые пахучие абрикосы. В открытое окно по утрам врывается звонкий птичий гомон, и у меня возникает стойкое ощущение, что я не в офисе, а в саду.

Я даже ту первую мою поездку в Израиль едва не упустила по инерции мышления и лености душевной. И всё же она состоялась, состоялась вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, состоялась благодаря целой цепочке мелких везений. И как птица, неожиданно выпорхнувшая из случайно приоткрывшейся клетки, я опьянела от внезапно обрушившейся на меня синевы необъятного неба и свободы. События этой поездки настолько выбивались из рамок обыденности, что казались мне нереальными; окружающее было слишком великолепным и захватывающим, чтобы быть настоящей жизнью. Сейчас, задним умом, я понимаю, с какими опасностями мы порою встречались в этой поездке, какими осложнениями и неприятностями грозили нам те или иные происшествия. Но тогда я воспринимала абсолютно всё как подарок судьбы, как восхитительное приключение. Я как будто оказалась в сказке, которая, несмотря на опасности, непременно должна окончиться хэппи эндом. И это ощущение меня не обмануло: мы выпутывались из самых, казалось бы безнадёжных ситуаций,выходили сухими из любой, сколь угодно штормовой воды.

По дороге в Израиль, к примеру, всю нашу весёлую компанию среди ночи выставили из поезда на половине дороги из-за забастовки железнодорожников. Обескураженные пассажиры сидели на своих баулах на перроне, не зная, куда податься. Несколько местных полицейских бродили среди расстроенных людей, проверяли документы, и выхватывали из толпы бедолаг, рискнувших проскочить Грецию без транзитной визы. У нас визы были, но не было ни денег на гостиницу, ни времени. Не знаю, что бы я делала, окажись я одна, но Инна К*, девушка решительная и бедовая, вдобавок прекрасно владевшая английским, внезапно взяла нашу судьбу в свои наманикюренные руки. Она отправилась на поиски телефонов-автоматов и - не напрасно. В советском посольстве её просто послали; в Израильском никто не взял трубку. Тогда Инна позвонила в посольство США. Растерянный американец, которого ни с того ни с сего разбудили среди ночи рассказом о злоключении непонятной советской делегации, едущей непонятно куда, вошёл в наше бедственное положение. Он прислал и оплатил такси - две маленькие машины, в которые мы как-то втиснулись вместе с багажом. О ремнях безопасности и речи не было: мы сидели друг у друга на руках в несколько ярусов. Я, как самая лёгкая, сидела сверху и изо всех сил таращилась на расплывающиеся в тёмных окнах разноцветные пятна света.

Другой пример смертоносной, угрожавшей мне опасности произошёл в Иерусалиме, когда я весь вечер просидела, как зачарованная у самой стены плача, любуясь водоворотом людей у подножия этой священной для каждого верующего иудея реликвии. Часов в девять я всё же ушла спать, ведь на следующее утро всех нас ждала недельная экскурсия по всему Израилю. Но не успел наш автобус покинуть Иерусалим, как лицо нашего гида стало серьёзным и внимательным, глаза цепкими и жёсткими.Он вслушивался в новости, а затем перевёл. Накануне, примерно в половине десятого вечера, толпа вооружённых камнями и палками палестинцев заблокировала все выходы с площади у стены плача и напала на безоружных молившихся евреев. Кто-то, как водится, погиб. Многие были ранены. Три экскурсионных автобуса поблизости были сожжены. И всё это - через какие-то полчаса после моего ухода...

