"Не рухнув, ни один мост, коль скоро уж он воздвигнут, не перестает быть мостом"
                                                                                          Франц Кафка "Мост"

Вы часто задумываетесь над тем, как живёте?
Я... живу самой простой жизнью. Как обычно, проснулся сегодня рано. Потянулся, пораскачивался, немного вибрируя в пространстве между рекой и небом. Около шести, как по часам, по мне пробежала, звонко шлёпая, босоногая пара – муж с женой. Они каждое утро, плечом к плечу, бегут по траве у кромки тропинки, заскакивают на мой выгнутый остов, бодро стучат по нему пятками и в конце ловко и в унисон спрыгивают на дорожку, поворачивающую налево за раскинувшийся багряный клён.

Сейчас я весел и спокоен. Ночь прошла тихо, дав по-настоящему отдохнуть, а затем достойно провести очередной трудовой день на многолетней службе. Несмотря на преклонные годы я до сих пор нахожусь в прекрасной форме. А ведь когда-то ни здесь, ни где бы то ни было ещё, меня не было. Предшественника разобрали на части прямо на моих глазах, пока недалеко от реки я ждал своей участи. Длинные, скрипучие, потрескавшиеся доски медленно пронесли мимо моих глаз куда-то в конец парка старые рабочие. Проволокли подгнившие, позеленевшие деревянные сваи, за которыми тянулись по дорожке прерывистые рытвины и колеи. Протащили мешки с какой-то щепой. Наконец, принялись и за меня. Подошла новая рабочая смена, в форменных комбинезонах с зелёными логотипами, и стала растаскивать и нести меня частями к реке. Не помню, что было дальше. Погрузился в состояние близкое к обмороку. Река, облака, деревья, люди – все как в тумане. И при этом еще бешено вертелся калейдоскоп цветных линий, пятен и отрывистых звуков.

Очнулся как после наркоза, не понимая, кто я и где. Потихоньку полностью пришёл в себя. Внизу что-то приколачивали к моей деревянной плоти, наверху проверяли пригнанные одна к другой доски, по обоим бокам заканчивали устанавливать последние балясины, больше похожие на вычурные шахматные фигуры. Я посмотрел на небо, опустил глаза на гору, потом перевёл взгляд на тоненький клён и опять забылся. Когда очнулся, мой пахнущий свежестью и лаком настил заканчивал подметать жёсткой щетиной какой-то безусый юнец. По обеим сторонам реки собирался любопытный народец. Прибыла группа важных лиц, самому из них важному на подушечке преподнесли серебряные, по старинке выкованные ножницы. Он, как пуповину, разрезал палевую атласную ленту, и началась моя нескучная жизнь в этом красивейшем месте.

Дни тут мелькают почти так же быстро, как проносятся надо мной птицы. Из года в год по мне пробегают, проходят, прошаркивают тысячи ног. Топают ножки малышей, цокают каблучки дам, постукивают палки стариков. Я провожаю взглядом каждого идущего, сужу о настроении и самочувствии людей даже по их походкам. Иногда мне самому тоже нездоровится. Это бывает после бессонно проведенной ночи, когда парк не закрывается для посетителей, жаждущих полюбоваться при луне цветением сакуры. Они бессмысленно топчутся на месте, опираясь на мои толстые перила. Вздыхают и охают от восхищения, ловя пролетающие в белесом свете розоватые лепестки. Умиляются цветочными перьями, опустившимися на воду и по воздействию на тонкие души соперничающие с лунными перьями, в ясную погоду покачивающимися на мягких волнах.