Но я никаких опасностей упорно не замечала, жадно впитывая яркие необычные впечатления: диковинные субботние трапезы, длящиеся по многу часов, с неизменными песнопениями, которые тут принято называть молитвами; праздничные танцы на площади Иерусалима, когда незнакомые друг другу люди самозабвенно водят хороводы и опять же, поют; неправдоподобно яркие и большие звёзды в просветах наспех сооружённого шалаша на суккот; узкие белые улочки Цфата, где живут художники, а за каждой буквально дверью расположена художественная мастерская. Даже субботняя встреча с моей тройной тёзкой-родственницей в Беэр Шеве была чудом и праздником: ведь я до самой поездки вообще не знала о существовании этой семейной ветви, пострадавшей во времена Сталина, и вырвавшейся в Израиль во время оттепели. Лишь перед отъездом папа сунул мне в руки бумажонку с их номером телефона, чтоб я позвонила при случае.

Под Израильским неправдоподобно щедрым солнцем всё было совершенно другим: праздничным, весёлым, улыбающимся. Я сама изменилась: исчезла стеснительная зажатость, глаза заблестели готовностью к диалогу и новым чудесам. Меня наполняла какая-то лёгкость, радость, появилась уверенность, что я всеми любима, что всегда и везде веду себя правильно, а это, в свою очередь привлекало ко мне всё новых и новых знакомых. За тот израильский месяц я перезнакомилась с таким множеством ярких и необыкновенных людей, с каким обычно не встречалась и за год. И когда колёса поезда завели подо мной вечную свою песню "Домой-домой", я с восторгом перебирала в памяти все эти встречи и события необыкновенного отпуска, размышляя, с чего начать рассказ о них для родителей.

Билеты в поезд опять же достались нам чудом: почему-то все ринулись в СССР и разобрали их до нашего появления. После трёхчасового дежурства у кассы нашим ребятам всё же удалось выбить вожделенные картонки, дарующие право проезда, но места достались в разные купе, а порою и в разные вагоны. Я попала в купе с тремя девушками, возвращающимися из Чехословакии. Народ, добравшийся до ближайших стран бывшего соцлагеря, активно закупался, и пол в купе был заставлен пузатыми кожаными сумками и лопающимися от добра чемоданами. Забросив на верхнюю полку свой потрёпанных рюкзак и приветливо кивнув попутчицам, я вышла в коридор: меня ждал Шота - мощный красавец из Грузии, с которым я познакомилась ещё на корабле. Он был лет на пять старше всех ребят из нашей компании и тоже возвращался из Израиля в Грузию; встреча наша подходила к концу и хотелось наговориться напоследок.

В Чопе поезд дёрнулся и стал. Какой-то хмырь в галифе и форме сунул нам в руки таможенные декларации.

- "Золото, серебро, драгоценные камни" - прочла я соответствующую строку декларации и хмыкнула. - Может жемчуг написать?

Я купила в Израиле для подарков пару-другую жемчужных низок - они были там необъяснимо дёшевы, и даже мои скудные финансы это расточительство позволили. Пять-десять шекелей - за нитку бус, наподобие той, которую бабушка когда-то берегла, как самую большую драгоценность Я на всю жизнь запомнила, что жемчуг нужно непременно носить: он умирает и тускнеет, если его не носят. Шота насмешливо взглянул на моё жемчужное ожерелья и сказал:

- Какой же это жемчуг? Это - перлит! Настоящий жемчуг - крупный, блестящий, и тебе был бы не по карману. А это дешёвка, почти пластмасса. Не смеши людей! Может ты и колечко своё туда запишешь? Тоже, чай, серебряное!

Я нерешительно пожала плечами и оставила графу пустой; Шота ушёл, и я зашла в купе. Через минуту в проёме дверей появился молодой парень в форме и обвёл нас пристальным подозрительным взглядом.

- Кто тут едет из Израиля? - сухо спросил он, - Вы, гражданочка? Девушки, выйдите пожалуйста из купе!

Мои попутчицы вышли, и парень уселся на сидение напротив. Во всей его вальяжной позе, в насмешливой улыбке, обращённой ко мне, чувствовалась уверенность и ленивое спокойствие кота, наблюдающего за сжавшейся перед ним мышью.

- Итак, гражданочка, Вы, стало быть, едете из Израиля. И что везёте? Серебро, золото, жемчуг? Вы лучше сами скажите, до досмотра. Вам же потом легче будет...
- Да ничего вроде бы такого не везу, - жалко пролепетала я, непроизвольно входя в предложенную мне роль мышки-гражданочки, - вот разве что - жемчуг... Но его не жемчуг зовут, а перлит, потому что он мелкий и, наверное, не настоящий.

Я сняла с шеи бусы и протянула досмотрщику. Он лишь насмешливо хмыкнул:
- Это всё?
- Ну, колечко ещё, - я протянула руку с колечком фианита на безымянном пальце, - но мне его ещё лет пять, как мама на день рождения подарила.
- И это всё? - таможенник с презрительным недоверием взглянул на меня - Не рассказывайте мне сказки, гражданочка. Я не первый день на службе и хорошо знаю, что обычно вывозят из Израиля! Открывайте!
Он указал на ближайшую ко мне, туго набитую сумку. Я растерянно взглянула на серебристую молнию и жалобно выдохнула :
- Она не моя!
- А чья же?
- Не знаю, - растерянно протянула я, - я же не одна в купе!

- Девушки, зайдите, пожалуйста, - выглянул в коридор таможенник, - Чья это сумка?

- Моя, - отозвалась Катерина, статная зеленоглазая красавица, невесть почему расположенная ко мне.

- Вынесите их, пожалуйста, в коридор, чтоб они не путались тут под ногами, - распорядился мой проверяющий и озадаченно посмотрел на сиротливо валяющийся рюкзак, - ладно, гражданочка, посмотрим, что Вы сюда втиснули! Раскрывайте!

Львиную часть места в рюкзаке занимал мой спальник: мы заранее знали, что самые дешёвые места на корабле из Греции в Израиль - на верхней палубе, без каюты, и заранее подготовились к ночёвке под открытым небом. Спальник таможенник заставил разложить на сидении и старательно пробежался по его поверхности своими длинными пальцами, проверяя, не зашито ли что в него. Потом пришла пора носильных вещей. Каждую футболку нужно было развернуть, встряхнуть и бросить поверх спальника; в джинсах вывернуть карманы. Та же судьба ждала и куртку, прихваченную мною в путешествие. Я даже не догадывалась, что в карманах сохранила столько мусора: какие-то забытые чеки, салфетки, пуговица, оторвавшаяся невесть от чего. Для меня вся эта суматоха оказалась на редкость унизительной и угнетающей; парень сидевший напротив меня, похоже, наоборот чувствовал себя хозяином положения и откровенно наслаждался ситуацией. С губ его не сходила насмешливая улыбка, любимое им слово "гражданочка" звучало с добродушной иронией, но глаза цепко следили за каждым моим движением.

- А тут что? - лениво поинтересовался досмотрщик, указывая на передний карман рюкзака. В переднем кармане я везла все свои купленные в Израиле украшения: три низки жемчуга-перлита, нитку бус из каких-то розовых прозрачных камешков и тоненькую с волосок золотую цепочку с крохотной золотой же ладошкой, купленной в подарок маме. О цепочке я вспомнила лишь сейчас, и в душе у меня всё замерло: неужели её отберут? Поверх бус в целлофановом кульке лежало грязное бельё: по понятным причинам я не могла купаться в корабельном бассейне, и застирывать свои вещи мне было негде. Даже в дурном сне мне не могло присниться, что я вынуждена буду показывать подобное какому-нибудь мужчине, но таможенник, заметив мою растерянность, не терпящим возражений голосом потребовал развернуть и эти испачканные трусики. Я послушно развернула их и протянула ему; физиономия солдата презрительно скривилась.

- Спрячьте обратно! - сухо бросил он, и наскоро снаружи прощупал пальцами пространство кармана под кульком с бельём. Выпуклые камешки бус не показались ему особо подозрительными. - Что у Вас там, орешки?

Я на автомате кивнула, а он задумчиво вперился в меня своими голубыми глазами.