Вас может удивить моя богатая лексика и грамотная речь. Мне уже говорили об этом облака и ветер, река и сосед-клён. Иногда я разговариваю сам с собой, и эта привычка с возрастом усугубляется. Для вас, людей, это ничем не примечательные скрипы, стуки или скрежет. Но пролетающей каждый день надо мной стайке воробьёв эти звуки расскажут о многом. Впрочем, воробьям не до меня, спешат по своим делам. Да и я не очень-то разрешаю к себе приближаться птицам, одна морока от них и грязь. Лучший мой собеседник – приятель клён. Мы понимаем друг друга с полуслова. Только он протянет ко мне свою толстую нижнюю ветку, а я уже знаю, о чём он думает. Ну вот, приревновал к вам, бросил мне в лицо охапку свежих бордовых листьев... Вы только что засмеялись. Надо мной? Думаете, я всё преувеличиваю, а сам силы никакой не имею? Не принуждайте показать её! Вот с предшественником кто-то не посчитался, а потом оказался в реке с оторвавшейся доской в руках. А ещё, если захочу, мне всегда поможет ветер: налетит, да сдунет вас в воду, ни одна балясина удержаться не поможет. Ну, ладно, это я просто шучу. Хотя когда приближается сильнейший тайфун, вход запирают от посетителей, и лучше вам не знать, что здесь начинает твориться.

Забыл представиться: я мост, самый обыкновенный, безымянный мост, один из многих в огромном национальном парке. Сегодня уже поздно, парк закрывается. Приходите ко мне завтра, поговорим!

Белым-бело на все четыре стороны,
Кругом снега и всё метёт, метёт.
Лебяжий пух из низкой тучки порванной
Покрыл на речке недозрелый лёд.
В снегу мостки, и ивы машут гривами
Над чёрно-белой лентой камыша,
И рыжий лис мелькнёт хвостом под ивами,
Пока стою у речки, чуть дыша.
Хороший день, чтобы пройтись, гуляючи,
Там, где на горке сосен гулких — звон,
Где у тропинки след, как будто заячий,
Петляя, вьётся через белый склон.
Скрипеть снежком, переводя дыхание,
И нос тереть холодный, как стекло.
Идти домой и предвкушать заранее
Горячий чай и у печи тепло.
И век пройдёт, но это не забудется —
Высокий лес и речки чёрный лёд,
И скрип шагов на тихой-тихой улице,
Белым-бело… И всё метёт, метёт…

Сны приходят утром... Резвою лошадкой
бегаю украдкой я по облакам,
Рву туман на части и, смеясь от счастья,
Мысленно танцую румбу и канкан!

...Небо надо мною всё темней и старше,
Мне уже не страшен шаг за парапет.
Дни пусты, а ночи серых дней короче.
Жизнь меня к барьеру ставит тет-а-тет.

Мне б рвануть сегодня через все препоны,
Чувствам незнакомым волю подарить!
...Спят в кругу лошадки на помосте шатком,
а фонарь им шепчет сказки до зари.

Люблю я на речке рыбёшку удить, а на озере – особенно. Пару удачных подсечек – и в груди разливается тепло, как после первой рюмашки. Жизнь обретает цвет и смысл. А если еще с друзьями, да с ночевкой, то неважен и размер улова. Главное, чтобы на уху хватило.
Но нынче я сбавил обороты… После одного случая.

В августе прошлого года, мы, трое закадычных друзей, поехали на озеро порыбачить. До высокого солнца поймали на уху и решили пообедать. Но лишь перекусить, ибо у нас закон: до вечера – ни грамма.
Достал я из микроавтобуса свой походный чемоданчик, открыл и ахнул. Пусто! Еда на месте, но ни одной бутылки. В тот раз была моя очередь затариваться, и я точно помнил, что загодя упаковал три белой. Сразу подумал на жену, но не хотелось верить, что она могла так жестоко пошутить.
А ребятам сказал, что сам забыл. Пожурили они меня по-доброму, потом стали успокаивать, но легче от этого мне не стало.
– Поеду в район,– решительно сказал я. – Какой это отдых…
– Сгоняй на резинке на ту сторону, в деревню. Может, там есть магазин,– предположил Вадим.

Подплывая к противоположному берегу, я заметил в камышах пожилого рыбака. Он сидел на небольшом помосте и явно дремал.
Кашлянул я и тихо поздоровался:
– Улов на рыбу…
– Ага... И тебе того же.
– В вашем селе есть магазин?
– Нету. Автолавка бывает, но только завтра приедет. А что, курево надо или покрепче что?
– Покрепче.
– Тогда к тетке Матрёне сходи. Иди по дорожке; первая хата её. Дверь днем не закрыта. На окнах синие наличники, не ошибешься. Скажи, Павлик старый направил, а то еще убоится.

Нужный дом я заметил уже издали.
На всякий случай постучал с крыльца и выждал пару минут. Тишина. Зашел в сени, оттуда попал в большую комнату.
– День добрый! Есть кто дома?
– Есть-есть, а как же.
Из-за печи вышла благообразная бабуля. Чистенькая такая, светленькая, в платочке цветастом. Просто божий одуванчик.
– Я от Павлика… старого. Есть у вас… что покрепче?
– Есть и покрепче, как же нет. Ступай за мной.
Привела она меня в соседнюю комнату типа кладовой. А там, боже правый, чистый гастроном. И колбасы, и сало с полендвицей в банках закатаны, и тушенка. Соления и варения разные. Аппетитно пахнет маринованным чесноком.
– Вот здесь покрепче,– бабуля открыла сундук. – Ты, видать, не знаешь, но у меня только трехлитровки закатанные. Всю белую вчера на свадьбу забрали, но эта еще лучше. Настойка на травах, семенах, грибцах, кореньях разных. Вот эту бери,– Матрёна достала банку и поставила на столик. – Из чистого жита, ни грамма картошки. Чуток с розовинкой, но чиста, как слеза. Бери, не пожалеешь. Гульба удастся на славу. Но в меру, милок, в меру употребляй…
Она бы стрекотала и дольше, но я перебил:
– А магазинной нет?
– Нету, милок. Фабричная у нас не идёт. Ту, что привозят – отрава на блохи. Бери, не пожалеешь. А фабричной нету.

Короче, отдал я ей дензнаки и вернулся к ребятам.
– А мне такая даже больше нравится,– сказал Никита, закапывая банку в мокрый песок. – Пусть охладится. В нашем селе её называют "Лесная". Многовато на троих, но мы злоупотреблять не станем.
– В меру, милок, в меру употребляй,– со смехом сказал я, подражая голосу бабули.
Лесная опушка, большая палатка, уютный костёр. Неподалёку ночное озеро с лунной дорожкой. Короче, обстановка радующая взор и согревающая душу. И не надо никаких шумных гулянок, никакого греха. Как сказал один стихотворец рыбак:

Была б только стопка, а к стопке всегда
Из рыбки похлебка – простая еда.
Светил бы уютно не дымный костер,
И длился неспешный мужской разговор…

В тот вечер погода была просто на заказ. Не душно, не сыро, а лёгкий ветерок с костром отгоняли комаров.
Когда поспела уха, мы уселись на раскладных стульчиках вокруг походного стола.
Закусив сухомяткой первую полную, сразу налили по второй. Как говорит Никита: между первой и второй – пуля не должна пролететь. Это он так шутит.
Вторую закусили уже ухой. А ушица тогда получилась ядреная – настоящая тройная. Я постарался.

Никита растёр пару капель самогона между ладонями и понюхал:
– Ага, и вправду из жита. Хлебом пахнет конкретно… Но еще чем-то отдает.
– Потому что настойка,– я понюхал пустой стакан. – На кореньях, видно, или на траве какой.
– Ох, как тепло разливается,– Вадим с довольной миной поводил рукой по груди. – Значит, с пользой пошла.
Уже была выпита третья, потом четвертая, а я ни в одном глазу. В голове ясно, как днем. Мысли текли ровно без задоринки. Анекдоты буквально слетали с языка. Ребята от каждой моей шутки чуть на землю не сползали. Насколько уже Никита не мастак юморить, но и от его историй мы смеялись до слёз.

Однако, через час или чуть больше, меня начало клонить в сон. Нет, я по-прежнему всё четко слышал, замечал, язык был трезв, но в какие-то моменты вдруг отключался, словно выпадал из реальности.
И вдруг мне стала мерещиться всякая ересь. Глянул я в сторону, а в темноте, за кругом от света костра, стоит моя супруга Лена. Улыбается, но при этом грозит мне скалкой. У меня даже дух перехватило... Помотал я головой, протер глаза – никого. И тут я отчетливо услышал громкий голос Никиты:
– Ату их, ату! – кричал он, глядя в сторону озера и хлопая себя по бедрам. – Ату их, ату… – повторял он снова и снова.
– Что там, Ник? – спросил я, не узнавая своего голоса.
– Охота! Глянь! Кого-то травят по спелым хлебам.
Присмотрелся я – точно! Охота идет, как в историческом фильме: всадники и пешие с ружьями, лай собак, звуки рожков – целое представление.
"А может, я все-таки сплю? – вдруг подумалось мне. – Но почему тогда так явно вижу ребят? Вот же, гогочут и пальцами друг в друга тычут. Правда, сидят уже не на стульчиках, а в каких-то старинных креслах".
Я приподнялся, чтобы посмотреть, на чем сижу сам, и тут, будто кто выстрелил возле самого уха. И началось мое падение… И было оно долгим, словно в мягкую теплую вату.