- Вы непременно везёте что-то - задумчиво протянул он, - все из Израиля что-то везут. И потом, чего бы Вы так меня боялись, если бы не везли ничего незаконного?

Я в тот момент, действительно, мучительно его боялась, сама не понимая почему. Каждой моей клеткой овладел леденящий унизительный страх бессильного интеллигента-очкарика перед всесилием представителя власти, могущего безнаказанно оскорбить и растоптать кого угодно. И на сей раз "кем угодно" чувствовала себя я.

- Может у Вас что-то на теле, под одеждой - медленно продолжал мой мучитель, и я послушно начала расстёгивать блузку.

- Не нужно! - недовольно бросил таможенник, - Я пошлю к Вам специальную сотрудницу для личного досмотра. Это - тоже Ваше?

Он указал на картонную коробку в кульке. В коробке ехал сервиз, купленный мною на острове Родос, в подарок сестре на предстоящую свадьбу - самая дорогая из моих покупок за всё путешествие. Я им очень гордилась: по чёрному фону изящных фарфоровых чашек вилось золото рисунка с изображением древнегреческого героя и пифии около жертвенника. Я в этот сервиз влюбилась настолько, что на него истратила целых 30 долларов, оставив в кошельке лишь пять, которых явно не хватало на обратный проезд. По счастью в железнодорожной кассе после небольшого спора в оплату билетов согласились взять и родные деревянные рубли. Лишиться на таможне полюбившегося сервиза было бы настоящей трагедий, но таможенника фарфор не интересовал. Мне, правда, пришлось распаковать коробку и развернуть каждую чашечку - продавец в магазине тщательно завернул все предметы в двойной, а то и тройной слой бумаги. Мне и небольшой бумажный постер, свёрнутый в трубочку, пришлось развернуть по строгому приказу, хотя, если подумать, что я могла спрятать в этом постере?

Сердито сверкнув на меня глазами, мой досмотрщик наконец-то встал, потянулся, и, небрежно бросив, "Я ещё вернусь", вышел из купе. Попутчицы мои вошли и недоумённо уставились на разгром, учинённый таможенным досмотром.

- Навище ж вин прийдэ? - удивлённо заметила Катерина в ответ на моё замечание, что досмотр не окончен, - Лякае вин тэбэ. Та якщо боишься, дай мэни свойи цяцки. Мое нихто ни досматрюе - нэ уперше йизжу.

Тощий кулёк с "орешками"-"цацками" перекочевал в её набитую сумку. А я успокоилась, решив, что все страхи напрасны: всё уже осмотрено и прощупано, и можно упаковывать вещи обратно.

Но таможенник таки вернулся минут через сорок, и всё пошло по новой. На лице парня не осталось и следов былого благодушия: жёсткий цепкий взгляд, короткие приказы: "Разверните!", Вытряхните", "Покажите!", а я, как автомат, повторно разворачивала и вытряхивала запакованные было вещи.

- Ладно! Я иду за сотрудницей для личного досмотра. Уж она-то всё отыщет, она в этом - специалист, - предупредил он, уходя. Я бессильно опустилась на сидение, вслушиваясь в звуки текущие извне: чьи-то голоса, шаги, горькие всхлипы Фаинки, которую безжалостно ограбил этот аспид в форме, отобрав купленные ею жемчужные бусы. Бедная девочка, наверное, не догадалась назвать жемчуг перлитом и за это поплатилась. Поезд вздрогнул и медленно поплыл по рельсам, а чуть погодя вошли и мои соседки по купе.

- Та нихто вже нэ прыйдэ, - рассмеялась Катерина, отдавая мне мои сокровища в кулёчке, - Яка жинка для досмотру? Видъйихали вже! Та нэ журыся ты так! На Батькивщину прийихала. Батькив завтра побачишь!

Я жалко улыбнулась. Она была права. Батькивщина. Родина. И дым отечества нам сладок и приятен...