Наутро, проснувшись в палатке, тут же вспомнил всё, что случилось вчера. Все мысли и ощущения, причем очень явственно. Одного не мог понять: почему такое произошло? Ведь не впервые выпивали.
Ребят рядом не было. Вылез наружи, но и на опушке никого.
– Эй, где вы там?.. Рыбачите что ли? – крикнул я в сторону озера.
И тут услышал за спиной странный голос:
– Здрасте!
Я даже вздрогнул.
Обернулся. Вижу, стоит паренек лет тринадцати или чуть больше. В мятой штормовке, в грязных кедах… Худой, что кощей. В руке держит плетеное лукошко.
– Здоров,– ответил я. – Ты кто есть, гость незваный?
– Ванюша я шалый,– ответил малец. – Рыбак – нету сил.
– Ух, ты! И где ж ты рыбачил?
– А в этом лесу.
– И где улов?
– Вот тут. – Ваня снял тряпицу с лукошка. Но вместо рыбы там красовались… ярко-красные грибы.
– Ты что, малец, с дуба упал? – смеюсь я. – Зачем тебе мухоморы?
– Так они для куражу.
– Не понял?
– Их моя бабка сушит и кладет в самогон... Мужики говорят: от пары чекушек троим хорошо.
Мне вдруг стало не по себе.
– А твою бабку не Матрёной случайно зовут?
– Ага, так. Если вам надо, могу сгонять в село, принести. Совсем не воняет.
– Не надо… – Меня вдруг замутило, потом напал озноб. – Иди, малец, иди…
– Ну, тогда прощевайте… А сам я не пью.

Друзей я нашел на озере. Они рыбачили в резиновой лодке недалеко от берега.
– Улов на рыбу,– негромко сказал я. – Вы еще долго? Может, по кофейку?..
– Уже выходим.
Отхлебывая горячий кофе, я раздумывал: сказать ребятам о своей догадке или нет?
– Кстати, а мы вчера всю выпили? – спросил я для начала.
– Нет, остатки в машине,– ответил Вадим. – Еще на разок хватит.
И тут я решился:
– Знаете, я тут одного пацана встретил… Внука той тетки… Матрёны. Так он рассказал, что она настаивает водку и на мухоморах тоже. Представляете?
– Видели мы его,– ответил Никита. – Мимо нас на лодке проплывал. Так что?
– Как что? Вылить её надо, к чертям собачьим! На мухоморах ведь… А я еще подумал: почему она розоватая?
– Ну, теперь мне понятно, отчего мы мультики видели,– захохотал Вадим.
– А мне не смешно, Вадик. Такое подсунуть… Хоть бы предупредила, старая.
– Остынь, Витёк,– спокойно сказал Никита. – Она ведь предупреждала: в меру! Ну, мухоморы… И что? Мой дед лесник, царствие ему небесное, говорил, что в войну ели эти красные наравне с нормальными грибами. Но только красные. Отваривали хорошенько и без проблем. А судя по цвету, бабуля кладет совсем немного.
– Скорее всего,– согласился Вадим. – Я где-то читал, что их жевали викинги перед боем… И заметьте: выпили мы считай по бутылке, а никакого похмелья. Голова чистая – словно среди недели.

Удили мы еще до высокого солнца и поймали несколько хороших карпов. Было с чем показаться дома.
Всё это время я прислушивался к себе, выискивая признаки отравления. Но состояние было лёгким и даже бодрым. Правда, когда возвращались домой, вдруг накатила на меня непонятная грусть-тоска. Рулил я и думал:
"Надо как-то выбраться на родину жены… Давно обещал... И на участке прибраться… И как Ленка терпит меня такого – не понимаю… Пора браться за ум. Иначе, доведут меня эти мужские забавы… до семейных проблем".
А может, это из-за той настойки со мной случилась такая перемена?
Кто знает, и такое вполне возможно…

С тех пор мы бываем на озере лишь раз в месяц. А летом и семьи с собой будем брать, если пожелают.

Страницы осени листая,
Гуляет дождь по мостовой.
Стекает с неба хмарь густая
И повисает над Невой.

В оттенки серого расцвечен,
По пустырям сгущаясь тьмой,
Бредет сырой ноябрьский вечер
На встречу с ночью и зимой.

Темны и улицы, и лица,
Туман плывет, роняя пыль.
Адмиралтейство серебрится,
Поймав луну на тонкий шпиль.

Сведя мосты, зевнув дворцами,
В колодцах спрятав хижин тьму,
Спит град Петра с его птенцами,
А я сквозь сон иду к нему.

Приговоренный к высшей вере
И высшей меры не боясь,
Спас-на-крови пространство мерит,
Девятиглавием светясь.

Казанский храм, расправив плечи,
Глядит сквозь сумрак на проспект,
В Неву - и в Лету - канул вечер,
И осень кончила свой век.

Я декабрем давно замечен.
Включилась злая канитель,
И у Сенатской залп картечи
Плеснула мне в лицо метель.

...Когда рассвет, больной и бледный,
Стечет с Исакия шатра,
Домой вернется всадник. Медный.
Ну что за Питер - без Петра!

Главная улица, широкая, как проспект, делила город пополам. И прямо по ее середине, вдоль всей пешеходной зоны, проходила как бы стеклянная стена. Как бы – потому что никто не знал на самом деле из чего она сделана и стена ли это вообще или граница между мирами. Нерукотворная прозрачная грань между двумя измерениями, сквозь которую не пробиться ни с кувалдой, ни с топором. И в одной части города жизнь текла уныло и буднично, с работы домой, спать и опять с утра на работу. Никто не пел под гитару, не плясал на серых камнях мостовой, не рисовал картин и не ел мороженое в открытом кафе у торгового центра. Никто никому не дарил цветы, не покупал и не продавал маленькие яркие безделушки, не щеголял в нарядных одеждах, в светлых брюках и белых платьях, не вплетал в волосы разноцветных лент и не украшал шляпы перьями, а шеи – драгоценными цепочками, кулонами, ожерельями из самоцветов. Никто не дурачился и не смеялся. Все одевались неброско и практично, в черное или темно-серое. Ходили быстро, опустив глаза в землю. И не любили заглядывать за стеклянную стену, в ту половину города, где все это было, а еще – ручейки и реки золотых огней, огромные зеркальные витрины, похожие на аквариумы с диковинными рыбами, фейерверки и лазерные шоу.
Они считали жителей другой стороны бездельниками. Хотя те, очевидно, трудились ничуть не меньше. Иначе откуда на их половине такие красивые здания, и магазины полны удивительных вещей, а люди все, как на подбор, сытые и счастливые. И мостовая сверкает, отмытая солнцем или лунным светом, золотой водой или серебряной – и каждый булыжник словно ограненный алмаз. И все это сияние, цветы, музыка... не слышимая, правда, их соседями по городу, потому что стена не пропускает звук, но разве не видно, как она хрустальными волнами разливается в воздухе?
Не видно... Потому что редкие прохожие закутались в платки и шали, спрятали лица в капюшоны, так что только озябший кончик носа торчит наружу. Они отворачивались от яркости и блеска, словно от холодного ветра, и таращились на серые стены и в темноту переулков, и на гладкий, промороженный асфальт в паутинках инея. Шел медленный снег, а небо над городом твердело, застывая гудронной беззвездной массой. Мерзлый асфальт под ногами и такой же мерзлый асфальт над головой. Одинаковые кирпичные дома слева – а направо никто и не смотрел.
И только двое юных – почти дети – жадно приникли к прозрачной стене. Они возвращались с вечерней смены. После школы и тяжелых экзаменов практика на заводе казалась не такой уж утомительной. Только скучной и какой-то бессмысленной. И дома было скучно. Но эта ночь, полная летящих снежинок... Улица, разделенная стеклянным – или не стеклянным – барьером. И то, что за ним... Вот это волшебство! Невероятное! Чудесное!
- Ух ты, какая елка! – восхищенно прошептал Вик. – Высоченная!
- А пахнет, наверное, как... – выдохнула Ника. – Вот бы попасть туда!
Она помнила этот аромат, густое хвойное благоухание, еловый букет в вазе на окне – картинка из далекого детства. «Так пахнет в лесу», - сказал ей тогда отец. Сама Ника в лесу ни разу не была. За жилыми кварталами начиналась бескрайняя промышленная зона, а за ней – свалка и пустыри, кладбище ржавых машин, экскаваторов и подъемных кранов, дальше – заросшее сорной травой поле и озера с грязной водой. Но так далеко никто из школьников обычно не забредал. Правда, кое-где во дворах росли чахлые городские деревья. Но такой живой, настоящей царицы елок Ника не видела никогда.
- Разве туда попадешь? - нахмурился Вик. – Для меня оно знаешь как? Ну, вроде кино. О каких-то других людях, - вздохнул он, не отводя завистливого взгляда от сияющего огнями чуда.
А елка, разодетая, как богатая невеста, в серебро и бисер, в переливчатые светодиоды и драгоценные хрустальные шары, устремлялась в небеса, почти достигая вершиной дымных туч и заливая их то зеленым, то голубым, то желтым, то оранжевым светом. А вместе с ней мигали разноцветным пламенем витрины. И веселые блики скользили по пушистой от инея брусчатке, по смеющимся лицам и танцующим фигурам, по круглым шапочкам детей и пестрым коробкам с подарками, перевязанным блестящими лентами.
- Мама говорит, - качнула головой Ника, - что жизнь – это труд, а не праздник. А всякая мишура, гирлянды и огоньки – это все глупости. Но они так красивы! От них светло на душе.
Вик переминался с ноги на ногу, пряча руки за спину.
- А еще мама говорит, что новый год – обычный день, и нечего делать из него не пойми что. Земля и без наших ужимок обернется вокруг Солнца. Для нее, такой большой, мы как муравьи. Копошимся в своих муравейниках и почему-то считаем себя очень важными. А ей, Земле, вообще, все равно, что мы делаем.
- Ну... – Вик несмело улыбнулся. – Ну, и что! Все равно... вот тебе подарок! С новым годом!
С той же робкой улыбкой он протянул Нике то, что держал за спиной – нечто бесформенное и большое, но легкое, окутанное старой газетой. И, с пылающими от холода щеками, неловко обнял девушку одной рукой, но поцеловать, конечно, не решился.
- Подарок? – смутилась она.
Нике еще никто никогда не дарил подарков. На их стороне города это было не принято. То ли дело – люди за барьером. Она своими глазами видела, как встречались на залитой ярким золотом улице влюбленные парочки, обнимались и целовались прямо у всех на виду, и парни протягивали девушкам букеты.
Стянув зубами варежку, она надорвала газету и аккуратно развернула – нет, не цветы, да и откуда в декабре взяться цветам – а еловую ветку. Разлапистую, зеленую, пушистую... Отломанную неровно. «И где он такую раздобыл?» - промелькнуло в голове. И тут же на несколько мгновений включился строгий мамин голос: «Если каждый будет ломать с деревьев ветки...» Но Ника прогнала его счастливой улыбкой. Какая разница? Вик – не каждый. А главное, это был ее подарок! Ветка на морозе не пахла. Но зимнее небо запорошило ее серебром и украсило тонкими нитями лунного света.
Ника стояла, держа в руках еловую ветку – маленькую наряженную елку, а внутри, где-то с самого донышка души, поднималась радость. Она была как свет, разлившийся половодьем. Была как музыка. Звонкий, точно хрустальный, новогодний мотив, ксилофон, пианино и серебряные колокольчики. Как поющие, болтающие, поздравляющие друг друга голоса вокруг. Как огромные зеркала, полные волшебных отражений. Как топот сотен ног по сверкающей брусчатке. Как большой, веселый хоровод. Как рука Вика, смелая и надежная... Двое юных и сами не заметили, как очутились на праздничной стороне города.